Смотритель Маяка

Не существует никакого великого зла, кроме чувства вины Марк Туллий Цицерон.

часть первая перелом Суетливый Стивен непривычен так же, как непривычна отрешённая Фэй. Он топчется возле неё, заглядывает в лицо, гладит по волосам, предлагает чай, воду, печенье и повторяет: — Фэй… Фэй… Фэй… Пожалуйста, Фэй… Он нелеп, неловок, и это вряд ли способно утешить. Чтобы остановить бестолковое мельтешение, Джон берёт его за руку и усаживает на диван: — Отдохни. Что случилось, Фэй? Девушка снова плачет — как видно, тех слез, от которых покраснели и отекли её веки, недостаточно, чтобы облегчить горе. Джон не пытается её успокоить и жестом останавливает подскочившего Стива — уймись, идиот, пусть поплачет и сама успокоится. Он прав — вскоре Фэй затихает, бессильно откинув голову на спинку дивана. — Мой старший брат, — произносит она, не поднимая ресниц, — Арчи… Джона пронзает от макушки до пят. Что — старший брат? Что натворил её старший брат?! Что сделал с ней этот мерзавец?! В следующий миг ему становится страшно: о чём он сейчас подумал? Первая мысль, самая первая — и о чём? Об этом… Никогда ему не избавиться. Не забыть. Не стереть из памяти. И однажды он просто сойдёт с ума. «Не все братья оказываются со своими сёстрами на диване, Уотсон, чёрт бы тебя побрал!» — Что… с ним? — спрашивает он, сглатывая сухо и больно. — Фэй? — Идёт на войну — всего лишь. — Её голос дрожит, глаза наливаются влагой — она снова готова рыдать. — Поставил нас перед фактом, сказал, что давно всё решил. Мы с мамой плакали, умоляли. Но его же не сдвинешь! Он, видите ли, считает, что там без него пропадут. Да и папа… почему-то молчит. Стив кидает на Джона растерянный взгляд, и Джон пожимает плечами: он не знает, что на это сказать. Мужчины воюют — так было всегда. — Фэй… Послушай… Но она не слушает, она поднимается с дивана — стремительно, единым рывком — и встает перед ними, сверкая глазами: — Его убьют, понимаете?! — От её крика оба синхронно вздрагивают. — Я это точно знаю! Боже, боже! — Девушка прижимает ладони к лицу. — Ничего не умеет, ничего не знает… Какой из него солдат?! Какой из него герой?! Он даже стрелять не умеет! Он чёртов художник! Кисти, холсты, сам перепачканный краской, смешной… Что на него нашло? Зачем ему это? Она смотрит непонимающе и испуганно, и почему-то только на Джона: — Джон, скажи мне, зачем? Почему? — Я… Я не знаю. Наверное, потому что твой брат настоящий мужчина. И Фэй произносит то, что разрубает адский узел в один момент: — А ты? Ты разве не настоящий? Но ты же не лезешь в пекло! И не полезешь… Кто сказал? Джон охвачен жарким ознобом, в паху и подмышках выступает испарина. Вот же он — выход. В пекло! «В пекле мне самое место. Там я поиграю с судьбой на равных, и игра будет честной». Всё его существо потрясено очевидностью и простотой. Как он сам до этого не додумался? Спасибо тебе, неведомый Арчи, настоящий мужчина! Он смотрит прямо перед собой и не видит, слушает и не слышит, до него долетают только обрывки фраз. — … всегда защищал меня. Его убьют, непременно убьют, — отчаянно стонет Фэй. Внутри каменеет, но вместе с тем зарождается и зреет надежда, с которой не страшно, с которой легко. — Не убьют, — говорит он и смотрит в её заплаканное лицо. — Я тебе обещаю. — Как можешь ты обещать? — вскидывает голову Фэй, но глаза её загораются мистической верой, и слёзы высыхают мгновенно. — Как?.. Джон обнимает её крепко и бережно. Целует в висок — солнышко, сказочная принцесса, не плачь. — Обещаю, — повторяет он тихо, но твёрдо. — Его не убьют… «… потому что убьют меня». * Он проводит нелегкую ночь — в противоречивых раздумьях и колебаниях. В нём растёт и крепнет уверенность, что если он окажется там, где не место трусливым задницам, где всё расставлено по своим местам, просто и чётко, брат замечательной Фэй, её герой, уцелеет, вернётся домой и по-прежнему будет стоять на её защите, писать картины и улыбаться. Если в качестве жертвы Кому-то Там нужен брат, то вот же он, Джон Уотсон, пусть даже такой дерьмовый. Какая, в сущности, разница? Его сестра точно плакать не станет. Он отчётливо видит, как его убивают. Как он лежит на земле и считает каждый сделанный вдох: один, два, три… ещё… ещё немножко… пожалуйста… Как вытекает из его полумёртвого тела кровь и вместе с ней — вся боль. И как легки последние удары его уставшего сердца — без этой боли, без этой тоски. Он лжёт себе почти непристойно — на самом деле ему не хочется умирать. До дрожи, до корчи не хочется. Ему хочется