Смотритель Маяка

Дорогие читатели, хочу напомнить о предупреждении в шапке — *нехронологическое повествование*. В этой главе настроение Джона резко отличается от настроения в начале работы, но со временем всё станет понятно. 1. Пустынный берег, угрюмое море, домик в четыре оконца и бесполезное сооружение, молчаливо обозревающее водный простор — вот итог всех его злоключений. Джон ошеломлён собственным безрассудством. В груди назревает паника, и падает сердце. На что он подписывается так необдуманно?! Всё бросил, приехал… Куда?! Это даже не автомат, это чёртова башня, напичканная чёрт знает чем, и он понятия не имеет, с какого боку к ней подступиться. Хренов авантюрист! — Не стоит так волноваться, — успокаивает мистер Финч, внимательно наблюдая все стадии его потрясения. — Не вижу причины. Я понимаю — всё новое так или иначе пугает, но если четверо маразматиков в состоянии поддерживать этот свет, то что говорить о вас? Всего-то и надо, что два раза в день повернуть одну ручку. Думаю, с этим вы справитесь. Джон переводит дыхание и прочищает горло. — Мне бы вашу уверенность... — Ну-ну, не робейте, — тонко улыбается Финч. — Вы не останетесь с ним один на один. Раз в месяц здесь появляются техники, весьма серьёзные люди. Они осматривают оборудование, проверяют исправность приборов. Наш Маяк — единственная достопримечательность этих мест, и Город им дорожит. Посмотрите на него, мистер Уотсон! Он стар, но величественен и горд. И при этом весьма покладист. Вы непременно подружитесь и найдёте общий язык. Как о живом, думает Джон, окидывая взглядом Маяк. — …Внутри, конечно, не мешает прибраться, на это наших старческих сил не хватало, но для молодого выносливого мужчины это сущие пустяки. Что касается дома… Джон невежливо перебивает, задавая глупейший, по мнению Адама Финча, вопрос: — Для чего он здесь? — То есть? Это же очевидно! Здесь его место. — Лёгкое раздражение не мешает мистеру Финчу продолжить в доброжелательном тоне: — Так вот, что касается дома… — Он виновато вздыхает. — Вам предстоит немало трудов. Да вы и сами всё видите — хаос, запустение… — Вижу.   Теперь Джон смотрит на дом — его дом. Что и говорить, не палаццо. Труба наполовину разрушена, ступени крыльца прогнили, навес изъеден дождём и солью, облупился лак на перилах, ставни… — Внутри всё не настолько плачевно, тем не менее какое-то время вы можете пожить у меня. — Зачем? — удивляется Джон. — Я буду жить здесь. В глазах старика смесь недоверия и надежды: — Насколько я понимаю, это означает согласие? — Да, если вы рискнёте доверить заботу о Маяке такому болвану как я. Мистер Финч облегчённо смеётся, и смех его напоминает шорох сухой листвы. — Вот и славно! Вы значительно упрощаете нашу жизнь, мистер Уотсон. Спасибо. А теперь, — он деликатно берёт Джона под локоть, — пока вы не передумали, предлагаю вернуться в посёлок. Прежде всего я обязан представить вас совету общины, это закон. Не сомневаюсь, что на моих коллег вы произведёте должное впечатление. Оформлением займемся чуть позже, но обсуждение вопросов хозяйственных откладывать ни к чему. Дрова, топливо для генератора, продукты, постельные принадлежности — всё самое необходимое. Насколько я вижу, вы не захватили с собой мешок угля и кусок ветчины. Кхе-кхе… Поначалу вы можете растеряться, и моя помощь лишней не будет. А уж я-то стреляный воробей! Кое-какая посуда в доме найдётся, водопровод исправен, и оба бойлера — тоже. Печь… — он поднимает глаза и снова вздыхает, — … несмотря на ужасающий вид трубы, в рабочем состоянии. Вот, блять, говнюк! — с неожиданной силой рявкает он, и брови Джона изумлённо взлетают на лоб — блять? говнюк? Ну и ну! (Спустя пару месяцев это перестанет его удивлять, и он будет совершенно спокойно воспринимать резкие переходы от «соблаговолите» к «скотина, чтоб его акулы сожрали!») — Это я о бездельнике Хью. Хорошо, что чёртов идиот сбежал и оставил Маяк в покое. Так вот… — Он сосредоточенно морщит лоб, теряя нить разговора. — Ах да! Финансовые проблемы… — Я при деньгах, — решительно заявляет Джон. Но старик сердито ворчит: — Самодеятельность в