Спасительница

Голда окружает сплошная непроницаемая темнота. Не видно абсолютно ничего, и даже непонятно, есть ли вообще у него глаза или это лишь призрачное воспоминание из прошлой жизни. Может быть, и его самого больше не существует, а эта темнота — всё, что от него осталось? Хотя вряд ли, потому что кое-какие чувства и ощущения, похоже, всё ещё при нём. Он то ли сидит, то ли лежит на чём-то твёрдом и слышит неопределённый шум откуда-то сверху, хотя голова (если у него есть голова) гудит, словно его привалило часовой башней Сторибрука, а в мыслях — скользкий туман и нет никакого ощущения пространства и времени, лишь зыбкая темнота. Эта темнота кажется неестественной: слишком осязаемой, слишком плотной и слишком чёрной — наверное, будь у него в руках сейчас кинжал, он мог бы нарезать её кусочками. От одного взгляда в неё болят глаза (которые, стало быть, у него всё-таки есть), а сознание окутывает прочное чувство безысходности. Что это — его личный ад? Всё, что он заслужил за свою долгую тёмную жизнь — лишь чёрная давящая пустота? Впрочем, он не удивится, если так оно и есть. Чего ожидать после смерти трёхсотлетнему трусу, предавшему самых близких людей, — райского сада, что ли? Наверное, ему ещё повезло, что не настигла участь похуже. Например, вечные пытки от жертв его многочисленных интриг. Белоснежка, Дэвид, Реджина, Крюк… Мила. Наверное, они бы в очередь становились, чтобы лично поджарить его на адском пламени. Но даже это не сравнилось бы с той ежедневной пыткой, которую уготовило ему его собственное сознание: вечный, наполненный брезгливостью взгляд его дорогого мальчика, повторяющего «Ты разочаровал меня, папа…». Что ему обыкновенная темнота? С главной частью адских мук он и сам успешно справлялся ещё при жизни. Хотя тогда он ещё мог тешить себя бесполезной надеждой, что не всё ещё потеряно и некоторые ошибки можно исправить. А теперь… Похоже, всё кончено. Что может быть хуже, чем знать, что облажался, и знать, что ничего уже не изменишь? Никак и никогда. Остаётся только смириться с мерным клацаньем зубов, с которым собственная совесть пожирает тебя изнутри — кусочек за кусочком. Идеальное наказание для такого как он. И абсолютно заслуженное. Голд снова зажмуривается, тряся головой в попытке прогнать от себя возникшие перед глазами образы. Только они от этого никуда не деваются, а остаются в сознании, словно отпечатавшаяся на сетчатке вспышка света. Он подвёл сына. Не выполнил обещания. Да и старался ли? Он смог только в последний момент отказаться от выживания ценой жизней Эммы и Генри. Разве этого достаточно для искупления? Разве Бэй был бы им доволен? Ведь он лишь исправил то, что сам же почти успел разрушить. И вселенная вознаградила его благородный порыв — Эммой, которая не позволила ему умереть в одиночестве. Это единственный светлый момент, который он заслужил, глупо рассчитывать на что-то большее. За остальные грехи придётся расплачиваться сполна. Думать об этом становится слишком больно, и, чтобы отвлечься, Голд пытается пошевелиться, пытается сбросить с себя эти невесёлые мысли и хотя бы понять, какая участь его постигла. Чувствует он что-то или нет. Жив он, в конце концов, или нет. Тело (оказывается, у него всё ещё есть тело) реагирует странной тянущей болью в шее и спине. А правая рука занемела настолько, что кажется, у него её и нет вовсе. В ушах стоит раздражающий звон, а мысли в голове ворочаются слишком медленно, чтобы можно было разобрать хоть что-то внятное, кроме: «Вот и всё. Смирись.» Вокруг слишком темно и слишком тихо — даже для загробного мира, в котором, по случаю, ему уже приходилось однажды побывать. Так что в уголке сознания проскальзывает робкая мысль, что, может быть, он поспешил с выводами — ведь он вряд ли ощущал бы всё это, если бы действительно умер. В