жить и дышать полной грудью. Несмотря ни на что. Его молодость, его горячая сила страстно требуют жизни. Жизни, жизни, жизни! Чистого воздуха, глотаемого взахлеб, воды, обжигающей горло студёной свежестью, и опьяняюще жёлтого солнца, от которого слепнут глаза. Но его решение тоже принято, и его тоже не изменить. Кроме того, он больше не может вести эту мирную жизнь, когда внутри всё разрушено и горит. Хватит. Остается только оформить контракт и заручиться родительским благословением. И это — самое сложное. Что скажет ма? Ей придется несладко. Но ма стойкая женщина, уговаривает он себя, и за её внешней хрупкостью — сила десятерых. Отец наверняка промолчит, но именно на него Джон и делает ставку. В ближайшую пятницу у него отсыпной, потом суббота, потом воскресенье — целых три дня для того, чтобы наведаться в родной городок, куда он сам однажды заказал себе путь, да вот не сбылось… * Чем ближе дом, тем мучительнее переворачивается внутри. От Эдинбурга до их городка всего ничего — три с половиной часа езды, и они кажутся Джону то растянутыми до бесконечности, то короткими, будто выстрел. Встреча с родителями пугает его даже больше, чем встреча с сестрой. Два года отдалили его от семьи и отчуждение чересчур очевидно. Больше месяца они не созванивались — такого ещё не случалось. Как встретят его? С какими глазами? Джон невыносимо соскучился. Звуки, запахи дома, в котором он был безмятежно счастлив, будоражат его до боли. Сердце заходится трепетом и тоской. Обнять родных и любимых, прижать к себе — как же он этого хочет! Он совсем не помнит секса с сестрой, не помнит, как снимал с неё трусики, как прикасался — не помнит того момента, когда, потерявшись в приступе похоти, превратился в чудовище. И вкус её губ он тоже не помнит. Зато хорошо помнит ямочки на щеках и удивительное родство, осознание которого всегда наполняло его сердце теплом. Он хочет её увидеть (хотя бы увидеть!), и от нетерпения его лихорадит. Но Гарри нет. Гарри в Лондоне, и эта новость ошеломляет Джона настолько, что на какое-то время он забывает о цели приезда. — То есть… Подождите… Почему мне никто не сказал? Что это значит, чёрт побери?! Или мы уже не семья?! — А разве это не так? — холодно парирует миссис Уотсон, но тут же надломлено выдыхает: — О, Джон. Мы думали… мы надеялись, что она сама тебе позвонит. И потом, за ней увязалась эта девчонка! Она не оставляет её в покое… — Плевать на девчонку! — Джон с трудом удерживается от крика. — Я должен был знать в любом случае! — Ваша странная ссора не давала нам право… — О чём ты, ма?! Просто позвонить и сказать, что Гарри уехала, — какое, к дьяволу, право?! Он мечется по гостиной, в слепом отчаянии натыкаясь на мебель. Ощущение пустоты под ногами огромно — у него не осталось опоры. Его вычеркнули из списков, его удалили — так просто. Вырванным зубом быть очень хреново, но им он себя и чувствует. Самое время сдохнуть. — Джон… Послушай… — Голос миссис Уотсон наполнен мольбой. — У Гарри всё хорошо. К тому же она так неожиданно сорвалась, мы не были уверены, что это надолго. Считаешь, стоило тебя беспокоить напрасно? Скажи, вы… вы так и не помирились? — Нет. — Нет, — глухо повторяет она, а потом взрывается, переходя на непривычно визгливый тон: — И ты не звонил, чёрт возьми! Целый месяц ты не звонил ни мне, ни отцу! Играете в свои чёртовы игры, дуетесь друг на друга… — Это не игры. — А что?! Что между вами произошло?! Джон… Он смотрит в её глаза и читает в них скрытый ужас — она смертельно боится узнать, она не готова к правде и вряд ли когда-нибудь будет готова. — Ерунда, — говорит он, слабо отмахиваясь. — Глупость. Кое-что не смогли поделить, и вот заклинило… Ты же знаешь, как мы бываем упрямы. — О да! — Миссис Уотсон облегчённо вздыхает: — Надеюсь, это скоро закончится и не выльется в родовую вражду. Джон пытается улыбнуться: — Конечно. — Закончится, да. — Ма, па… — Ты ведь приехал не просто так? — наконец подает голос отец. — Что ты задумал, Джон? …Миссис Уотсон пристально смотрит. Все её чувства как на ладони — каждая чёрточка милого, родного лица подрагивает в усилии сохранить хладнокровие. Она очень старается, но того, что услышанным она сражена, скрыть не может. — Чего ты ожидаешь от нас, Джон? Одобрения? — Ма… — Погоди. Получается, если ты никогда не вернёшься, мы будем знать, что дали на это согласие. Так? — Она поворачивается к мужу: — Тебя не тошнит от этого разговора? — Но мистер Уотсон молчит, и молчание его понятно обоим. На это молчание Джон и