Пепел Альд'Руна

      После странного и неудачного эксперимента Кимри долго не могла успокоиться. Неожиданный всплеск эмоций смёл её хрупкий самоконтроль и погрузил в хаос. Учителя втроём хлопотали вокруг, даже Мастер Аши-Иддан упорно читал неразборчивые заклинания. В какой-то момент Кимриэль ощутила странную раздвоенность: тело и сознание словно жили каждое своей жизнью — ум уже успел немного успокоиться, а тело содрогалось от рыданий, отказываясь подчиняться. И именно тогда Кимри ощутила, что наибольший покой ощущает, обращаясь мысленно не к кому-нибудь, а к ашхану. Кое-как она смогла выговорить просьбу, чтобы все, кроме него, оставили её. Лёжа на постели лицом в подушку, Кимриэль попросила, едва выталкивая слова сквозь спазмы:       - ...пожалуйста... посидите... рядом...       Массарапал придвинул стул и молча сел. Спустя минут пятнадцать Кимри, наконец, удалось восстановить дыхание и усмирить истерику. Она села, пряча опухшее лицо в платок, и попросила воды. Ашхан, всё так же молча, принёс ей стакан приятно тёплого травяного отвара, пахнущего мятой и ещё чем-то незнакомым. Некоторое время данмерка медленно, по глотку, пила целебный чай. Потом взглянула на эшлендера и, сама не очень понимая, почему именно теперь, спросила:       - Скажите, вы когда-нибудь бывали в Альд'Руне?       Массарапал заметно вздрогнул и обратил к ней взгляд тяжёлый и пронзительный.       - Нет, - ответил он, наконец. - Не довелось. Почему вы спрашиваете?       И Кимри, преодолевая сопротивление осипшего после долгих слёз голоса, рассказала ему о зове Азуры, о том, что показала ей Мать данмеров. И о нечаянно услышанном из её уст имени — Манираи...       Ашхан при звуке этого имени ужасающе побледнел и закрыл глаза, крепко сжав веки. И просидел так, молча, очень долго. А когда Кимриэль уже почти решилась нарушить молчание, Массарапал, всё не открывая глаз, не столько продекламировал, сколько процедил сквозь стиснутые зубы:       - Восстань из тьмы, о, Красная Гора!       Исторгни пепла мрак и зелень испарений!       Землетрясенья породи и камни раздроби,       И ветры напитай безжалостным огнём!       Шатры племён сдери, как шкуры, с их земли,       А души наши вскормят пусть золу и пепел!       И всё же — не получишь власти надо мной.       Не покажу тебе ни трепета, ни дрожи.       Ни дома моего, ни сердца — не отдам.       А мои слёзы — породят цветы       Весенних пастбищ.*       Речь его была, как обычно, монотонной, отрывистой, и от этого стихи прозвучали странно и мрачно: не то молитвой, не то проклятием.       Помолчав ещё немного, ашхан произнёс:       - Благодарю за ваш рассказ. Но прошу: не произносите больше этого имени. Мне... - он нахмурился, подбирая слова, - мне хотелось бы и далее сохранять здравый рассудок.       Спутанные мысли, обрывки случайно узнанных фактов вдруг сложились в голове Кимри в странно последовательный ряд: ашхан погибшего племени — поэзия Шаманок — Красный Год — пепел — пребывающий в безумии и безвременьи Альд'Рун — звон деревянных колокольцев и шёпот молитв — Азура, горюющая о верной последовательнице Манираи — Массарапал, теряющий рассудок при звуке этого имени — его неизбывная боль, требующая непрерывного самоконтроля — пепел, проклятый пепел, неостановимо сыплющийся с небес, заметающий последние следы несбывшегося...       Кимриэль прижала ко рту стиснутый кулак: чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, чтобы унять задрожавшие губы, чтобы снова не разрыдаться... Ашхан поднялся, не глядя на неё, пошёл к выходу, но у самой двери обернулся и, смотря в пол, произнёс с расстановкой, тихо и яростно:       - Не вздумайте — меня — жалеть.       Дверь бесшумно закрылась, оставив Кимри наедине с её догадками и состраданием.       В эту ночь Кимриэль плохо спалось. Она то и дело приходила на половину Эно, обтирала его холодной водой, сидела возле, прислушиваясь к бессвязному бормотанию. К рассвету он притих и задышал глубже, жар немного спал. Кимри, измученная горькими мыслями о собственной беспомощности, неспособности помочь хоть кому-нибудь, рухнула в постель, не раздеваясь, и погрузилась в тяжёлый мутный сон.       