Спасительница

Из зрительного поединка Эмма выходит победительницей: не в состоянии противостоять её твёрдому взгляду, Голд вскоре отводит глаза. Однако Эмма вовсе не ощущает той уверенности, какую пытается изобразить: от мысли, что придётся просто наблюдать, как его капля за каплей покидает жизнь, кружится голова и подкашиваются колени. Ощущение собственного бессилия просто сводит с ума: неужели действительно уже ничего нельзя сделать? Неужели всё, конец? А как же пресловутая надежда? Она совсем не готова попрощаться с Голдом навсегда! Эмма срывается с места и принимается шагать из стороны в сторону, из последних сил пытаясь придумать хоть какой-нибудь выход. Движение создаёт иллюзию действия и помогает не поддаться наступающей панике — пусть и ненадолго. Рука инстинктивно тянется к карману куртки — нужно кому-то позвонить: родителям, Голубой фее, Белль — да кому угодно, кто-то же должен подсказать решение? Но Эмма останавливается, так и не достав телефон. Она уже их всех спрашивала. Результат будет тот же: никто не поможет. И не только потому, что лишь единицы разделяют её желание вылечить Тёмного. Именно Голд всегда был тем, у кого можно найти ответы на любые вопросы — к нему все привыкли обращаться, когда дело заходило в тупик. А теперь, если он сам уже утратил надежду… Отказываясь в это верить, Эмма продолжает яростно шагать по хрустящей траве, зажмурив глаза и прижимая руки к вискам в отчаянной попытке сосредоточиться. Она же Спасительница, она обязана что-то придумать! Генри сказал, что у неё получится, а ещё не было такого, чтобы этот ребёнок в чём-то ошибался. Вот сейчас как раз тот самый крайний случай, когда её должно осенить! Эмма, думай, чёрт возьми! На одном из поворотов взгляд её случайно падает на забытую книгу, всё так же валяющуюся на земле — тёмный прямоугольник уже едва заметен в сгущающихся сумерках. Не вполне осознавая, что и зачем она делает, Эмма хватает тяжёлый фолиант, снова опускается рядом с Голдом и начинает остервенело листать страницы, сама не зная, что конкретно ищет. — Что ты делаешь? — от слабого голоса Голда, что слышится откуда-то слева, Эмма вздрагивает, но отвечать не спешит: здесь должен быть ответ, и когда она его найдёт… Если во вселенной Айзека Голд здоров, значит… — Эмма! — Оклик по имени отчасти возвращает её к реальности, но она отрывается от книги, только ощутив горячее прикосновение к своему плечу — жар ладони Голда передаётся даже сквозь кожаную куртку. — Прекрати, это бессмысленно. Его голос звучит обречённо, и Эмма почти инстинктивно, из чувства противоречия, отказывается соглашаться: она привыкла бороться с обстоятельствами и ни за что не отступит, пока есть ещё хоть призрачный шанс изменить всё к лучшему. — Нет, я должна найти выход, я обещала… — Эмма продолжает листать страницу за страницей, но силы покидают её, и она роняет голову на руки. Уголки глаз снова щиплет. Голд только крепче сжимает её плечо дрожащей рукой. — Эмма, послушай… Только она не хочет слушать. Каждое слово, произнесённое этим слабым голосом, её переутомлённое сознание воспринимает как пощёчину: она не выполнила обещание, не смогла. Она не Спасительница… Всё это только громкие фразы, а на деле она лишь обычная неудачница, зацикленная на собственных переживаниях. Эгоистка, не сумевшая в ответственный момент отбросить эмоции и сосредоточиться на главном… — …всё к лучшему. Перестань. Я получил, что заслужил, и должен смириться с неизбежным. Эмма издаёт истерический смешок. — А мне что прикажешь делать? — она поднимает голову и награждает его злым от собственного бессилия взглядом. — Сидеть и смотреть, как… — Голос срывается, когда она встречается с ним глазами, и Эмма, моргая, отворачивается. Голд молчит, как бы намекая, что именно это ей и предстоит, раз уж она решила остаться. — Послушай… — неуверенно продолжает Голд после долгой паузы. — Ты уже ничем не можешь мне помочь. Но можешь спасти Сторибрук. Снова повисает пауза — Эмма не сразу понимает, что он имеет в виду, а Голд молчит, словно собираясь с последними силами. Она поворачивается к нему с намерением озвучить вопрос, но под пристальным взглядом Голда, сосредоточенно рассматривающего её лицо, слова не идут с языка. Затем Голд притягивает её руку поближе и нетвёрдым движением вкладывает туда кинжал — от резкого контраста горячей кожи и холодного металла Эмму пробирает дрожь. — Что ты де… — она не договаривает. Кинжал — самая последняя вещь в мире, которую Эмма хотела бы держать в своих руках, так что, борясь с желанием сразу отбросить его подальше, она лишь вглядывается в лицо Голда, пытаясь понять, чего же он от неё хочет. Но он не спешит отвечать, и Эмма, проследив его затуманенный взгляд, понимает, почему: за такое короткое время на лезвии поуменьшилось букв, и теперь надпись гласит: «Румпе… ЫЙ». Слишком красноречивое доказательство того, что счёт уже пошёл на минуты. — Это тебе понадобится, когда… — внезапно Голд улыбается — невесело, иронично и с острым привкусом горечи, — Когда всё закончится. Эмма продолжает тупо