Смотритель Маяка

В этом городе Джон совершенно один. И на этой планете Джон совершенно один. Потому что нет человека, которому Джон мог бы открыться. Но даже если случится чудо, удивительное и непостижимое, и он вдруг появится — встанет перед ним без лишних слов и ненужных вопросов, посмотрит мудро и немного печально, и Джон не раздумывая вскроет перед ним свою душу, — это будет такой человек… такой человек… Продолжение его руки или ноги. Каждого волоска на его теле. Его сердца. Сотканный из его сосудов и капилляров. Сотворённый из его ребра. Пропитанный его кровью. Дышащий в такт. Не будет. Ни сегодня ни завтра. Никогда. Потому что не существует такого. Джон совершенно один, и надо было оказаться в полном дерьме, чтобы это понять. Придётся справляться своими силами. Я справлюсь, говорит он себе. Должен справиться. Ради неё. Окончу курс, стану самым хорошим доктором, приеду к ней и скажу: «Давай попробуем. Просто попробуем. Роднее тебя нет никого на земле. Прости меня, даже такую грязную тварь. Прости». Он чертовски хорошо понимает, что и этого никогда не будет. Ни нормальной жизни, ни прощения Гарри. Но внутри него всё горит, и он гасит этот огонь надеждой: всё возможно, даже совсем невозможное. Иначе никак, живым-то в могилу не ляжешь. От себя прежнего он отличается мало — Джон как Джон. Ну худой как скелетина, даже глаза ввалились и глазницы, словно чёрные дыры. Ну какой-то не от мира сего — так иной раз посмотрит, будто не совсем понимает, где находится и как его сюда занесло. Во взгляде растерянное недоумение и что-то ещё — что-то, не поддающееся объяснению. За учебниками сидит день и ночь, как кастрированный, ни выпить его не затащишь, ни в клубе потусоваться. Но в целом ничего сверхъестественного, Джон как Джон, разве что чуточку тронутый. Легкомыслием и беспечностью он и раньше не отличался — вдумчивый малый, ответственный, знает, чего хочет от жизни. К слову сказать, в этот завершающий год все они немножко кастрированные — опомнились и бросились дыры латать, изменив привычному распорядку в пользу грядущих жизненных перемен; им не до подружек, не до студенческих кутежей, да и выглядят в большинстве своём такими же психами. Будущее подошло слишком близко, чтобы от него отмахнуться. Что же касается худобы, болезненной и, если честно, немного пугающей, то и в этом нет ничего удивительного. Кого из них не качало от чересчур интенсивной любви? Видно, лето у Джона Уотсона выдалось бурным, заездила его провинциальная барышня, присушила бедного парня — до сих пор не может опомниться… * Рождество он проводит в столице, вдали от тёплого дома, от камина, украшенного разноцветными сапожками, от подарков в шуршащих обёртках и маминого гуся. Вдали от любви. Впервые за всю свою жизнь. Ему так одиноко, что хочется умереть. В новогоднюю ночь он бродит по заснеженному Эдинбургу, вздрагивает от раскатов салюта, ест мороженое, сосёт сладкий рождественский посох — празднует, как умеет. И старается не думать о слёзной мольбе миссис Уотсон: «Не делай этого, Джон. Не делай! Приезжай». Но как он может приехать? Он находит хорошую отговорку: слишком мало времени остаётся до выпуска, чтобы позволить себе такую роскошь, как отдых. «Ма, я вас очень люблю, — уверяет он, — и очень скучаю, но на этот раз каникулы отменяются. Передавай папе привет и поцелуй за меня… всех». После разговора его руки дрожат, в голове — туманная пустота, а сердце бухает так, что трудно дышать. Отговорка пусть наполовину, но всё же правдива: Джон с головой уходит в ментальный запой. Не замечает пролетевших каникул и их карнавального ликования, не видит красок, не чувствует запахов, не слышит звуков — всё его существо сосредоточено на единственно важном. Скоро, скоро