Поутру Кимриэль сквозь дрёму слышала, как пришла целительница, но та, видя состояние данмерки, не стала её поднимать и сама занялась Эно. Кимри проспала до полудня.       Перед обедом зашли Роггвар с Лилиссой. Норд пожаловался, что вчера вечером его не пустили навестить друзей. Наверное, он ожидал разъяснений, но Кимри и в дневнике-то не знала, как об этом писать, не то, что говорить вслух. Поговорив немного, друзья поспешили обратно на лекции, пообещав занести вечером конспекты, чтобы Кимри не сильно отстала.       Эно проснулся, когда вчерашняя босмерка принесла еду. Бледный и вялый, он покорно позволил приподнять себя, проглотил несколько ложек бульона и отвернулся.       Кимри помолчала немного, потом, припомнив вчерашние размышления о том, как её поддерживают другие привязанности, помимо изломанной Аранлором, спросила:       - Скажи, у тебя есть кто-нибудь, кого ты хотел бы видеть сейчас?       Он поднял непонимающий взгляд, Кимри пришлось пояснить:       - Ну, там, где ты жил до поступления в Синод, наверное, остался кто-то близкий тебе? Друзья, родственники, родители?       - А... - отозвался Тарис вяло. - Да, мама живёт в Чейдинхоле.       - Может быть, стоит написать ей, чтобы она приехала?       Эно поморщился и покачал головой отрицательно.       - Но почему? Послушай, я не знаю, насколько ты понимаешь, что с тобой происходит. Но поверь, любой, кто испытывает к тебе тёплые чувства, сейчас лучший целитель для тебя. Ох, или вы... - Кимри запнулась, сообразив, что её слова могли оказаться бестактными, - ...вы в ссоре? Прости...       Данмер вздохнул, глядя на свои руки, лежащие поверх одеяла. Наконец, всё же ответил:       - Нет. Не в том дело. Мы хорошо ладим с мамой, я регулярно пишу ей. Но если она узнает, что я... нездоров, она вряд ли приедет. Скорее — пойдёт в ближайшую таверну и просидит там до вечера, опустошая винные бутылки... Не смотри так. Она хорошая мать и любит меня. Но она слабая и... сломленная. Если хочешь, могу рассказать.       - Если можно, - попросила Кимри осторожно.       Эно помолчал, собираясь то ли с мыслями, то ли с силами.       - Помнишь, я рассказывал, что, вероятнее всего, фамилия Тарис не настоящая фамилия моей семьи? Мама принадлежала к роду Хардил, служителей Министерства Правды в Вивеке. Она сама с юности, ещё не будучи посвящённой, прислуживала в Библиотеке Храма. Отец встретился с ней, когда привёз товары кому-то из высокопоставленных лиц в Храме. Они полюбили друг друга, и мама убежала с отцом в Балмору. Семья отвернулась от неё, и мама, выйдя замуж, взяла фамилию, которой назвался отец — они стали Бралин и Миара Тарис.       Когда обрушилась Баар Дау, почти вся семья мамы погибла. По всему Вварденфелу начались замлетрясения, и незадолго до извержения Красной Горы родители переехали в Чейдинхол. Мне тогда было уже два года.       Жили мы небогато. Отца большую часть времени не было дома. Раз вообще пропал на целый год. Потом выяснилось, что он побывал в тюрьме. Но дел своих не оставил. Когда мне было двенадцать, отец пропал насовсем. Мама впала в отчаяние и пристрастилась к вину. Как я тогда жалел, что она не позволила мне раньше пойти учиться магии в Гильдию! Но мы были простолюдинами, как она повторяла, и я не должен был ходить в приличные кварталы города, и уж тем более — связываться с «богатыми умниками».       Эно усмехнулся своим воспоминаниям и продолжил:       - Ну, мальчишки же никогда не слушаются. Я всё равно бегал через реку, залезал по стене, в углу между Гильдией Бойцов и кузней, на крышу и наблюдал оттуда за тем, как живут «приличные люди». Когда отец исчез, нам нужно было на что-то жить, и меня взял прислугой к себе в книжный магазин Донус Дарвел. К тому времени мы с ним уже были, можно сказать, друзьями. Он научил меня читать и позволял брать любые книги из лавки, лишь бы я обращался с ними аккуратно и возвращал на место. В общем, когда я увидел, что мама всё больше и больше впадает в зависимость от вина, я понял, что нужно её спасать. Донус рассказал мне, что один из служителей Часовни Аркея — хороший целитель, и я решился пойти к нему. Он выслушал меня и уверил, что маму можно вылечить, однако, за эту услугу необходимо заплатить Храму. Нужной суммы у меня не было, но я решил, что заработаю её, чего бы мне это ни стоило. Стал носиться по всему городу, брался за любую самую грязную работу, осмелился даже побывать в графском замке и потрудиться на кухне, но там платили меньше всего, и я быстро это забросил.       