данном случае неуместна, молодой человек. На обслуживание Маяка выделяется определённая сумма. Это одна из статей городского бюджета, между прочим, и совершенно необязательно вносить в неё коррективы. (Джон не до конца понимает, возмущён мистер Финч или горд.) Разумеется, община не собирается покупать вам трусы и зубные щётки, но топливо, уголь, дрова, строительный материал не ваша забота. И этот пикап (он кидает взгляд на припаркованный у заборчика раритет нежно-фисташкового оттенка, на котором они добирались сюда по хорошо укатанной узкой дороге) переходит в ваше личное пользование. Он старенький, но достаточно резвый. К нему прилагается вместительный прочный прицеп. Кажется, всё… Сейчас мы едем в посёлок, я знакомлю вас со старыми пердунами, возомнившими себя королями этого берега, провожу небольшую экскурсию по посёлку, кормлю обедом, а вечером мы вернёмся сюда и поднимемся на Маяк. *** В Святую ночь Джон зажигает свечу и ставит на стол «психологический» шар (он сохранил подарок от заведения, сам не зная зачем) — синий, припорошенный серебристыми блёстками и белыми кружевными снежинками. Маяк, свеча, блестящая игрушка — достаточно для хорошего Рождества. *** Несомненно, это одно из лучших его решений, каким бы абсурдным оно ни показалось вначале. Служение в клинике не спасло, война не уничтожила, страсть нанесла тяжёлую рану, а смерть любовника убила остатки чувств. Уотсон-чёртова-развалина. Но Маяк его признаёт — неуверенного в себе, усталого, душевнобольного, — и в эпицентре эмоциональной тупости Джона разгорается интерес. Судьба не сложилась, да, но ведь не у всех она складывается. И не всем посылает заброшенный берег, где можно просто существовать: есть, пить, спать, работать, читать, смотреть телевизор… Где можно неделю молчать, а потом заорать во всё горло, пугая чаек и выпуская скопившийся пар. Где можно разговаривать вслух — с самим собой или с потемневшим штакетником, который давно уже надо подправить, поменять десяток-другой поломанных реек, да руки всё не доходят. Где можно разговаривать с Маяком, обращаясь к нему «дружище», и не находить в этом ничего пугающего. Дни бегут. Он много работает, шаг за шагом осваивая и преображая свои владения. На это уходят все его силы и всё его время — не до рефлексии и мрачных раздумий. С Маяком приходится повозиться: качается винтовая лестница (подкрутить болты, заменив старые, стёршиеся, на новенькие и блестящие; выкрасить в мягкий оливковый цвет), нанесло груды мусора в сквозные бойницы окон, всюду паутина и пыль. Смотровой балкон, широким прочным поясом обнимающий кирпичное тело, тоже освежить не мешает — строгой коричневой краской. Небольшая маячная комната под световым колпаком особенно нравится Джону — настолько, что он готов поставить здесь раскладушку, проводя свои ночи поближе к звёздам. Но миниатюрные размеры и теснота лишают его этого удовольствия. Одну из отштукатуренных стен полностью занимают приборы — сердце старого Маяка, которое должно работать без перебоев. (Обилие техники по-прежнему вызывает в Джоне мистический ужас, но каждую шкалу, каждый тумблер и стрелочку, каждую ручку и кнопку он изучает с въедливой методичностью, вызывая тем самым кривые ухмылки на лицах «весьма серьёзных людей», на поверку оказавшихся двумя парнями не слишком-то серьёзного вида и возраста.) У другой стены притулился поцарапанный столик, за которым Джон подолгу читает при свете настольной лампы. Над столом — телефон экстренной связи, полочка с книгами и документами, расписание закатов и восходов. Вот и всё жизненное пространство — не развернуться. Домик смотрителя в запустении. Но, как справедливо заметил Финч, внутри он выглядит на удивление обжитым и даже не лишённым уюта. Спартанская простота — именно то, что необходимо для добровольной аскезы, с усмешкой думает Джон. Крошечная прихожая с подставкой для обуви и вбитыми в стену гвоздями, на одном из которых пылится прорезиненный плащ, по виду принадлежащий ещё покойному Паттерсону. Квадратная комната, впоследствии торжественно переименованная в гостиную: стол; два стула; этажерка