Спасительница

Дверь хижины приоткрыта. Голд не удивлён — наверняка здесь его искали первым делом, и если сейчас, войдя внутрь, он увидит полный беспорядок и перевёрнутую мебель — удивляться будет тоже нечему. Он слишком хорошо знает, какого мнения о нём достопочтенные жители Сторибрука. Особенно сейчас, после всего, что он натворил. Но ему плевать — мучительно долгая дорога от Колодца к «дому» его вымотала — хочется просто заползти в свою нору и остаться в ней до скончания своего нескончаемого века. По правде говоря, сейчас он и сам думает о себе не лучше. Он просто устал. От всего. И от жизни, как оказалось, тоже. Голд со скрипом открывает дверь шире. Вопреки ожиданиям, в комнате царит до зубовного скрежета идеальный порядок. Всё точно так же, как и было, когда он покинул её… сколько времени назад? Несколько часов? Дней? Недель? Это произошло словно в другой жизни. Впрочем, — Голд невесело улыбается своим мыслям, — в определённом смысле так оно и было. Одна жизнь закончилась и началась другая. Снова. Чем только он заслужил такую милость? И сколько времени пробыл в беспамятстве? Как долго Эмма пыталась найти способ не дать ему умереть? Впрочем, неважно. Всё теперь неважно. Сейчас, когда с каждым вдохом он чувствует новый прилив сил и, несмотря на общую слабость, ощущает себя здоровее, чем вот уже несколько месяцев кряду, его снова осаждают мысли о бессмысленности бытия. Да, он получил то, к чему так отчаянно стремился: он ведь жив, чёрт возьми! Только что хорошего в такой жизни? Ведь после всего, что он сделал, доживать её придётся в одиночестве. Теперь у него нет ни Бэя, ни Белль, ни даже Эммы. Глупо было и думать, что они с ней могли бы стать чем-то на подобие друзей. Они из разных миров — наблюдая за тем, как семья волнуется о ней, там, у Колодца, он ещё раз в этом убедился. Её место рядом с ними. А ему жизнь в кругу любящих людей точно не светит. И даже на то, что Генри когда-либо проявит к нему тёплые родственные чувства — надеяться тоже глупо. С какой стати внук должен любить такого деда? Впрочем, умереть было бы ещё хуже, — успокаивает себя Румпельштильцхен. «Там» его не ждёт ничего хорошего. Он бывал по ту сторону и знает, о чём говорит. Впрочем, для него разница невелика — где бы он ни оказался, везде будет одинаково терзаться неугасимой жаждой встречи с сыном, жаждой его прощения и понимания. Жаждой, которую уже никогда не суждено утолить. Так что призрачное утешение — быть живым — лишь вызывает на его лице очередную мрачную усмешку. Да уж, Тёмный всегда отлично умел находить лазейки. Даже если они хороши только на словах. И всё же он не жалеет. Жалеть — значит обесценивать ту жертву, которую ради него принесла Эмма. А этого он себе позволить не может — теперь нет. Раз она так поступила, значит, увидела в его жизни хоть какую-то ничтожную ценность. И если эту ценность удалось увидеть Эмме, он тоже сможет, так ведь? Утешаться подобными иллюзиями — всё, что ему осталось. По крайней мере, уж лучше ими, чем той, что ждала его в альтернативной реальности Айзека. Жить в иллюзии счастья и неведении собственных поступков — это ведь была бы сказка совсем не о нём. Это была бы сказка о совсем другом человеке, которому «посчастливилось» носить такое же витиеватое имя. Все эти годы, десятилетия, что прошли с тех пор, как он отпустил руку Белфайра, он жил лишь воспоминаниями о сыне и надеждой на новую с ним встречу. И именно прожитая жизнь, со всеми её ошибками и страданиями, принятыми решениями и их последствиями, сделала его тем, кто он есть. И так просто отказаться от самого себя? Ради чего? Это был бы лишь изысканный, извращённый метод самоубийства, до которого мог додуматься только трус. Отдать жизнь за своих близких — куда почётней. Впрочем, даже в этом он не преуспел. Ведь он жив и почти бодр, а Эмма лежит где-то там без сознания. И это он виноват. Молодец, Голд, хорошая работа. Ты пытался спасти её от больной фантазии Айзека, а ей стало только хуже. И это результат пресловутого «верного выбора»? Собственная привычка держать всё в идеальном порядке вдруг разжигает в нём чувство злости. Если бы силы уже вернулись к нему окончательно, он сам бы расколотил всю мебель на мелкие щепки. Ему хочется кричать, выть, крушить всё, что попадётся под руку, но он только медленно подходит к камину и устремляет невидящий взгляд на давно погасшее за решёткой пламя. Сейчас бы бросить огненный шар и заново зажечь огонь, создать хотя бы иллюзию тепла и комфорта… Только и магия его оставила. А спичек у него нет. Голд начинает громко хохотать — истерически, заливисто и совсем не весело. Вот она — суровая реальность во всей красе. Привыкай. Но всё-таки интересно, каким бы был его счастливый финал в реальности Айзека? Хотя, пожалуй, подробностей он никогда не узнает: книгу, которая каким-то непостижимым образом оказалась у Эммы, забрала с собой армия спасителей. Наверное, потом, когда шум немного уляжется, над ним ещё долго будут посмеиваться и, перешёптываясь, указывать на него пальцами, если он вдруг покажется на людях. Впрочем, к этому ему не привыкать. И прядильщик Румпельштильцхен, и Тёмный, и Сторибрукский ростовщик Голд одинаково притягивали к себе всеобщее внимание и всеобщую ненависть. И последнее его — когда он к этому привык — всё-таки устраивало. Что ж, наверное, заново привыкнуть будет нетрудно. А что будет действительно трудно, так это… Голд без сил падает в кресло. В голове настойчиво стучится лишь одна мысль: «Эмма… зачем?..» Чёрт возьми! Он с силой ударяет кулаком по подлокотнику кресла. Порез на ладони тут же даёт о себе знать острой болью, но Голд почти наслаждается ею: это лишь малая толика того, что он заслужил. Сейчас Эмма на грани жизни и смерти — по его вине, а он даже не знает, можно ли ей помочь. И обратить то, что она сделала, вспять, тоже не в его силах. Как ни крути, а ему придётся с этим жить. Голд нащупывает в кармане длинный острый кинжал. Он брезгливо морщится, достаёт его двумя пальцами и, не глядя, бросает на стол. Снова всё сначала. Снова в его жизни остался только этот кинжал. Его проклятие и спасение одновременно. Хотя… спасение ли? Может, правильнее будет сказать «ещё одно проклятие»? Голд запускает руку в карман ещё раз и достаёт два предмета, которые подобрал у Колодца. Кольцо и остатки волшебного пера. Сувениры, которые теперь постоянно будут напоминать о случившемся. Мысль, что у Эммы хранилась значимая для него вещь, почему-то особенно грела Голда, но сейчас и эта тонкая связывающая их нить оборвалась. Всё вернулось на круги своя. Голд вздыхает и прячет кольцо обратно в карман. При виде пера он на миг жалеет, что сам остановил Айзека, не позволил ему закончить начатое. Однако воспоминания о судьбе Эммы и Генри в вымышленном мире быстро отрезвляют сознание, и Голд убирает и этот предмет поглубже в карман. Нет, всё правильно. Если бы по его вине родной внук и родная..... Эмма пострадали — снова — он бы себя никогда не простил. Его мальчик никогда бы его не простил. Ведь, спасая его, Бей отдал свою жизнь ради них, и тем самым вручил жизнь своего отца в руки Спасительницы. А теперь Эмма дополнила его жертву своей, и Румпельштильцхен в долгу перед обоими. Сомнительное удовольствие для Тёмного. Он попросту не умеет быть обязанным и не знает, как можно выплатить такой долг. Умереть было бы куда проще и легче, чем день за днём ощущать, как чувство вины медленно, но верно затягивает в пучину отчаяния. А Эмма… она ведь всё равно пострадала! Как там говорит Белоснежка? «Герои делают то, что правильно, а не то, что легко.» Выходит, теперь он герой? Голд хватает со столика стоящий там стакан и с отчаянной силой бросает его в каминную полку. Да, он точно герой на все времена! Прямо как Гидеон из любимой книжки Белль! Герой, который только что сбежал, чтобы его не увидели рядом с бессознательным телом Спасительницы. Которая его же и спасла, чёрт побери! Графин отправляется вслед за стаканом, и звон бьющегося стекла на миг дарит блаженство, заглушая все мысли. Чёрт, ведь так он долго не протянет! Что же будет, когда в хижине станет нечего разбивать? Голд бессильно роняет голову на руки и закрывает глаза. Короткая вспышка ярости, кажется, вытянула из него все вернувшиеся было силы. Очень скоро сознание снова окутывает блаженная темнота, и на этот раз Голд радостно сдаётся на её милость.