В общем, я собирал нужную сумму два года. А в это время Кинтер, тот самый служитель, стал понемногу учить меня магии восстановления. Наконец, я привёл маму в храм, и Кинтер вылечил её. Но ещё два года мне пришлось непрерывно следить за ней, разговаривать, уговаривать, лечить своими силами... Пока, наконец, она не смогла дать мне клятву не прикасаться больше к вину. И ещё полгода я боялся надолго её оставить. Но лечение всё-таки помогло, да и время несколько облегчило её горе. Я, с помощью Донуса и Кинтера, смог убедить её отпустить меня учиться дальше. Но я пишу ей каждую неделю, и хорошо понимаю: случись что-либо — и она очень легко сорвётся снова... Поэтому я и не могу написать ей правду.       - Надо же... - выговорила Кимри, потрясённая его историей.       - Да, - улыбнулся в ответ Эно, - понимаешь теперь, почему я так хохотал, когда ты назвала меня «аристократом»?       Кимриэль тихо рассмеялась и тут же смущённо осеклась, припомнив и то, что последовало за той сценой. Странно, но в этот раз её не скрутило от боли. Она чувствовала смущение и не решалась поднять глаз, - но и только... Это ведь хорошо?       Она всё-таки взглянула на Эно. Он неуверенно улыбался.       - Помню, тогда же я решился сказать, что считаю тебя самой красивой и умной данмеркой из всех, кого знал. А ты почему-то убежала.       - Я... испугалась, - призналась Кимри. - И от страха подумала, что ты решил пошутить надо мной. Но когда ты пришёл и стал извиняться...       Она не могла больше говорить: дыхание перехватило, лицо и уши горели от стыда. Но частью сознания Кимри радовалась этому — ведь это именно те самые чувства, что была тогда, раньше!       - Ты и в самом деле была для меня чудом, - признался неожиданно Эно. - Прежде я представить не мог, что можно вот так вместе корпеть над научным исследованием. Вся эта жизнь здесь, в Синоде, до сих пор кажется мне не совсем настоящей. Я чувствую себя тем самым ленивым аристократом, которому не нужно думать ни о еде, ни об одежде, а только и заниматься самым любимым делом — читать, читать, изучать что-то новое! Оказалось, можно ещё и дружить. Дома мне было совсем не до того. С тех пор, как я стал работать, чтобы вылечить маму, у меня было время только на то, чтобы свалиться и поспать часа четыре, потом, до свету, бежать в магазин к Донусу, или, позже, в Часовню к Кинтеру. Потом опять работать, работать... Здесь я первые полгода чувствовал себя самозванцем, которого вот-вот выгонят в три шеи за постоянное безделье. А потом вдруг клуб, это исследование, экспедиция...       Эно стиснул виски пальцами и закончил глухо:       - А теперь я с трудом привожу в порядок мысли и воспоминания. И никак не могу понять, что должно было случиться, чтобы всё это, вот только что радовавшее каждую минуту — стало вдруг... неважным.       Ох, вот теперь больно... Но эта боль странным образом придала Кимри решимости. Она отняла руку Эно от виска и стиснула в ладонях.       - Нет, оно не стало неважным. Это просто мерзкое заклинание! Это пройдёт. Обещаю.       Эно посмотрел на неё устало. Руки не отнял, но откинулся на подушки и прикрыл глаза.       - Хорошо, - проговорил он невыразительно. - Хорошо, если так. Потому что так, как сейчас — лучше уж вовсе не жить...       Кимри сильнее стиснула его пальцы, думая только о том, что вот прямо сейчас она чувствует себя почти так, как прежде, и как же дорого она дала бы, чтоб хоть искру этого ощущения передать ему!       - Ничего, - прошептала данмерка. - Ты просто устал.       - Да, - согласился Эно. - Пожалуй, ещё посплю.       Кимриэль отпустила его руку, позволяя улечься удобнее. И вот тут её скрутило так, словно это не руки разъединились, а всё, что есть в ней тёплого и светлого, разорвалось надвое... Едва различая детали обстановки, Кимри, шатаясь, пересекла комнату, добрела до своей койки и рухнула навзничь.