почти антикварного вида, на которой Джон обнаружил громкоголосый будильник с колоколом на макушке; кровать с деревянными спинками и слегка провисшей панцирной сеткой; шкаф с потускневшим зеркалом, старый, но прочный, ещё не один год прослужит; не менее старый комод, занимающий непростительно много места, но вещь несомненно нужная, и — небольшая кирпичная печь, аккуратная и по-своему даже красивая. Кухня с заляпанной жиром плитой, шкафчиком для посуды и столом, покрытым пластиком в мелкий цветочек. Изрядно потрепанный холодильник, слава богу, работающий, но пестреющий плесенью и разводами грязи — от кетчупа до присохшей яичной скорлупы. В кухне — дверь, ведущая в туалет не вместительнее домашнего сейфа. Всё на уровне глаз, на расстоянии вытянутой руки. Удобно. Компактно. Жарить яичницу, упираясь задницей в унитаз — рай для одиночки. Джону кажется, что он очутился в стране забвения, где время течёт по своим законам, и ему это нравится. Нравится запах печной золы и пыли, нравится ветхий занавес, отделяющий кухню от комнаты, но беспрепятственно пропускающий жар раскаленной печи, нравится прорезиненный плащ с капюшоном, закрывающий половину лица… Если бы тогда, в парке, старина Майки предложил ему этот берег и эту жизнь, а не лондонскую квартиру и неуживчивого соседа, он согласился бы не раздумывая. * Он приступает к работе, и первые полгода бодрый пикапчик деловито курсирует между Маяком, посёлком и Городом едва ли не три раза в неделю. Дел так много, что Джон не знает, за что хвататься. В первую очередь он исследует генератор. Древняя штука, тарахтит так, что оглохнешь, ну да ладно, не велика беда. Главное, что достаточно мощный. С электричеством перебоев не будет — уже хорошо. Не хотелось бы во время шторма остаться без света и сидеть здесь, как крот в норе. Оба бойлера (объёмный, вместительный — в душе, и совсем небольшой — над металлической кухонной раковиной) можно спокойно снимать и забрасывать в море, но пока придётся ограничиться прокачкой воды и заменой электротенов. Тоже неплохо. Он латает крышу. Перекладывает трубу. Чистит дымоход. Красит входную дверь. Ремонтирует покосившееся крыльцо. Наждаком полирует перила и покрывает их рыжим лаком. Заново отстраивает ступени. Полностью меняет навес, дополняя его небольшим фонарём, заключенным в прочную стальную решётку. Отмывает и проветривает летний душ (добротный, каменный, с широкой лейкой, которую он драит до латунного блеска). Перспектива купаться в этом душе зимой его не пугает, была бы погорячее вода, а короткая пробежка (десять широких шагов туда и десять — обратно) кажется Джону приятным романтическим дополнением. Море, звёзды (или низкие, набухшие тучи), ветер (шторм, ураган, снежная буря и ещё чёрт знает что) и он — распаренный, чистый, закутанный в простыню (а может быть, абсолютно голый, кого ему здесь стесняться). За год он добивается своего: домик уже не выглядит разложившимся трупом, он оживает и, кажется, даже дышит.  Устаёт Джон до чёртиков, спит как убитый — от заката и до рассвета. Ранние подъёмы его не смущают, к ним он привык — в клинике, и уж тем более в армии, возможность отоспаться была скорее мечтой, чем реальностью. Ложится он рано, сон его крепок, так почему бы не встретить рассвет? Джону нравится думать, что всё вокруг погружено в дремоту (ну разве что старый Марлоу, дед быстроногой Ханни, уже пыхтит на крыльце своей трубкой, оглядывая божий мир из-под кустистых бровей), и только они с Маяком держат ухо востро, занимаясь чем-то несомненно значительным. В утренние часы его отношения с Маяком ещё теплее и ближе. В посёлке он бывает нечасто и не задерживается надолго. И не потому что ему не нравится, или скучно, или неловко — он слишком занят, чтобы засиживаться в пабе у Дэвиса и слушать его бесконечные байки. Поужинал, выпил пинту-другую, сделал в магазине покупки и — на Маяк, который возвышается одиноким погасшим светильником, терпеливо поджидая своего Маячника. В Город он наведывается при любой возможности, Джону по душе его степенный уют. Гуляет, обедает, ходит в кино или совершает деловые поездки — не