рассчитывал. — Так я и знала. Мужская солидарность? Чёртовы ублюдки, как я от вас устала и как я вас ненавижу! — Это моя жизнь, мам. — Знаю. — Теперь она в самом деле спокойна — так, как можно быть спокойной, смирившись с неизбежной потерей. — Не знаю я лишь одного — какой грех собирается искупить мой сын ценой собственной жизни… Ну что, будем ужинать? Он уезжает с тяжёлым сердцем. Миссис Уотсон не плачет, не сердится, она наполнена лаской и, как ни странно, уверенностью, что всё будет хорошо. — Ничего, ничего, — говорит она, сосредоточив взгляд в одной-единственной точке — чуть выше его плеча, — там ты получишь настоящую медицинскую практику. Для хирурга это очень важно, правда? Четыре года пролетят незаметно, правда? Ты вернёшься, и мы заживем по-старому. Правда? — Да. Она похожа на умалишенную, с горечью думает Джон. Мистер Уотсон по-прежнему немногословен, но на прощание он обнимает его и прижимает к груди, что делал исключительно редко. — Что бы ни случилось, Джон, знай — всё поправимо. Жизнь длинная, ты мне поверь. То, что сегодня кажется невозможным, завтра сбудется очень легко. Просто побереги себя. Для всех нас. Умирать хочется ещё меньше, но надо выбираться из этой ямы, пусть даже путём попадания в другую — ещё более тёмную и глубокую. На данный момент он не видит иного выхода, потому что везде ему тошно — дома, в эдинбургской квартире, на улице, в клинике, в холоде и в тепле он не может найти себе места. Он набирает Гарри, но тут же сбрасывает звонок. Не теперь. Слишком нестабильно его состояние, чтобы отважиться на разговор. Он посылает ей сообщение: «Я еду в Афганистан». Ответ приходит незамедлительно: «Скатертью дорога»*. И всё становится на свои места. Близится осень — время собирать плоды. * — Уотсон, ты сраный мудак. Слышать такое от наставника, импозантного немолодого шотландца, неожиданно и немного смешно. Джон поневоле прыскает. — Мудак! — повторяет наставник. — И в этом нет ничего смешного! Он невозможно красив и невозможно пьян. Его взгляд фокусируется на Джоне с трудом. Они зависают в пабе без малого четыре часа, и Джон устал и от виски, и от доктора Огилви. Он услышал всё, что можно услышать, и, кажется, наступила последняя стадия — увещевания, переходящие в элегантный мат. Джон надеется, что на этом разговор и закончится. Но это не так — слишком доктор Огилви потрясён. — А ещё ты осёл, — говорит он рокочущим тембром. — Глупый, тупой осёл! Хочешь доказать какой-то безмозглой пиз*е, что крут и бесстрашен? Вы поссорились? Эта дура ушла к другому? Что, Джон?! Что у тебя случилось?! Откуда взялась в твоей идиотской башке такая странная мысль?! Ты же хирург! — Я хирург, — соглашается Джон, — поэтому должен быть там. — О боже! — стонет Огилви и продолжает сыпать вопросами: — Кому ты должен?! Кому?! Захотелось экстремальной практики, да? Неужели ты думаешь, что тебя допустят к столу? Сопляк! Недоучка! Хочешь стать гением перевязки? Героически выносить экскременты? Или тебе так не терпится кого-нибудь подстрелить? У тебя нет военного звания, нет серьёзного опыта. В лучшем случае будешь грёбаным санитаром. Тебя не допустят к столу! — Это вы уже говорили. Значит, буду грёбаным санитаром. Хотя выпитое буквально плещется в горле, Джон не чувствует себя пьяным. Но его очень тянет заплакать. И ударить роскошного доктора в челюсть. Он так любит его сейчас, так ему благодарен и так хочет остаться! Только вот решение принято, и к чему это всё? — Впереди интернатура, впереди будущее, жизнь, наконец. Почему сейчас, Джон? — Не знаю. Доктор тяжело и безнадежно машет рукой: — Всё ты знаешь… Он выглядит так, словно рухнули все его замыслы и похоронены все надежды. Словно сам Джон уже похоронен. Наверное, я выгляжу так же, думает Джон. И это понятно — всё и в самом деле разрушено. Но после разговора с родителями, после выразительного молчания мистера Уотсона и его глаз, в которых зарождаются искорки озарения, по-другому нельзя. Джон не хочет дождаться момента, когда до отца дойдет, что в их доме произошло нечто ужасное. О Гарри и её безразличных словах думать он себе запрещает. * Когда соблюдены все формальности, когда подписан контракт, известен пункт назначения и время отъезда, Джон устраивает проводы в узком кругу — он, Стивен и Фэй. Неразлучное трио, которое очень скоро превратится в дуэт. И, возможно, уже навсегда. Глаза Фэй огромны, и Джон совершенно точно знает, о чём она думает. Наконец она произносит: — Тоже решил поиграть в настоящего мужика? «Если сейчас и она начнет