Спасительница

Эмма в панике вскакивает со своего места, напрочь забыв о кинжале и обо всём остальном. Ещё же рано, как… почему… Она бросается к Голду, чтобы прощупать пульс на его шее, и спустя несколько секунд облегчённо выдыхает: пульс слабый, но есть. Он просто без сознания. Значит, время ещё осталось… Но мелькнувшая было оптимистическая мысль внезапно обрывается. Время ещё осталось, только вот время для чего? Что ещё она сможет придумать в последнюю минуту? Нельзя же просто взять и приказать ему… Стоп. А ведь именно это она и может сделать! Взгляд Эммы невольно снова возвращается к кинжалу, сиротливо оставленному лежать на земле. И пусть даже сама мысль снова взять в руки этот мерзкий предмет внушает отвращение, какие у неё остались варианты? Она обязана хотя бы попробовать! Собравшись с силами, Эмма делает нетвёрдый шаг и наклоняется за кинжалом. Она берёт его осторожно, двумя пальцами, словно боится обжечься. Хотя на этот раз кинжал и вправду горячий — как и тогда, при первой встрече здесь же, у Колодца. Стараясь не обращать на это внимание и не смотреть на оставшиеся буквы имени (их уже всего лишь три — «Рум»), а сосредоточиться на своей цели, она поднимает руку с кинжалом до уровня глаз и выставляет его вперёд, подальше от себя. — Тёмный… — в горле першит, Эмма тяжело сглатывает и откашливается, непроизвольно зажмуриваясь перед тем, как торжественно произнести: — Я приказываю тебе открыть глаза! Отчаянно надеясь, что это подействует, она прислушивается к малейшим шорохам и пытается вглядеться в темноту сквозь приоткрытые веки. Ничего не происходит. Окончательно открыв глаза, она видит, что Голд всё так же полулежит, опираясь на Колодец, а голова его безвольно склонилась на бок. Зрелище почти невыносимое, Эмма снова поднимает взгляд на кинжал и отчаянно выкрикивает, крепче перехватывая рукоять: — Румпельштильцхен! Проснись! Едва ли не впервые в жизни она решилась назвать его полным сказочным именем. Но и это не помогло: приказ всё равно не действует. Эмме едва удаётся побороть желание упасть на землю и горько зарыдать. Злость и отчаяние заполняют её сознание, вытесняя все остальные мысли. Раз уж последнее средство тоже не помогает, то, похоже, это действительно конец. Совсем не счастливый, что бы там Голд ни говорил. Наверняка он сказал это от безысходности, потому что Эмма уверена: ни один человек в здравом уме не пожелает себе умереть вот так: забытым всеми, валяясь на сырой земле посреди леса. Это несправедливо, чёрт побери! Даже Голд такого не заслуживает! Она снова со злостью бросает кинжал на землю: тот падает и с глухим звуком зарывается кончиком в сыроватую почву. Эмма садится рядом с Голдом и закрывает глаза. Надежда на то, что можно ещё что-либо сделать, грозит окончательно рассыпаться в прах. Всё тело протестующе ноет от перенапряжения, но она не может позволить себе расслабиться: нужно попытаться успокоиться и вспомнить что-то важное, на что она в спешке могла не обратить внимания. Ведь так бывает, верно? Лишь бы только не было поздно! В усталом сознании мелькают картинки того, как она в прошлый раз держала кинжал, когда Голд пытался переманить её на тёмную сторону. Неясная мысль прорывается сквозь прочный слой отчаяния: а если и в этот раз кинжал — тоже фальшивый? Может быть, потому он и не работает? Эмме хочется истерически рассмеяться от этой безумной догадки — громко, так, чтобы услышали в самом центре Сторибрука. Сама не зная, стоит ли её проверять, она вновь наклоняется и хватает кинжал. Но в темноте видно плохо, а она слишком устала и слишком взволнована, так что вместо грубой рукояти её пальцы смыкаются на тонком остром лезвии. Эмма в тот же миг вскрикивает от резкой боли и в который раз роняет кинжал: пальцы как будто прижгли калёным железом, а на коже проступают алые капельки крови. Ещё никогда в жизни ей не было так больно от обычной царапины. Но зато таким вот случайным опытом она получила свой ответ. Порез вроде бы совсем не глубокий, но ладонь быстро становится красной от крови, и Эмма чувствует головокружение. Кажется, ещё чуть-чуть — и она потеряет сознание, хотя мысли её становятся удивительно ясными. Кровь Спасительницы. Кинжал Тёмного. Настоящий. Ингредиенты, которые лучше бы не смешивать — закон любой сказки. Вот почему ей так больно. Генри наверняка бы сказал