Смотритель Маяка

Стресс погружает его в беспробудный сон. Добравшись до спальни, он валится на постель, засыпая почти мгновенно, и спит до самого вечера, время от времени выходя из своего коматоза и вновь погружаясь в него надолго — без проблеска сознания и сновидений. Проснувшись окончательно, он помнит всё до мельчайших подробностей: звуки, запахи, изломанные тени на стенах и бесовские пляски крошечных огоньков — это пламя свечей трепещет и бьётся, потревоженное тяжёлой волной. Он садится в кровати и с силой бьёт себя по лицу — раз, другой третий. Молотит кулаками в отчаянной ярости, до тех пор, пока на костяшках не появляется кровь. Его губы и нос разбиты, лицевые мышцы и кости взорваны болью. Но это ничто по сравнению с тем, как болит его сердце. Гостиная встречает чистотой и молчанием. Запах свечей и пива старательно выветрен. Как и запах кошмарного секса. «Уехать. Прямо сейчас. Ей будет легче пережить это, если моя паскудная рожа окажется в зоне недосягаемости». Но он не может этого сделать. В его понимании это даже не трусость. И даже не подлость. Это гнусь, за которую убивают на месте. Хотя убить его можно прямо сейчас — торчащего пнём посередине вылизанной гостиной и воровато прячущего глаза. Но прячь не прячь, вот он, диванчик, — застыл в смущенном недоумении: как же так получилось, милые? Как же так получилось, Джон?.. Он с трудом разлепляет губы и шепчет: — Гарри. — И пугается собственной дерзости — произнести её имя и уж тем более окликнуть её, позвать. Шаркая босыми ступнями (это чистая правда, каждый шаг дается ему с трудом, ноги ломит, ноют мышцы в паху, бедра скручены болью — как же сильно он трахал сестру!), он выходит во двор, окидывая взглядом темнеющий сад. Вечер прекрасен и тих, каждый кустик, любовно ухоженный миссис Уотсон, благоухает, и это кажется Джону невыносимым. Его сердце кровоточит обильно, кровь, как дёготь, густа и черна, и он знает, что это уже навсегда. Он возвращается в дом, раздевается догола и встаёт под душ, насмешливо думая, что нашёл идеальный выход — отмыться, до хруста отдраить свой член. Кучка брошенной на пол одежды воняет — смесь пота и спермы, и тошнота подступает к горлу. Избавиться! Хотя бы от этого смрада! Немедленно! А лучше — сжечь… В мусорном баке он находит ворох пестрых нарядов, поверх которого, тараща круглые глазки, лежит никому не нужная Мэг. * Два дня они прячутся друг от друга, как раненые зверьки. Два дня — до приезда довольных родителей. Тетушка Кэрри была невероятно гостеприимна, окружила их семейной заботой, вкусно кормила, и она… («конечно же, детка, ты была совершенно права»)… она ничуть не больна, просто соскучилась, взбалмошная идиотка, и это великолепно! Не сразу чаепитие на веранде кажется миссис Уотсон странно натянутым — такой воодушевлённой и радостной вернулась она из Глазго. За столом непривычно тихо, привезённые сладости остаются нетронутыми, а её дети, по обыкновению шумные и болтливые (даже Джон, если в радиусе четверти дюйма оказывается блистающая острословием Гарри), на этот раз подавленно молчаливы. — Что-то случилось? — насторожённо спрашивает она, наконец-то осознавая, что в её доме благополучно не всё. — Поссорились? Ну конечно поссорились! Другого времени не нашли? Именно сейчас, когда до отъезда Джона остаётся чуть больше недели, вам приспичило выяснять отношения. Что могли не поделить двое взрослых, разумных людей, хотелось бы знать? Гарри? — Её несёт словесный поток. — И, ради всего святого, Джон, что у тебя с лицом? Мы с папой деликатно сделали вид, считая, что наш сын не в том возрасте, чтобы интересоваться, с кем он снова подрался. Но, прости, дорогой, ты не в том возрасте, чтобы драться вообще! В двадцать три решать вопросы с помощью кулаков — это выше моего понимания. — Миссис Уотсон делает короткую паузу, взгляд её перебегает с одного каменного лица на другое. — Скорее всего, ты вступился за свою взбалмошную сестрицу, — рассуждает она, посматривая на мужа в поисках одобрения. — Да, я уверена. У нашей Гарриет слишком свободолюбивый характер и страсть шокировать окружающих. Но почему в таком случае вы надулись как два индюка? И вы всё-таки устроили вечеринку! Да-да, догадаться нетрудно — в моей гостиной давно не было так ослепительно чисто. Не хотите рассказать, чем занимались в наше отсутствие? — Она вздыхает, понимая, что не услышит ответа. — Близкие не должны держать друг на друга зла — никогда, что бы ни произошло. На один кошмарный миг Джон уверен, что больше не выдержит, что прямо сейчас, раздирая криками горло, расскажет, какая с ними случилась беда. Папа, мама, спасите нас! Спасите, пожалуйста! Мы не знаем, что делать. Жилка на шее пульсирует с бешеной скоростью, глаза застилает жар. Но Гарри быстро встает, подходит к нему со спины и, прижавшись губами к макушке, выдыхает неслышно: «Остановись». — Всё у нас