материться, я не выдержу». Но она снова плачет. И говорит сквозь слёзы и всхлипы: — Вы хотя бы раз задавались вопросом, чего стоят нам ваши игрушки? Война — это бессмысленно, Джон. Джон молчит, потому что думает точно так же: война — дерьмо. И ещё потому, что правдивый ответ предполагает хоть какое-то объяснение, а что он может ей объяснить? Что два года назад переспал с сестрой, и не знает, куда от этого деться? — Это всё я. Джон, дорогой, не надо. Я же никогда себе этого не прощу. — Мне жаль, что ты считаешь себя виноватой. Это не так. У меня свои причины, Фэй. Всегда и у всех есть свои причины, поверь. И вообще! — Он хлопает в ладоши, разгоняя гнетущее настроение. — Мы пьём или не пьём? — И смотрит на девушку с нежностью: — Всё будет замечательно. — А потом смотрит на Стивена: — Поженитесь как можно скорее, родите ребёнка и живите по-человечески. Если, конечно, ты её любишь. — Люблю. Очень. Господи, я так сильно люблю тебя, Фэй! «До чего он нескладен», — с непонятной досадой думает Джон. И чувствует огромное облегчение — всё это его уже не касается. часть вторая джейсон Чужая земля встречает его приветливо. Их полк поразительно молод: в большинстве своём безусые, гладкие лица, одухотворённые верой в себя и в то, ради чего рискуют. Даже те, кого привели сюда деньги, заражаются общей идеей — победить, и не важно, в чём суть самого сражения и самой победы. Мало кто из контрактников успевает отупеть и очерстветь от войны — либо их убивают, либо кончается время контракта. Госпиталь** производит на Джона приятное впечатление: современное оборудование, чистота и комфорт. Две палаты, операционная, реанимация, перевязочная и небольшой затемнённый отсек со столом и жёсткой кушеткой, где в относительно спокойное ночное дежурство можно вздремнуть часик-другой. Тесновато, но для полевых условий терпимо. Жилую палатку он делит с тремя остальными врачами и, не переступая границ профессионального интереса, легко находит с ними общий язык. О себе он рассказывает скупо: родился, учился, «нет, ещё не женился» — и ничего личного. В душу к нему не лезут. Их быт по-мужски неустроен, но проблемы быта никогда не ставились им во главу угла — было бы где отоспаться и смыть с себя пот. Сложнее привыкнуть к обилию крови, но и к ней Джон привыкает достаточно быстро. И к звуку орудий. И к пыльным ветрам. И к беспощадному солнцу. Всё это наполняет его лёгкие вкусом свободы — свободы от всего, что томило и мучило. Это странно, но только здесь, среди крови и дыма, он оживает. На войне всё выглядит по-другому. Столько смертей — страшных, нелепых, бессмысленных. Столько молодых и прекрасных глаз, закрытых навеки. В этой вселенской трагедии его всепоглощающий грех мельчает и кажется не достойным того креста, на который он добровольно взошёл. Он не простил себя, нет, но что-то сместилось в его сознании, и сердце забилось ровнее. Слишком далекой казалась родная Шотландия и все её призраки. Год пролетает почти незаметно, и ко второму военному Рождеству Джон неожиданно осознаёт, что мог бы остаться здесь навсегда — до конца. Ему нравится всё — и госпиталь (вскоре погребенный со всеми его обитателями), и неустроенность, и собственная самонадеянная бесшабашность. И неуязвимость, которую ничем другим, кроме божьей насмешки, он объяснить не умеет. «Ладно, посмотрим…» Вопреки прогнозам наставника, он ассистирует у стола едва ли не с первых дней; врачей не хватает, и копаться в бюрократических тонкостях не самое подходящее время. После ужасного взрыва их по сути не остается — только он, излечившийся от своей идиотской ангины, и четверо необстрелянных новичков. Новый госпиталь ставят в короткие сроки, он оказывается и больше, и комфортабельнее. У войны своя правда — на месте взорванного объекта всегда воздвигается новый, на место убитого всегда приходит живой. Своим существованием Джон доволен. Неправильная война делает правильной его жизнь. До поры до времени. * Он заприметил Джейсона сразу — невозможно обойти вниманием такую яркую личность. Статный красавец и обаятельный хам. Хитринка во взгляде, хохот, отдающийся эхом в горах, безудержный темперамент — всё это Джейсон Аддерли. Сумасшедший огонь — во всём, в каждом движении. Нет никого, кто не смотрел бы на Джейса во все глаза, особенно при первом знакомстве. Он не человек, он символ. Символ войны, потому что воюет давно и не помнит себя где-либо ещё, кроме этого кипящего кровью котла. На его лице рисунок из шрамов: чуть надорванная ноздря; правая бровь наполовину