имеет значения, потому что и то и другое одинаково радует сердце. В Городе он покупает книги, маленький телевизор, настольную лампу и прикроватный коврик, две новые кружки — яркие, ласкающие глаз бирюзово-синей волной, — новый чайник с задорным свистком, набор ножей и салатную миску; покупает вязаный свитер, толстовку с высокой стойкой, сапоги и упаковку носков, два махровых полотенца, четыре кухонных, два комплекта белья и невесомое синтепоновое одеяло. Ему не верится, что когда-то он жил по-другому — в мире, где было так много утрат. Вот только с морем у него не заладилось, и Джону кажется, что их нелюбовь взаимна. Он чувствует его холодную отчуждённость, и сам не стремится к сближению. Но это не мешает ему любоваться пенными всплесками, стоя на балкончике Маяка. Он принимает море со всей его солью и рыбными косяками. В конечном итоге, принять можно всё. Он по-прежнему слишком худой, но это не та пугающая худоба, что изменила до неузнаваемости его черты, это привлекательная поджарость и стройность. Мышцы его налиты силой, кожа красиво натянута на скулах и подбородке, да и загар больше не выглядит припылённым. Маяк смотрит на него одобрительно. «Живём», — говорит ему Джон и подмигивает, как старому другу. Он думает о Гарри, думает о Джейсоне, но реже, чем раньше, и без привычных страданий. Сердце сжимается коротко, больно, но потом отпускает, и душевный спазм не оставляет ранящего следа. Мысли о Джейсоне противоречивы и путаны. «Он умер, потому что по-другому было нельзя. Какой из меня любовник? Всё правильно. Правильно», — думает он, медленно поднимаясь по лестнице на Маяк. И ненавидит себя за это — молча, глубоко, в самом центре сердечного взрыва. «Правильно?! Ты совсем уже спятил, Уотсон?! Примерять на себя чьи-то жизни и смерти — это нормально?! Не все рождаются и умирают ради тебя, чёртов ты ублюдок, ради того, чтобы ты мог философствовать с идиотским видом, ничерта не смысля ни в жизни, ни в смерти, ни в любви!» Он останавливается, шумно дышит, сжимает кулаки, бормочет проклятья и снова начинает подъём. От собственной ничтожности сводит скулы. Но потом загорается Лампа — в его руках, по его велению, — разливается её сказочный свет, и злость на себя отступает. Он садится за стол, открывает книгу и забывает о Джейсоне и о ненависти, ещё минуту назад полыхавшей в его сердце так жарко. «Интересно, если бы я поймал свою пулю, она оставалась бы такой же счастливой? — размышляет он, меняя петли на двери дровяного сарайчика и вспоминая облитую солнцем сестру, волны её бирюзового шарфика, её улыбку я-тебя-очень-люблю, обращённую к тоненькой девушке. — Скорее всего». И обида его не гложет. Он больше не трясёт головой, отгоняя образ её сложившейся жизни — он тихо радуется, что хоть у кого-то из них получилось забыть. И, возможно, простить. Слишком далеко осталось всё это. Покрылось патиной. Задёрнулось дымкой времени. И вроде болит, но не больно. Джон боится спугнуть нежданную лёгкость. Он думает о сестре и не чувствует оцепенения, способного заморозить его внутренности, не чувствует слёз, как лопнувшая гематома заливающих его мозг. Неужели в самом деле свободен? Неужели разлом затягивается, и личное землетрясение не уничтожило его до конца?.. *** В день приезда он разговаривает с отцом. Связь плохая, видавший виды мобильник дышит на ладан. Голос отца далёкий, усталый, и Джону хочется плакать. Что они натворили?! Как теперь мама и папа?! Ему становится страшно — до горячего пота в подмышках. Но это не то, что способно остановить его или вернуть. Больше он не звонит, только пишет — коротко, в двух словах: «Всё хорошо. Здоров. Как дела?» Ответы приходят быстро, но они так же коротки и безлики. Пишет ему только мистер Уотсон. И по-прежнему ни слова о Гарри. 