прошлый раз всё было совершенно по-другому, так что напрашивается мысль… Может быть, он просто в бреду? И слишком богатое воображение подбрасывает ему столь яркие, но от этого не не менее нереальные картинки? Но ведь он не мог выжить! Не мог. Глупо рассчитывать на подобную милость. Он перепробовал всё, что знал, да и Эмма тоже… вариантов больше не оставалось. Так что, то, что с ним происходит — наверняка лишь предсмертная агония, которая вскоре закончится. Только почему его ощущения говорят ему, что он не проваливается глубже в темноту, а наоборот выбирается из неё? С каждой секундой туман в голове как будто рассеивается, а мрак вокруг обретает нечёткие образы. Что происходит на самом деле? Где он? Голд пытается повернуть голову и увидеть хоть что-то кроме темноты, но пошевелиться оказывается не так-то просто. Тело ноет, и малейшее движение отдаёт новой болью. Румпельштильцхен уже не помнит, когда в последний раз болел, но сейчас тело ломит, как при тяжёлой простуде, голова болит и кружится, и такое ощущение, что земля пытается его сбросить куда-то в пропасть, точно норовистая лошадь неумелого всадника. Он закрывает глаза и пытается сконцентрироваться. Прислушаться к внешним звукам. Звон в ушах и головокружение мешают этому занятию, но силы, кажется, с каждым новым вдохом начинают возвращаться. По крайней мере, он снова в состоянии слышать и чувствовать запахи. Это уже немало, хоть и очень странно. Он открывает глаза, и на этот раз опять удаётся разглядеть чуть больше: темнота как будто стала менее непроницаемой. «Темнее всего перед рассветом», — мелькает в голове обрывок мысли. Значит, скоро станет светлее? Но он по-прежнему может различить только размытые очертания чего-то, похожего на деревья, выделяющиеся на фоне общей темноты. И всё ещё остаётся непонятным: это настоящие деревья или их призрачный отблеск в уставшем сознании мёртвого человека? Лес. Если он всё ещё в лесу, то где же тогда Эмма? Эмма! Мысль об Эмме ещё больше проясняет сознание и придаёт сил. Она должна быть где-то здесь. Голд чуть выпрямляется и в очередной раз пытается повернуть голову, чтобы посмотреть по сторонам. Поначалу совершенно безуспешно. Но когда одна из многочисленных попыток, наконец, увенчивается успехом, он изо всех сил напрягает зрение, чтобы различить знакомые очертания в окружающей темноте. Вскоре ему это удаётся, и он, наконец, получает свой ответ. Эмма сидит рядом, прислонившись спиной к колодцу. Её волосы светлеют в темноте. Её голова чуть склонилась на бок и почти касается его плеча. Кажется, она спит, хотя поза выглядит неудобной и какой-то неестественной. Голд опускает взгляд ниже и замечает, что её рука лежит на его собственной, но он этого даже не чувствует — настолько эта рука занемела. Что, чёрт возьми, всё это значит? Почему он ещё жив, а Эмма выглядит такой слабой? Неужели это не галлюцинации? Голд пытается высвободить руку, но при первом же малейшем движении занемевшую ладонь пронзает резкая боль. От неожиданности он даже зажмуривается и крепко сжимает зубы, подавляя почти сорвавшийся вскрик. Боль неожиданно усиливает чувство реальности. Он определённо жив, что бы это ни значило. Немного переждав резкую вспышку, он вновь открывает глаза и осторожно, шипя от боли и помогая себе другой рукой, высвобождает измазанную чем-то влажным ладонь из-под Эмминых пальцев. Эмма никак не реагирует, но её голова, потеряв баланс, падает ему на плечо, заставляя Голда вздрогнуть. Он замирает и снова окидывает Эмму взглядом (краем глаза отмечая, что очертания деревьев вокруг стали немного чётче) и замечает, что её правая рука покоится на коленях, а рядом, чуть в стороне, блестит в темноте его кинжал, вымазанный чем-то буро-красным. Как будто в ответ на увиденное, руку снова жжёт, и он осторожно подносит