он станет лучшим, ведь он обещал. Ему очень хочется верить, что наступит тот самый день — день, когда его существование будет оправдано. Он вырвет у смерти кого-то несоразмерно ценного и всеми любимого: парня, смелого и настоящего, или девчонку с ясным взором и россыпью золотистых веснушек, и тем самым заслужит… нет, не прощение — право продолжить так нелепо начатый путь. И вернётся домой, имея на руках доказательство, что он не конченное барахло, не дешёвка, что выбрал жизнь не напрасно. В душе появляются проблески света, что-то смещается в ней, открывая каналы потокам воздуха, и Джон заново учится улыбаться. В конце апреля происходит невероятное: поступает предложение, ошеломляющее своей неожиданностью. Интернатура в одной из крупных столичных клиник и связанные с ней перспективы кажутся Джону почти мистическим знаком: да, он споткнулся, он упал и расшибся в кровь, но, чёрт возьми, дорога, как бы лихорадочно она не петляла, всё ещё перед ним. Эту маленькую сенсацию он сообщает родителям, добавляя, что у него не останется даже недели на летний отдых, что он сожалеет ужасно, и телефон подрагивает в его руке… Мистер и миссис Уотсон всё понимают и не произносят ни слова упрёка — только радуются, что всё так удачно сложилось. Он не спрашивает о Гарри, но трепещет каждым истерзанным нервом в надежде, что они сами расскажут домашние новости. Мама и папа молчат. Джона разрывает на части: слышать о ней мучительно, не слышать мучительнее вдвойне. Он утешает себя, что их малышку не так-то просто сломать, но перед глазами вновь и вновь возникает отрешённое кукольное лицо, и сердце сжимается в недобром предчувствии. — Вы в порядке? — не может он удержаться. — Пап? Мам? — Не совсем. — Это отец, в его голосе лёгкий сарказм. — Ожидаем ответного визита из Глазго, и по этому поводу в доме небольшой катаклизм. Думаю, заявись к нам Её Величество отведать маминого смородинного пирога, суеты было бы меньше. Но в целом мы оба довольны. Мы оба. А Гарри?.. Он не сразу слышит, о чём ещё говорит мистер Уотсон, — мысли о Гарри заполоняют его сознание. — Что? Прости, пап, я… Что ты сказал? — Я сказал, что очень горжусь тобой, Джон. По сердцу коротко резануло — горжусь? О нет! Он знает, что это правда, — мистер Уотсон в самом деле исполнен гордости. Но от этого только хуже. Не надо, папа. Не стоит. Он молчит и через секунду начинает прощаться. Чувство вины накрывает его с новой силой — знал бы отец… Знала бы мама! Господи, что бы с ней стало, узнай она правду! Он заново переживает тот чудовищный вечер и мучается, и стонет ночами в подушку. Разговор с родителями опустошает его, настроение резко падает и желание стать самым лучшим практически сходит на нет. Всё это чушь. Бессмыслица. Лучшим он никогда не станет и никогда никого не спасёт. *** В такое трудно поверить — Джон попадает в настоящий храм медицины, и это не пафос. Современное оборудование, эрудированный персонал, ничего лишнего, наносного — только дело, которому здесь именно служат. Клиника профессионалов высочайшего класса. И он — выходец из маленького городка на юге Шотландии, летом тихо утопающего в рододендронах, зимой мокнущего под моросящим дождем, не примечательного ничем, кроме размеренного покоя. Как он попал сюда? За какие заслуги обыкновенного Джона Уотсона рекомендовали в это святилище? Ни настоящим, ни будущим гением он себя не считает — работяга, каких в университете полным-полно. Но удача выпадает только троим — ему (почему, чёрт побери?!), Стиву (вот он — точно гений!) и Фэй*, милосердному зеленоглазому ангелу, чья хрустальная красота в самом деле вызывает волшебные ассоциации. В первый же день Джон понимает, что с выбором не ошибся: он родился врачом, и клятва** ему