отсутствует — срезана вместе с волосяными луковицами; высокий лоб прочерчен замысловатой молнией — тонкой, нежно-розовой, удивительно трогательной. Его мускулистое тело пестрит татуировками, в каждой из которых — тоже война. Ржавый бобрик густо сияет на солнце — «рыжий дьявол», говорят о нём с нескрываемым любованием. Он почти всегда пьян, орёт и матерится без зазрения совести — днём и ночью, когда ему вздумается. Он прекрасен как бог и опасен как дикий зверь. Он на своей территории, и попробуй тронуть его, попробуй встать на его тропе. — Иногда мне кажется, — говорит он Джону, — я родился на поле боя, и мною разрешилось не материнское чрево, а чёртово дуло танка. Один короткий залп и вот он я, Джейсон Аддерли, сукин сын. Здесь меня и зароют, вот увидишь. В любом случае домашних тапок мне не видать как собственных яиц через задницу. А ты, Джон? Как тебе здесь? — Нормально. Сойдет. — Сойдет? — Джейсон гогочет, сверкая клыками, кадык гуляет по смуглой, упругой шее, и всё это великолепно до рези в глазах и мощно, как ураган. …Который однажды обрушивается на Джона. Как раз тогда, когда Джон не ждёт ничего такого, успокоенный тем, что сердечная грызня перестала его донимать. * Он зашивает Джейсону рану на подбородке — оставляет на его лице личную метку (Джейсу нравится думать именно так, нравится быть заклейменным Джоном Уотсоном, от которого он теряет остатки мозгов). Ничего героического — просто пьяный ушиб, но открытый и слишком глубокий, чтобы махнуть на него рукой. Шея Джейса в багровых потеках, майка пестреет алыми кляксами. Но сам он ухмыляется и смотрит на Джона не отрываясь. — Ты сексуальный, док. Джон кидает быстрый взгляд исподлобья: — Не пори эту чёртову чушь. Но Джейс продолжает: — Я бы тебя поимел. Джон в курсе, что потрясающий Джейс не заводит романов с медсёстрами, но ему на это начхать — каждому своё. — Закрой рот и дай мне возможность заштопать тебя, идиот. — Окей, затыкаюсь. Но… — Джейсон! Наконец дело сделано. Джон работой доволен — стежки достаточно аккуратны, и шрам будет почти незаметен. — Тебе надо прекращать это — пить так много. В следующий раз налетишь на камень виском, и вряд ли тебя откачают. — Хрен с ним. Конец-то один. Ну так что? — В его глазах смешинки и откровенный призыв. — Как ты смотришь на то, чтобы перепихнуться? Джон вздыхает. Выгнать бы наглеца взашей, да рука не поднимется. Его симпатия к Джейсу искренняя и глубокая, несмотря на отсутствие дружеского общения. — Отрицательно, Джейс. Найди кого-то другого. — Найти не вопрос. Но хочу я тебя, — улыбается Джейс, поднимаясь со стула. — Сам видишь. — Его эрекция очевидна, и неожиданно Джона бросает в жар. — Ничего я не вижу, — бормочет он, мучительно и ярко краснея. — Катись отсюда, пока я не зашил тебе рот. Джейсон хохочет, но тут же хватается за подбородок. — Мать твою! — Швы разойдутся, придурок. Этот разговор — короткий, наполовину шутливый, врезается Джону в память, и при встрече с Джейсоном он чувствует волнение и тревогу. Но Джейсон ведёт себя как ни в чём не бывало, в назначенное время является на перевязку, смирно сидит на стуле, молчит, а потом и вовсе пропадает из виду — швы сняты и надобность в Джоне Уотсоне отпадает. Встречаются они редко — в столовой, на полигоне, перебрасываются словами и шутками. Всё хорошо. Оба живы. * Полгода спустя он застает пьяного Аддерли у себя в ординаторской. Госпиталь практически пуст, трое выздоравливающих не в счёт, и ночное дежурство Джон проводит один. С самого утра у него отвратительное настроение, нервозность и беспокойство не оставляют. Вокруг непривычная тишина, и это навевает тоску. Он курит на улице и думает о доме, о Гарри, о докторе Огилви… Сегодня у Джона ночь тяжелых сомнений. Может быть, он сделал неправильный выбор? Может быть, надо было бороться, а не сбегать? Стоять перед сестрой на коленях, умоляя о прощении снова и снова. Он бросил её — это факт, и если его убьют, она так и останется с разбитым сердцем и душой, в которой наверняка и темно, и страшно. Вернувшись, он с удивлением видит Джейсона. — Какого чёрта? Как ты сюда пробрался? Почему я тебя не заметил? — Разве ты не ходил отлить? В самом деле. Джон снова волнуется. Присутствие Джейса действует на него неправильно. — Проблемы? — Да. — Наверняка с печенью, — шутит Джон, потому что от Джейса привычно разит. В следующую секунду он врезается в стол с такой силой, что перехватывает дыхание. Жадные ладони лапают его задницу, пьяный рот присасывается к губам. Джон настолько