ладонь к самым глазам. На ней красуется большой кровоточащий порез, а кожа по всей руке окрашена чем-то тёмным. Голд некоторое время пристально её рассматривает, всё больше пугаясь пронзившей сознание догадки. Эмма… что ты натворила? Он делает отчаянную попытку встать, но ноги не слушаются, так что, поёрзав на месте, он полуоборачивается к Эмме, пытаясь то ли рассмотреть, то ли почувствовать на расстоянии биение её пульса. Эмма не шевелится. Голд осторожно, двигаясь очень медленно, чтобы не причинить ей (и себе тоже) лишней боли, берёт её за руку и замечает и на её ладони два тонких пореза — несомненно, оставленных его кинжалом. И тоже кровоточащих. Сомнений не остаётся: она сделала именно то, о чём он подумал — влила в него немного собственной жизни, забрав взамен часть его проклятия. Чем это может обернуться для них обоих в будущем — даже он, самый опытный маг из ныне живущих, понятия не имеет. Ох, Эмма… тебе следовало бы быть осмотрительнее. На Голда вдруг обрушивается целый шквал противоречивых чувств: благодарность, восхищение, недоверие, и даже злость. Злость на Эмму, что не послушалась, не посоветовалась и ввязалась эту рискованную авантюру, и на себя — что, пусть и невольно, стал этому причиной. Он не простит себе, если из-за него она испортит собственную жизнь навсегда. Спасительница — самое светлое существо, и по его вине теперь оно запятнано. Конечно, раньше его такое совершенно не смутило бы — более того, он лично пытался толкнуть Эмму на тёмную сторону. Но после того, как понял, что это бесполезно… После того, как убедился, что она действительно хочет ему помочь без всякой задней мысли… Многое изменилось с тех пор. Прежде всего он сам. И теперь он чувствует себя ужасно виноватым. Сам он о такой возможности даже не задумывался, хотя, казалось бы, ответ лежал на поверхности: истинная любовь остановит любое проклятие, а где найти это чудесное средство, если не в крови Спасительницы? Где ещё можно раздобыть концентрированную магию сродни той, которую он ещё в Зачарованном Лесу создал из волос Прекрасных — её родителей, кстати, — и хранил в яйце во время Проклятия? Но даже попытайся он предпринять что-то подобное, это не сработало бы. Загвоздка заключается в том, что Спасительница должна отдать свою кровь добровольно. Что Эмма и сделала… на свою беду. Она наверняка даже подумать не могла, что, отдавая ему частичку собственной силы, забирает у него же частичку тьмы. Теперь даже он не знает, к каким последствиям это может привести. Он понятия не имеет, останется ли у кого-то из них хоть немного магии. А хуже всего то, что он не уверен: оно того стоило? Эмма всё так же лежит без сознания, склонив голову ему на плечо, и Голд чувствует нарастающее беспокойство. Что, если она вообще не проснётся? Как ему жить, зная, что погубил единственного человека, которому в последние минуты жизни оказался небезразличен? Мрачные мысли помогают собрать силы и не обращать внимания на боль в руке и слабость во всём теле. Он с трудом снимает собственный галстук и, сжав зубы, одной рукой кое-как перевязывает порезы на Эмминой ладони, затягивая «повязку» как можно туже. Эмма издаёт тихий стон, но в себя не приходит. Но теперь он хотя бы знает, что она точно жива. С ней всё будет в порядке. Иначе и быть не может. Голд осторожно высвобождает свое плечо из-под её головы, бережно прислоняет Эмму к колодцу, и, опираясь на его стенку, делает ещё одну попытку встать. Получается не сразу, но в конце концов старания приносят успех. Опираясь одной рукой на колодец и ожидая, что в любой момент больная нога может дать о себе знать, Голд кое-как выпрямляется. Хорошо бы забрать Эмму отсюда — лежать на влажной земле, когда на улице холодная ночь — ещё никогда не было полезным для здоровья. Особенно сейчас, когда она так