не требуется, потому что в его понимании нелепо клясться всеми богинями и богами в том, что, к примеру, всегда будешь дышать. Всё вокруг кажется настолько привычным, что Джон готов уверовать в реинкарнацию: он помнит и этот особый дух, и эту упорядоченную суету, и ни с чем не сравнимую атмосферу доверия; он у себя. Страдания тела — вот настоящая боль, говорит он себе. Моральное мордование гроша ломаного не стоит в сравнении с ампутированной ногой. Конечно, Джону известно, что это не так, что покалеченная душа страдает не меньше разбитого тела, но то, что он видит, важнее того, что он чувствует. Так он считает. Вскоре он нарывается на тяжелейший перитонит, и вместе с наставником (пусть не на равных, но всё-таки вместе) сражается за жизнь десятилетнего пацанёнка, чьи силы тают буквально у него на глазах. Тельце, охваченное горячкой, почти не сопротивляется, и на борьбу бросается Джон. Присутствие смерти ощущается им как нечто абсолютно реальное, и когда она нехотя отступает, когда заострившиеся черты мальчишки наконец-то освещает улыбка (слабый лучик, пробившийся сквозь мглистую тьму), Джон понимает, как глупо он просчитался: нихрена это не доказательство! Это нельзя использовать в качестве платы. И ещё он понимает, что есть долги, которые не оплатить никогда и ничем, которые придётся тащить сквозь жизнь, смирившись с нарастающими процентами. За полтора года отчаяния он слишком устал, и смирение кажется ему не самой худшей альтернативой. Сражаться с этой болью он больше не хочет — бесполезно. Не каждому достаётся нормальная жизнь. * Квартиру он снимает на пару со Стивеном Боллом, и соседство это устраивает обоих. В многоликости студенческой жизни они едва ли замечали друг друга, аутичный Стив всегда казался слегка отрешённым — характерная черта всех дарований. Таким он выглядит и сейчас, что Джона устраивает несомненно: никаких перепалок или пустопорожнего трёпа, никаких предложений закатиться в ближайший клуб, выпить, трахнуть девчонок или девчонку — одну на двоих. Их совместное проживание на удивление гармонично. Стив покладист, молчалив, аккуратен — идеальный партнёр. Они существуют на одной территории, но каждый в собственном мире, и только появление Фэй объединяет их, на какое-то время превращая в близких людей, осознающих, что вместе им хорошо. Размеренное течение жизни меняет свой ритм, потому что Фэй — это праздник, это милая болтовня, это пирог с ревенем и горячий чай. Это смех и тепло. Стив оживает, покидая зону тотального отчуждения, и мгновенно преображается: ямочки на щеках, восторженный взгляд, порывистость каждого жеста. Конечно же он влюблен, и конечно же Фэй замечает его обожание. Они выглядят совершенно счастливыми рядом, и это так просто, так безупречно, что Джон поневоле чувствует зависть. У него такого не будет. Разве посмеет он запачкать чьё-то чистое сердце, принести своё преступление в чью-то безгрешную жизнь? Такую, как жизнь златокудрой Фэй. Фэй всегда имела успех, но успех скорее благоговейный, чем жадный — вожделеть такое сказочное создание не посмел бы даже самый отъявленный циник. Джон исключением не был — относился к ней трепетно, нежно, но влюблённости не испытывал, и сейчас это упрощает отношения внутри их спонтанно сложившегося союза. Стив, покинув своё убежище, млеет и тает, Фэй терпеливо ждет, Джон наблюдает со стороны, и в целом это доставляет удовольствие всем троим. Он уверен, что Стивен и Фэй созданы друг для друга. Чёрт побери, такое в самом деле бывает! В определённой точке пространства две жизни соприкасаются и происходит слияние — рано или поздно, значения не имеет. Ясно же, что однажды ожиданию Фэй придёт счастливый конец. Но иногда, глядя на них и греясь в лучах их невинного