то же самое. Совесть совсем некстати напоминает о сыне, которого она обманула, решив, что сама отправится на свою личную битву. И что, Эмма, чувствуешь вкус победы? Вот же враг, лежит поверженный, ты довольна? Терзаемая этой жестокой мыслью, Эмма поспешно проводит рукой над свежей раной, пытаясь отвлечься и исцелиться с помощью магии. Но и здесь ничего не происходит: кожу всё ещё жжёт, а кровь никак не желает останавливаться. Сегодня магия определённо не на её стороне. Впрочем, ничего нового — магия никогда её особо не слушалась. Может быть, всё дело в том, что она не умеет платить правильную цену? Голд ведь каждый раз напоминал всем о цене магии, но стоило однажды самому о ней позабыть — и чего ему это стоило? Распластанная фигура мага красноречиво говорит сама за себя. Но внезапно Эмме в голову приходит новая стремительная идея: а что, если Голда она исцелить сможет? Желая как можно быстрее испробовать это средство, Эмма наспех отрывает лоскуток от майки, чтобы остановить кровь и перевязать рану, придвигается поближе к Голду и поднимает обе руки над его телом, закрывая глаза и пытаясь сконцентрироваться. Под ладонями становится жарко, и Эмма чувствует, как по венам струится тёплая магия. Она пытается отдаться этому не совсем привычному ещё, но приятному ощущению, но что-то идёт не так: даже не открывая глаз, она понимает, что и это не помогает. Эмма не собирается сдаваться — она напрягается и удваивает волевые усилия, но всё равно результат тот же — ничего не происходит: энергия, высвобождаясь из-под её ладоней, просто рассеивается в воздухе, не попадая в цель. Когда она наконец открывает глаза, Голд всё так же лежит, почти не подавая признаков жизни — о том, что он ещё дышит, говорит только слабо вздымающаяся в неровном ритме грудная клетка. Эмма тяжело оседает на землю и снова закрывает глаза. После неудавшегося магического эксперимента она чувствует себя окончательно выжатой, и мысль о том, чтобы поддаться окутывающей темноте и забыться, выглядит ужасно соблазнительной. Кажется, что у неё больше нет сил даже на то, чтобы просто думать. Внутри осталась только зловещая пустота: никаких мыслей, никаких эмоций. Только усталость и смирение перед неизбежным. В последний раз она чувствовала себя так же, когда стояла у больничной койки над бездыханным телом Генри… Но в тот раз ей помогло чудо. А сейчас… Быть может, если бы в том яйце, всё ещё бережно хранимом в ломбарде, осталось немного эликсира, Голд смог бы сейчас спастись. Истинная любовь снимает любое проклятие, даже такое сильное. Но что делать, если этого мощного средства нет под рукой? «Голд сам виноват», — напоминает злой голосок в голове. — «Он слишком торопился вернуть магию, которая — какая досада! — его и убивает. Сам лишил себя шанса на выживание». Да уж, история более чем поучительная. Только Эмме на это теперь плевать: всё равно уже ничего не исправить. Даже Спасительница оказалась бессильной, так есть ли основание думать, что у его проблемы вообще было решение? Может быть, даже Тёмный не вечен? Эмма с почти равнодушным уже любопытством смотрит на валяющийся рядом кинжал. Сможет ли этот кусок железа, когда придёт время, остановить много веков подавляемую тёмную силу? Или ей стоит последовать совету Голда, пока ещё не поздно, и избавиться от угрозы радикально? Сейчас, в кромешной темноте наступившей ночи, на фоне усталости и полной безнадёги эта мысль уже не кажется ей такой уж безумной… Она снова поднимает кинжал, осторожно поворачивая его в руках. Кажется, он стал ещё более горячим, и порез на ладони почему-то снова начинает кровоточить. Эмма смотрит на лезвие, на пропитанную кровью повязку на ладони, затем взгляд её скользит по безвольно повисшей руке Голда. А что, если?.. «Это безумие, безумие, безумие!» — стучит в висках последняя недооформившаяся мысль. Но Эмма не даёт себе времени на сомненья: почувствовав внезапный прилив сил, она стягивает с руки импровизированную повязку, хватает безвольную руку Голда и, резко полоснув по ней острым лезвием, крепко сжимает в своей ладони. Он издаёт невнятный стон, но Эмма этого не замечает: перед глазами всё плывёт, кинжал снова выскальзывает из рук, и слабость наконец-то одолевает её измученное тело. Дрожа от нахлынувшего холода, она закрывает глаза и проваливается в такую манящую темноту.