уязвима. Голд усиленно думает, что бы предпринять. На магию сейчас рассчитывать явно не приходится: он не чувствовал бы себя таким разбитым, если бы она была в порядке. Но с этим можно разобраться и позже. Магия у него точно осталась — он понял это по одному взгляду на кинжал, на лезвии которого снова красуется длинная витиеватая надпись. Но сейчас его интересует не это, так что он поднимает кинжал — тоже испачканный в крови — и прячет его во внутренний карман пиджака. Затем оглядывается по сторонам в поисках подсказки. На руках он Эмму тоже далеко не унесёт — самому бы на ногах удержаться. Что же делать? Его мысли прерывает отдалённый звук хрустящих веток под несколькими парами ног и еле слышные голоса. Их нашли! Никогда появление Прекрасных не обрадовало бы его больше — пусть даже у них на хвосте болтается надоедливый Джонс. Они помогут дочери быстрее прийти в себя, с ними Эмма будет в безопасности. А вот он… если они увидят его рядом с её бессознательным телом, что будет тогда? Последствия могут оказаться, мягко говоря, неприятными. Наверняка ему захотят устроить «суд Линча» прямо на месте — а у него сейчас нет сил давать отпор. Да и желания тоже — в том, что случилось с Эммой, виноват действительно только он, глупо это отрицать. Так что же делать? То, что у тебя получается лучше всего, Румпельштильцхен. Бежать. В порыве злости на самого себя он крепко сжимает раненную ладонь в кулак и бросает последний извиняющийся взгляд на Эмму. Похоже, кое-что никогда не изменится: он всё тот же трус. Такая уж у него натура. Но иного выхода Голд не видит, потому делает несколько нетвёрдых шагов вглубь леса и хватается за ближайший ствол, чтобы не потерять равновесие. Голоса неумолимо приближаются, но у него нет ни сил, ни желания уходить дальше — он хочет убедиться, что Эмма окажется в надёжных руках, что с ней всё будет в порядке. Он за неё теперь в ответе. Поэтому он отходит чуть вбок, к дереву побольше, и прячется за его ствол, надеясь, что темнота ещё достаточно плотная, чтобы никто его не заметил на таком расстоянии. Почти сразу он слышит громкий вскрик Белоснежки: — Эмма! Он чуть выглядывает из-за ствола, чтобы видеть, что происходит у колодца. Похоже, здесь собрались все: Прекрасные, Крюк, Реджина и даже Генри. Они о чём-то встревоженно переговариваются — отсюда ему не услышать точных слов. Но общий тон достаточно красноречив: они все явно переживают за Эмму и, несомненно, виноватым считают его. Этот вывод немедленно подтверждается громким возгласом пирата: — Я достану этого крокодила! Голд даже не против. Но пусть сначала позаботятся об Эмме. Он чуть вытягивает шею, чтобы попытаться разглядеть её за остальными, но внезапно Генри оборачивается и смотрит прямо в его сторону. Голд стремительно, насколько позволяет ослабленное тело, прячется обратно за дерево. Вряд ли парень успел его заметить — вокруг слишком темно, да и не до наблюдательности должно быть, когда твоей матери плохо. Так что, переждав немного, он снова выглядывает из своего укрытия. И тут же натыкается на острый взгляд внука, который подошёл чуть ближе и всё так же пристально смотрит в его сторону. В этот раз Генри, несомненно, его заметил. Голд замирает, готовясь услышать, как его раскроют остальным, но Генри молчит, не отрывая от него серьёзного взгляда. Затем коротко кивает, как будто отвечая на незаданный вопрос, отворачивается и снова возвращается к остальным. Голд понятия не имеет, чем вызвана такая сдержанная реакция, и что бы это значило. Сам он на месте Генри наверняка бы набросился на себя с кулаками. Но затем общий гул из приглушённых тревожных фраз прерывает звучный голос Реджины: — Необходимо забрать её отсюда! И почти сразу же всех собравшихся окутывает синяя дымка, а Голд, снова оставшийся в лесу один, облегчённо выдыхает.