притяжения, Джон думает, что если этот чёртов осёл и дальше будет тянуть резину, он переступит границу и, выдернув Стива из его интеллектуального бункера, хорошенько встряхнет. Ничего нельзя откладывать на потом — это потом может оказаться совсем не таким, как сейчас... Он дарит Фэй маленькие букетики и смотрит на неё понимающе. * Время способно на многое, Джон готов это признать. Его раны чуть меньше саднят, а сердце реже ухает в пропасть. Он реже просыпается с болью в груди и чувством невыносимой потери. Но это ничего не меняет. Два года он отлучён от дома, два года не видит родителей, не видит Гарри. И даже не слышит о ней. Мистер и миссис Уотсон по-прежнему странно молчат, и это глухое молчание сводит его с ума — что, чёрт возьми, происходит?! Где она? В Лондоне или всё ещё трусит, размышляя о карьере аптекарши? Он напряжённо вслушивается в интонации их голосов, но не улавливает тревожных оттенков. Как видно, всё хорошо, утешается он, просто в ожидании дня, когда их глупые дети перестанут играть в свои глупые игры, папа и мама решили набраться терпения. Докучать бестактностью не в правилах их семьи, а терпения ни папе, ни маме не занимать. В окружении страданий и боли Джон заметно взрослеет, и угол его восприятия немного смещается. Наверное, стоит отдаться течению жизни, думает он, и когда-нибудь оно само принесет его к нужному берегу — туда, где разговор с Гарри станет возможным. Кто поручится, что это не так? В своем стремлении к равновесию Джон весьма убедителен. Но наступает момент, когда он понимает, что больше не в силах. Не в силах притворяться и лгать, уговаривая себя, что проблемы не существует, что она потеряла свою остроту. Она существует, чёрт побери! И она ужасна. Он переспал с сестрой, между ними пропасть, о которой родители знают, не догадываясь лишь об одном — о причине затянувшегося конфликта. Конечно, их деликатность очень мила, но к чёрту её! Неведение грозит перерасти в паранойю — мысли о Гарри душат его день и ночь. Два года — достаточный срок для самого стоического терпения. Он звонит и сам задаёт вопрос. Какое-то время миссис Уотсон молчит, а потом начинает плакать — тихо и горестно. У Джона перехватывает дыхание. — Ма… И её прорывает. Она кричит: — Джон! Джон! Джон! Ты должен приехать! Немедленно! Мы в ужасе от всего этого. В ужасе, понимаешь?! Джона колотит. Не от страха, что он раскрыт, что уличён в своих мерзостях (нет сомнений, что Гарри хранит их секрет, что она скорее умрёт, чем позволит маме кричать и плакать по такому кошмарному поводу), — от уверенности, что это крах. — Ма… Ма… — лепечет он, еле ворочая языком. — Что? — Гарри… — снова плачет миссис Уотсон. — Где она? — Дома. Облегчение так велико, что подкашиваются колени, и Джон оседает на пол — по крайней мере жива. — Не хочет учиться, забросила своё рукоделие, где-то шатается, пьёт, связалась с этой девчонкой… И Мэг куда-то пропала… Я искала её повсюду… Боже, Джон… Монотонное бормотание давит на барабанные перепонки, Джон оглушён и раздавлен. — С какой девчонкой? — задает он вопрос, лишь бы прервать зудящий поток, в который превратился приятный, мягкий голос миссис Уотсон. Слово «пьёт» не укладывается в его сознании. — С этой мерзавкой Робинсон! — Миссис Уотсон с шипением выплёвывает каждую букву. — Помнишь её? Джон с трудом напрягает память — в его голове настоящий сумбур. Робинсон… Робинсон… Грудная клетка до отказа забита жаром — чёрт побери, что за Робинсон?! — Я не знаю, как это пережить, — продолжает миссис Уотсон. — Отец молчит, но ты же знаешь его — он всегда предпочитает молчать. И страдать. Соседи косятся, стыдно выйти из дому. Она поджидает её у ворот. Может стоять часами. Сторожит как собака. Как одержимая. Не гнать