ошеломлен, что не в силах сопротивляться. Он слабо дёргается, пытаясь сбросить ладони Джейса, он того и гляди свернет себе шею, спасаясь от его поцелуев, и не может сказать ничего глупее, чем «нас застукают». Как будто только этого и боится, как будто только страх быть застуканным имеет значение. — И что? — шепчет Джейсон жарко и влажно. — Что, док? Конец войне? Да ладно тебе, ты же хочешь. Все хотят. Здесь — особенно сильно. Того и гляди откинешь копыта, каждый день как последний. Так что давай, не выебывайся, сними для меня штаны. Наваливается сильнее, прижимается пахом. — Чувствуешь, какой он огромный? Я вобью в тебя эту чёртову штуку, чёртов Уотсон, чего бы мне это ни стоило, потому что давно уже на пределе. Приходи. Я живу один, ты же знаешь… Джон знает. Об этой привилегии Джейсона знают все: он живет в отдельной палатке и водит туда парней. Он мог бы прямо сейчас сломать ему нос. Или руку. Раздавить в кулаке его яйца. Легко. Только зачем? Ему вдруг всё стало ясно — ну конечно! Конечно. Это именно то, чего Джону Уотсону не доставало. Последний стежок в уродливо скроенной жизни. Растоптать. Надо его растоптать. Согнуть и трахнуть в унизительной позе — мордой в чужую застиранную подушку. Отыметь как последнюю шлюху. Вдуть ему в задницу. Заездить до крови. До обморока. До слюней и соплей. Чтобы трясло от стыда и боли. И тогда (тогда!) появится возможность дышать. Тогда наконец они примирятся друг с другом — Джон и его Жизнь, которая, возможно, перестанет быть настолько враждебной. Он больше не сопротивляется. К тому же глупо брыкаться, когда у тебя стоит. — Приду. Завтра. Джейс улыбается и вытирает губы ладонью. — Ну пока… * Это действительно больно. Так больно, что градом катятся слезы. Член ввинчивается в него пламенным буром. Небольшой в объеме, но достаточно длинный и гибкий, он проталкивается с настойчивой силой, сухо раздирая на части. Слюна в качестве смазки — облегчение весьма эфемерное, в охваченном жаром теле она высыхает мгновенно. Но ничего другого у Джейсона нет. На периферии сознания возникает ужасная мысль, что наверное так было с Гарри, и, сраженный этой мыслью, Джон делает мощный рывок назад, с силой насаживаясь на кол, казня себя этой почти невозможной пыткой. Джейсон рычит от восторга, воспринимая это как знак нетерпения, и срывается на ожесточённый ритм. Джон стонет. В ушах грохочет и бьётся пульс, глаза изъедены солью, рот изуродован звериным оскалом, член жалко болтается между ног — эрекции нет и в помине, но тем не менее он хочет. Он безумен от желания с кем-то быть, кому-то быть нужным — хотя бы для этого. Но Джейс берёт его слишком жёстко. В момент очередного толчка Джон прикусывает язык, и кровавая пена вскипает в уголках его губ, растянутых гримасой страдания. Да, да. Именно так. Кроваво. И всё-таки слишком больно. — Чёрт, дьявол, — всхлипывает он. — Что ж ты делаешь, Джейс… — Ебу тебя, мать твою. Ты… Ты… О блять… О мать твою… Джон… — Джейс обхватывает руками его живот, трогает член. — Что за… вялая хрень… — бормочет он, не прекращая движений. — Почему… Хочу твой каменный хуй, Уотсон… Подрочи, подрочи, чтоб ты сдох… — Он убыстряет темп, трахая Джона совсем уже по-собачьи, усиливая сходство частым, глухим поскуливанием. Это кажется бесконечным — глубже, глубже, глубже. Сильнее. Быстрее. Джейсон неутомим. Ну же! Ещё, ещё… Простату пронзает сладкий огонь, наслаждение накатывает короткими волнами — неожиданное, невыносимое, жгучее, — и тьма поглощает Джона. Он окончательно покорён, он послушно дрочит, наконец-то получая дозу полуобморочного удовольствия, и вскоре скулит так же сладострастно, как Джейсон. Подмахивает ему задом, дрожит и вскрикивает, не обращая внимания на острую боль, с головой погружаясь в свою долгожданную тьму. Ему омерзительно, нечеловечески хорошо. Из него обильно и долго течёт, и Джон не сразу понимает, что кончил, потому что тот жалкий оргазм, до которого он время от времени воровато себя доводил, доставлял ему хоть какое-то облегчение. Но сейчас он просто горит с головы до ног, не сразу осознавая, отчего сводит судорогой низ живота: оттого, что он мощно спускает, или оттого, что с минуты на минуту умрет, разодранный пополам… …Натянув штаны, Джейсон закуривает. Его руки дрожат. Он смотрит на распростёртого Джона и выпускает дымные кольца. — Да ладно тебе, Уотсон. Убивают больнее. В следующий раз моя очередь. Я тебе дам. — Нет. — Джон даже не пытается встать. Его тело умерло вместе с душой — ничего, кроме горящего ануса. Он лежит