***

Голд открывает глаза, когда за окном уже темно. Только по этому признаку он понимает, что наступила ночь. Интересно, которая по счету? Он уже совсем утратил ощущение времени и, наверное, не почувствовал бы, даже если бы пробыл без сознания долгие годы. Или, быть может, так оно и было? Ведь кажется, он спал целую вечность. А теперь наконец снова бодрствует, и мысли в голове вот-вот соберутся воедино, чтобы нанести новый удар. Решив не давать им шанса, он поднимается на ноги и начинает ходить из стороны в сторону. С удивлением обнаруживает, что слабость в теле почти исчезла. Но магии он по-прежнему не ощущает. Это не на шутку его тревожит — и не только потому, что он не привык чувствовать себя таким беззащитным. Если магия так непредсказуема с ним, то о том, что она сделала с Эммой — остаётся только догадываться. И мысли в голову лезут отнюдь не радужные… Голд останавливаватся посреди комнаты и с силой ударяет кулаками по столу. Видеть перед собой сплошные стены из грубо обтёсанного дерева становится невыносимо. Если он останется один в этой хижине ещё хоть ненадолго, то точно сойдёт с ума. А он просто обязан узнать, что случилось с Эммой! Стены собственного дома теперь давят на него так, как никогда не давили прутья заколдованной темницы. Неизвестность хуже всего, и он не успокоится, пока не узнает хоть каких-нибудь новостей. Но как он пойдёт к Прекрасным, чтобы увидеть Эмму? Как вообще сможет показаться в городе? Кто будет рад видеть его живым? Рада была бы Эмма… наверное. Голд криво ухмыляется. Даже этого нельзя сказать наверняка. Но он осознаёт, что и малой вероятности ему достаточно. А значит, он обязан хотя бы попытаться. Он, не глядя, подбирает кинжал, резко разворачивается и выходит из хижины, громко хлопнув дверью.