хорошо, мам. Просто… Просто иногда Джону следует держать язык за зубами. — Мне всегда казалось, что данное замечание больше относится к тебе, дорогая, — устало возражает миссис Уотсон, и, считая, что инцидент исчерпан, что дети в состоянии разобраться между собой без вмешательства адвокатов, возмущённо на них прикрикивает: — Для кого мы покупали все эти шоколадные чудеса?! Немедленно приступайте к уничтожению, иначе я заподозрю близость армагеддона. * — У тебя покраснели глаза, — растерянно бормочет она. — Возможно, какая-то аллергия… Возможно, я перестаралась с петуньями — ты слишком много времени проводишь в саду… Джон, милый, что происходит? — Миссис Уотсон готова расплакаться, потому что привычный мирок, в котором ещё вчера ей жилось так тепло и уютно, вдруг пошатнулся, потому что от прошлого благополучия ничего не осталось, а она не может понять почему. Её дети, такие неразлучные, такие любящие и открытые, возвели гигантскую стену и замерли по обе стороны от неё. Что отбросило их друг от друга так далеко и так (сегодня утром она это окончательно поняла) безвозвратно? Ей не мил белый свет. Но узнать причину она не готова, поэтому тут же комкает разговор, торопливо бросая: — Не лежи на траве, земля уже остывает. В саду он может хоть как-то дышать. Вокруг простая, нормальная жизнь, он впитывает её крохи, её букашечные проблемы, насыщаясь тем малым, что ещё способно воспринимать его онемевшее тело. Он сжимает стебель розового куста — твердые, состарившиеся за лето шипы жадно впиваются в кожу. Кровь набухает крупными каплями. Должно быть, это действительно больно. Но ведь не больнее его оргазма? Он не чувствует ничего. Зачем он приходит сюда с таким нелепым упрямством, вызывая у родителей тревожное недоумение? Может быть, чтобы выплакать горе? Он бы рад по-детски всхлипывать и дрожать, позволив сердцу расслабиться, — пусть даже всего лишь на миг. Только и этого ему не дано — под веками горько и солоно, но слезы сгорают внутри. Существование бок о бок с сестрой мучительно, оно высасывает из него остатки душевных сил — душа его осыпается как песчаная дюна. Он физически измождён, потому что почти не спит, одурманенный жесточайшей бессонницей, и почти не ест, мучаясь рвотным рефлексом. Когда переутомление достигает предела, и он всё-таки отключается, вымотанный беспрерывной работой мысли, из короткого сна его выдергивает собственный стон. Кожа покрыта едкой росой, губы пергаментно сухи. Это не кошмар, не кружение адских монстров — это простое осознание, нахлынувшее в одночасье: было. Случилось на самом деле. Боже, боже, боже. О боже! Закончилась жизнь… * Мистер Уотсон озадачен не меньше — его микрокосму тоже нанесен заметный урон. Он не настолько чувствителен, как миссис Уотсон, и благоразумен до мозга костей, но и его пронзает тоскливое предчувствие краха. Он молчит, сохраняя внешнюю невозмутимость, и лишь накануне отъезда, когда они остаются наедине, подходит к Джону, крепко сжимая его предплечья. Мистер Уотсон высок и статен, его крупные руки источают тепло, и Джону до боли хочется к ним прижаться, потереться щекой, почувствовать их надёжность и силу. Но он отстраняется, потому что не считает себя достойным этого прикосновения. В глазах отца мелькает досада, но голос почти спокоен, и только низкие нотки выдают огорчение: — По-моему, ваше противостояние затянулось. Не знаю, насколько серьёзна причина, но Гарри твоя сестра…. — Не смей напоминать мне об этом! Не смей! Этот крик — полная потеря контроля. Джон дрожит с головы до ног. В груди вскипает отчаяние, долгожданные слёзы наконец-то готовы хлынуть. Но меньше всего ему хотелось бы разрыдаться перед отцом, и неимоверным усилием воли он загоняет слёзы в самую глубину, где они застывают соленым непролитым сгустком. — Джон! — Мистер Уотсон растерян и, кажется, напуган по-настоящему. — Чёрт возьми, я требую объяснений! В конце концов, мы оба мужчины. Клянусь, никто не узнает. Ну же, Джон. Дорогой мой… Джон делает шаг. Он больше не может носить в себе этот ноющий груз, разрастающийся день ото дня. Его разорвёт. Ему так больно, что нет сил терпеть. Он абсолютно уверен — в своём смертельном отчаянии отец непременно его убьёт, и наконец-то станет легко. — Пап… — «Остановись», доносится как в тумане, и в ужасе он отступает. Ненависть к себе почти непереносима — ничтожество, какое же он ничтожество! Решил поделиться, да? Сволочь! — Всё нормально, пап. Всё нормально. — Как знаешь. — Мистер Уотсон смотрит разочарованно и печально. — Но она измучена, Джон. И она тебя любит. — Я… я тоже её люблю. Он считает часы и минуты, но страшится последнего дня — дня отъезда, когда придётся хоть что-то сказать сестре на прощание. И обнять родителей. И улыбнуться — ободряюще, как всегда. Он точно знает, что никогда не вернётся ни в этот город, ни в этот дом — не вернётся в жизнь, от которой остались одни руины.