кверху задницей и не чувствует никакого стыда. — Почему? Понравилось быть девчонкой? Окей, я не против. — Нет. Следующего раза не будет. — Не смеши меня, док. Закуришь?.. …Да, это действительно чертовски смешно. И глупо. Потому что будет. Потому что у Джона страсть — тяжёлая, мрачная, сильная. Очередной его грех, свершившийся так легко. Джейсон. Джейсон Аддерли. И его член, по которому Джон сходит с ума. Они ложатся друг под друга при каждом удобном случае, а когда это невозможно, просто смотрят, возбуждаясь даже от взглядов. Джон испытал немало сухих оргазмов, сидя рядом с Джейсом бедро к бедру и чувствуя, как нервно сокращаются его мышцы. Они на пике бешеной страсти, когда потребность тела становится единственной правдой: я хочу кончить в рот Джейсону Аддерли, растянуть пальцами его зад, выдавив из простаты весь её сок, вставить ему, отдрочить ему в туалете, зажимая ладонью рот, дать ему в душе — урвать у жизни и смерти секунду… Я хочу Джейсона Аддерли до боли в паху. Это вызов — войне, судьбе, смерти. Немытые совокупления, небрежные обтирания. Да, так и надо. В угаре войны и смертельной похоти он забывает о многом, он забывает даже о том, что было. Торопливые случки сегодня, а завтра — окровавленные перчатки и мясо, разверзнутое перед ним, и раздробленные кости, и сгустки, и слизь… А потом — туго налитый член и частое дыхание. И колючий азарт — тише, пожалуйста, тише, услышат, увидят, узнают. Заниматься сексом под страхом позора — это так остро и так унизительно. Сладкое, мучительное, нескончаемое унижение. И грязь — он не всегда чист изнутри. Но ведь в этом вся суть и весь смысл. Джейсон смеётся: «Упс, кажется, я угодил в шоколадный цех». Когда это происходит впервые, Джон умирает от ужаса и стыда. Но потом тоже смеётся. Пусть будет грязь, раз уж так ему выпало. — Почему ты выбрал меня? Джейсон не разводит сантиментов, для этого он слишком прямолинеен: — Не знаю… Захотелось потрахаться, подвернулся ты, твоё тело — всё просто. Всё просто. И замечательно. Стать инструментом для удовлетворения чьей-то похоти — это замечательно. Так и должно быть с Джоном Уотсоном — ведь в тот вечер ему тоже просто захотелось потрахаться, и подвернулось тело сестры. Джейсон страстен и груб, трахает больно, целует жёстко. Джон доволен — пусть будет так. Всё чаще он провоцирует Джейсона сам — взглядом или откровенно вульгарным жестом, и тот загорается сразу же, готовый стиснуть его ширинку в любой подходящий момент. Этих моментов немного, их секс достаточно редок для того, чтобы стать по-настоящему диким — они рвут друг друга с животным азартом. Джона пронзает сладкая жуть — о, как это хорошо! Иногда он не может сидеть: слишком яростно брал его Джейс, потому что на ласки и нежности не более четверти часа, а спустить хочется до зубовного скрежета, из него давно не текло. Иногда он не мыт (времени оставалось лишь на то, чтобы спрятать свой голый зад и задернуть молнию) и чувствует запах. Иногда ему очень хочется сдохнуть, и он рвётся под шквал огня. Но теперь это происходит не часто, потому что связью с Джейсоном он опьянен. Он смотрит ему в глаза и опускает взгляд на ширинку — «дай». Губы Джейса беззвучно шепчут: «Сука». Потому что сейчас нельзя, а Джейсон уже на взводе — от одного только вида любовника. Джон пожимает плечами и улыбается — призывно и незнакомо, словно внутри него поселилась глумливая сущность, развратная блядь, забывшая всё, не страдающая, не чувствующая стыда, пожравшая того чистого Джона, которым когда-то он был. «Да, сейчас нельзя, но потом-то мы это сделаем, Джейс. Обязательно сделаем. Ты даже не представляешь как». О них догадываются, смотрят с насмешливым пониманием, и Джон получает от этого извращённое удовольствие — не сегодня, завтра их ожидает позор. Но Джейсон хохочет: — Позор? Ты в самом деле такой кретин? Никогда не видел в душе торчащих палок? У каждого второго стоит, и у каждого второго — на конкретную задницу. Ты с луны, что ли, свалился, док? Это же армия, здесь всегда трахаются! — Звучит как бордель. Я считал, что здесь в основном воюют. — В основном — да. Но одно другому никогда не мешало. — Джейон сжимает его ягодицы и шепчет: — Такой наивный… — И целует шею, вылизывая адамово яблоко, вгрызаясь зубами в ключицы. Джон и сам знает, что этого не случится, потому что таких, как они, немало, просто раньше он этого не замечал. Ему нравится секс с мужчиной. Страшно нравится. Вынужденное воздержание его истомило, и тело требует удовольствия. Простого, без примесей. Ни