же её палкой! Боже... — Что ты имеешь в виду? — Джон никак не может понять, почему его мать так зациклена на какой-то идиотской подружке. — Мам? — Бога ради, Джон, — раздражённо бросает она, — не заставляй меня произносить это вслух! — Я в самом деле не понимаю. — Не понимаешь, что твоя сестра лесбиянка?! Что она спит с какой-то… мартышкой и даже не скрывает это от нас?! Они ходят в обнимку, они целуются! Потом она напивается и рыдает всю ночь. Господи, Джон, что происходит? После вашей ссоры жизнь пошла кувырком. Почему вы поссорились? Из-за этого, да? Она что-то сказала тебе? Ты что-то увидел или узнал? Она приводила её домой… тогда? В ту ночь. Джон едва удерживает раненый вой. Ему хочется разодрать свою грудь и вынуть оттуда всё, что так дико болит и горит. В ту ночь он и сделал её такой. — Ма… — Больше он не может сказать ни слова — ни в утешение, ни в оправдание. Если он и мог когда-то мыслить рационально, то это было давно. — Когда ты приедешь? — Я… Я не знаю. Работа и… — Это невыносимо, — говорит миссис Уотсон неожиданно спокойным тоном. Да, это невыносимо. Ужасная мысль прошивает насквозь: больше он её не услышит! Короткие гудки — единственное, что осталось от его любящей мамы. Внутри него адское месиво — страх, смятение, боль. Всё это бурлит и кипит, опаляя лицо и шею алыми пятнами. Невыносимо! Невыносимо! Невыносимо! Джону трудно решиться на этот звонок — легче, наверное, спрыгнуть с верхушки Лондонского Осколка***. Но тревога сметает все его страхи и все сомнения. — Да неужели? — Ему кажется, или она в самом деле пьяна? — Джон Уотсон, самый-самый! Пьяна, черт бы её побрал! В стельку! Еле ворочает языком! Что она творит?! Что делает с собой, безмозглая идиотка?! — Привет. — Ну привет. Что надо? Соскучился? В этом соскучился такой откровенный намёк, что Джона бросает в жар. Он с трудом берёт себя в руки. — Что происходит, Гарри? — Что происходит, Гарри… А что происходит, Джон? — Ты напилась. — Да, я напилась. — В который раз? — спрашивает он еле слышно, и вдруг орёт, громко, отчаянно и совершенно неожиданно для себя: — В который, блять, раз?! В трубке раздаётся яростное шипение, и следом за ним возникает голос, от которого Джону становится жутко — столько в нем убийственной ненависти: — Это моё блядское дело, понятно? Кто ты нахрен такой, чтобы задавать мне вопросы? Его трясёт и швыряет из стороны в сторону, нервы гудят и, как ему кажется, рвутся с тонким свистящим звуком. Это больно невыносимо. Он снова кричит: — Гарри, опомнись! Прекрати это! Я приеду, и мы… мы всё обсудим. Надо же что-то делать со всем этим дерьмом! Это было ошибкой, Гарри! Всего лишь ошибкой! — Это было концом моей жизни. — Теперь её голос спокоен и трезв, и Джон понимает, что его разыграли — она не пьяна. Не пьяна абсолютно. — Я легла под старшего брата, раздвинула ноги — какая теперь может быть жизнь? Я думаю об этом каждый день. Не забываю ни на минуту. Ни на минуту. И если ты приедешь, доктор Уотсон, я убью тебя. Зарежу острым маминым ножом. Воткну его в твоё горло. * Все старания были напрасны. Два года самообмана — напрасны. Джон погружается в черноту. Его перестает волновать даже работа. Только Гарри. Только она. Всё, что с ней происходит, всё, что невозможно исправить. Он не знает, как быть, куда бежать, какое принять решение. Его попросту нет, хоть разбейся о стену, хоть кричи на весь мир. От бессилия он задыхается, у него всё чаще трясутся руки, и это… боже, это, конечно, не дело! Но решение приходит само — в виде заплаканной, сокрушенной отчаянием Фэй. * Фэй — фея ** имеется в виду клятва Гиппократа *** Небоскреб «The Shard» (Осколок), расположенный в центре Лондона, на данный момент является самым высоким зданием Евросоюза.