смотреть на кинжал, не реагируя на сказанные слова. Ей хочется бросить этот мерзкий предмет, накричать на Голда, вскочить на ноги и убежать подальше, но рука продолжает крепко сжимать рукоять. — И что мне с ним делать? — вместо этого тихо спрашивает Эмма, едва ли узнавая собственный голос. На лице Голда снова мелькает подобие улыбки, от которого Эмме становится совсем жутко. — То, для чего он предназначен: контролировать Тёмного. Не дать ему причинить вред тем, кто тебе дорог. — А как же… — Эмма прерывается на полуслове, не решаясь высказать вслух только что озарившее её понимание: немыслимо, невообразимо, но Голд тоже, кажется, ей дорог! И если ей не удалось спасти его самого, как же она спасёт всех остальных? Он настойчиво смотрит на неё в ожидании ответа, и, всматриваясь в витиеватые узоры на лезвии, Эмма говорит совершенно другое: — А это подействует? Голд снова криво улыбается. — Не уверен. — Пауза. — Но попробовать стоит. — Помолчав, он добавляет: — Хотя есть и более… надёжный вариант. — Какой? — Эмма готова ухватиться за любую возможность, хотя тон, каким он произнёс эту фразу, вовсе не предвещает ничего хорошего. Голд опускает глаза. — Ты можешь… сама меня убить. — Его слова словно придавливают Эмму к земле огромным валуном. Не такого ответа она ожидала. Он опять за своё? Даже в такой момент? Мысль о том, что всё от начала и до конца, с тех самых пор, как они встретились на этом самом месте словно целую вечность назад, было розыгрышем, мелькает в мозгу Эммы подобно вспышке молнии, но тут же исчезает под тяжёлым взглядом Голда. Становится понятно: вариантов здесь нет и быть не может, в этот раз всё предельно серьёзно и ничего не изменится, хоть на луну вой. — Ты… ты с ума сошёл? — голос дрожит и отказывается повиноваться, и Эмма с трудом выговаривает слова, пытаясь вложить в эту фразу весь свой гнев на сложившуюся ситуацию. Получается, однако, скорее жалобно, чем злобно. Да, за последние дни она много раз мысленно грозилась убить Голда, но ведь не буквально же! Он её обманул, он хотел сделать из неё злодейку, хотел воспользоваться её силами, из-за него, в конце концов, её жизнь превратилась в постоянное хождение по краю обрыва, но… Всё равно ничто из этого не смогло заставить её по-настоящему захотеть его смерти или даже просто возненавидеть его. Он не может просить её о таком! — Это лучший вариант, — отвечает Голд привычным тоном городского прагматичного дельца, избегая, однако, её взгляда. Эмме хочется ударить его за то равнодушие, с которым он говорит о собственном убийстве — как так вообще можно? Разве он ещё не понял, что она на это просто не способна? Но очень скоро выражение его лица неуловимо смягчается, он снова поднимает голову и спокойно встречает её исполненный негодования взгляд. — Но ты этого не сделаешь, верно? На кратчайший миг, под действием этого взгляда, Эмма готова возразить. Он будто умоляет её сделать то, что должно. В голове мелькает картинка, как она резким движением всаживает кинжал в грудь Голда по самую рукоять, а затем читает на вымазанном кровью лезвии собственное имя. От одной только мысли об этом Эмма чувствует жуткое отвращение и приступ тошноты. Она опускает кинжал на землю, тем не менее, всё ещё держа его в руке. Сил хватает только на то, чтобы отрицательно покачать головой и в очередной раз удивиться, насколько хорошо он её знает. Но ей почему-то становится стыдно — то ли от мимолётной мысли о возможном убийстве, то ли от того, что ей не достаёт смелости избавить одного человека от страданий, а весь Сторибрук — от нависшей опасности. Ведь Спасительница должна спасать всех, верно? Голд тяжело вздыхает, заставляя её оставить эти мысли. — Эмма… — он накрывает её руку с кинжалом своей. — Не вини себя ни в чём, ладно? Я тебе благодарен. Эмма ошарашено поднимает глаза. — За что? — За то, что попыталась… Ты обещала мне счастливый финал, и сейчас я почти счастлив, — говорить ему всё труднее: голос хрипит, и он то и дело тяжело сглатывает, — Теперь мне не так страшно встретиться с сыном… там… Я наконец-то сделал правильный выбор, мне больше не жаль расставаться с жизнью. — И это ты называешь счастливым финалом? — не сдержавшись, спрашивает Эмма со злой иронией. В сказках, которые она знает с детства, смерть никогда не ассоциировалась со словом «счастье». Голд отвечает невесёлой улыбкой. — А вот это забавно… Я не хотел умирать, но финал… Финал на то и финал, чтобы наступать в конце… Так что… в каком-то смысле я получил желаемое, а ты — сдержала своё обещание. — Нет! — Эмма закрывает глаза и усиленно мотает головой, отказываясь понимать, почему он, будучи в таком состоянии, ещё пытается оправдать её: сама она оправданий для себя не видит. Но Голд не обращает внимания на её протест: — Всё хорошо, Эмма, — его пальцы крепче сжимают её кисть. — Всё хорошо. Всё хорошо… Эмма какое-то время продолжает сидеть, зажмурившись, но когда он затихает, и молчание длится подозрительно долго, а хватка на руке постепенно ослабевает, она резко распахивает глаза. — Голд? Ответа не следует.