капли души. Только задница, которую можно долбить, порыкивая от страсти. Только член, который приятно пощупать, помять, а потом властно сдавить в кулаке. Он не хочет думать, что будет дальше. Что-нибудь будет. А может быть, ничего. А потом случается это — Джейсон Аддерли признаётся ему в любви. — Я мечтал о тебе, — говорит он совершенно не к месту и не ко времени. Джон не сразу понимает, о чём идёт речь, потому что недавно они поужинали тушёным картофелем с перцем и сидят теперь на ящиках от патронов, радуясь крепким сигаретам и тишине. «Мечтал? Какая, на хрен, мечта?! Парень, ты что, обожрался за ужином?» — Как сука, у которой течка вместо мозгов. Ты моя ёбаная мечта, Уотсон. Осознание приходит мгновенно, и оно ужасно. Оно хуже смерти. — О чём это ты? — дебиловато бормочет Джон. Джейсон молчит, затягиваясь глубоко, до кашля. — Не тупи, — наконец бросает он коротко. — Почему я? — Джон готов закричать — почему?! зачем всё это?! зачем тебе какая-то ёбаная мечта?! плохо тебе было просто драть мою задницу?! Джейс, чёрт бы тебя побрал! Джейсон отбрасывает окурок и закрывает глаза — измученный своим интимным признанием, нараспашку открытый. — Глупый вопрос. Просто — ты. Понимаешь? «Ни хрена я не понимаю! И не хочу понимать! О боже…» — Пытаюсь. — Я воюю всю жизнь. Мне это нравится. И мужики тоже нравятся. Поэтому здесь мне самое место — всегда есть кто-то, кого при случае можно отделать. На войне с этим проще — кому охота помирать на сухую? Хоть с мужиком, да спустить… С тобой по-другому. Не думал, что когда-нибудь такое скажу… Чёрт! Не получается у меня вся эта слюнявая дрянь! Короче… Я люблю тебя, Джон. — Он опускает ладонь на его бедро — короткий, отчаянный жест — и гладит, несмело и ласково, стыдясь своей глупой нежности и своей глупой любви. — Я без ума от тебя, милый. И только попробуй заржать! Но Джону совсем не до смеха. Он оглушен и раздавлен. Всё летит к чёрту. Самоуничтожение оказалось бессмысленным, и он снова в ловушке. Было так просто и стало так сложно. Я люблю тебя, Джон — что ему с этим делать?! Как объяснить, что для сердечного мёда рыжему дьяволу нужен кто-то другой — кто-то светлый, а не Джон Уотсон, который… Нет. Ни за что. Он больше не хочет секса. Он ничего больше не хочет. Его гениталии одеревенело пусты, словно мощная доза анестезии осушила их жажду и погасила недавний пожар. Остыв и как будто очнувшись, он мечется в собственном теле. Каждое прикосновение Джейсона мучительно, каждый ищущий взгляд больно взрезает кожу. На Джейсона страшно смотреть — впервые открывшись, он тянется к ласке, он нуждается в ответном признании не меньше, чем в близости. Его страдания невыносимы, даже привычная грубость исчезает бесследно — перед Джоном растерянный, переполненный отчаянием человек. Он не понимает, в чём провинился и что сделал не так. «Джон, — говорит он, заглядывая ему в лицо, — пожалуйста, что происходит? Почему ты меня избегаешь? Скажи». Но сказать Джону нечего и он тоскливо отводит глаза. «Что я за тварь такая? — думает он. — С легкостью принял грязь и не в силах принять любовь». Их связь обрывается резко и необратимо. Джейсона не узнать — он молчалив и подавлен, от прежней самоуверенности ничего не осталось. К Джону он не подходит и в его сторону не глядит. Месяц спустя его находят в палатке — трезвым и мёртвым. Когда всё позади — похороны с почестями и тупая, долгая скорбь, — Джон с удивлением обнаруживает себя никому не нужным и одиноким. Друзьями так и не обзавёлся — слишком глубоко было его погружение в похоть; сослуживцы смотрят насторожённо, словно ищут ответа. Окружённый ореолом гомосексуальной связи, слишком откровенной и вызывающей, чтобы быть незамеченной, Джон оказывается в сочувственной изоляции, которую после смерти Джейсона выносить невозможно. До окончания контракта, который он намеревался продлить, потому что войны на земле никогда не кончаются, остаётся полгода, и Джон торопит минуты — скорее, скорее отсюда. Здесь нечего больше делать. Совершенно ясно, что его не убьют. Всё, что колет, режет, взрывается, по-прежнему обходит его стороной. Огонь и песок, гной и кровь, боль и стоны — всё это не для него. Война не оставила на нём даже царапины. Не считая израненной задницы. Стать подменой настоящего Арчи не получилось. Оно и понятно — кому нужен трахнутый Джон Уотсон? Но ему оказана великая честь — хоронить своего любовника, первого и последнего. Рассчитывать на честную игру не приходится — как видно, судьба не играет честно. Ну и к чёрту её!