2. Ханни умна, рассудительна и непосредственна. К Джону она приезжает на велосипеде — проведать и поболтать. Привозит ореховое печенье, которое удивительно вкусно готовит сама. Она обожает деда, обожает море, и терпеть не может Париж, о котором мечтают все «тупые ослицы». — Я буду здесь, — говорит она Джону, стоя на Маяке и бесстрашно перевешиваясь через перила балкона. — Всегда. Джон не знает, что на это сказать. Что ей всего девятнадцать? Что мир огромен? Прекрасен? Что чудеса только и ждут, когда она протянет ладошки, чтобы упасть в них россыпью звёзд? Он сказал бы, если бы верил… И разве сам он не сбежал сюда от этих чудес? Поэтому он молчит. Но Ханни слишком самостоятельна, чтобы нуждаться в совете, и всё решает сама. Решила остаться в Green bank, значит останется. «В особенности теперь». Эта фраза Джону не нравится, потому что он хорошо понимает, что дело не только в море и старом Марлоу. Ханни в него влюблена. Совсем немного и неопасно — так, как влюбляются школьницы в молодого учителя, вздыхая о нём по ночам. Но Ханни не настолько глупа, чтобы вздыхать. — Ты на мне женишься, — говорит она, стягивая волосы тонкой резинкой, и смотрит открыто и прямо — без тени кокетства. Джон улыбается: — Не женюсь. — Ну и глупо. — Она не делает круглых глаз, не обижается, не спрашивает почему. Она не тупая ослица. — Ты свихнёшься без женщины, а я — рядом, и лучше тебе не найти. — А как же Том? — Том? — Она пожимает плечами. Заглядывает Ханни нечасто (однажды Джон подсчитал, получилось двенадцать раз, при отсутствии ярких событий подсчитать было легко) и исключительно летом. В остальное время она занята — заочно учится в колледже, подрабатывает в пабе у Дэвиса, ухаживает за дедом. Много забот. Но когда Джон приезжает в посёлок, Ханни тут же оказывается поблизости. В дом она не заходит — сидит на крыльце или поднимается на Маяк. Сопровождение Джона не обсуждается — она просто берёт его за руку и ведёт за собой. В этих свиданиях нет и намёка на чувственность. Ханни занята только морем и разговорами: делится личными и поселковыми новостями и никогда не расспрашивает о прошлом, что для Джона особенно ценно. Но иногда она начинает мечтать — серьёзно и вдумчиво, — и Джон внутренне подбирается. Меньше всего он хочет становиться частью чьих-либо жизненных планов, и уж тем более, если это касается юных хорошеньких женщин. Не за этим он здесь. — Мы поженимся, — начинает она. — Выстроим новый дом. Заведём большую собаку… Почему ты не заводишь собаку? — Не знаю. Он и правда не знает, ведь это было бы так естественно: одинокий Смотритель и его Большая Собака. — У меня будет сад и много цветов. Я куплю себе длинное белое платье, буду стоять на этом балконе и ждать тебя. — А где буду я? — Джон старается подыграть, потому что так это больше похоже на шутку. — В Городе, — без запинки отвечает она. — Ты уехал в Город покупать газонокосилку и игрушки для наших детей. Ты давно уже должен вернуться, и я волнуюсь. Ветер развевает мне волосы. Море шумит. Сияет Маяк. Очень красиво. — На её губах мелькает улыбка. — Ты не думай, что я какая-то дура. Это просто мечты. Она пахнет свежестью и немножко — малиной. Иногда в её глазах вспыхивают смешинки, иногда в них лёгкая грусть. Джон пытается всё это представить, пытается представить её у себя в объятиях, и с содроганием видит сестру — те же пушистые пряди и доверчивые глаза. — Ты выйдешь замуж за Тома, — говорит он с мягким напором. — По-моему, он тебя любит. — По-моему, это не твоё дело, — фырчит она и поворачивается спиной. — Будешь как старый Паттерсон… И умрёшь здесь один. Он отвечает спокойно: — Все умирают. Такие разговоры оставляют тоскливый осадок. Джон и вправду совершенно один и, если честно, иногда ему жутковато — неужели так будет всегда? Всегда? Но тревожные мысли посещают его не часто. Ну почему же всегда? Не всегда. Всё меняется, и его жизнь изменится тоже. Наступит время, когда его визиты в посёлок перестанут носить мимолётный характер, а сам он перестанет быть чужим этим людям. Он будет приезжать в Green bank регулярно, без особой нужды, вместе со всеми смотреть футбол в пабе у Дэвиса, рассуждать о политике и ценах на нефть, ворчать на затянувшуюся непогоду, жаловаться на сырость и ломоту в суставах. Обзаведётся приятелями, а потом и вовсе женится на какой-нибудь сдобной вдовушке и заживёт в полном довольстве. Ведь сдобные вдовушки не похожи на Гарри, и чем он хуже Адама Финча? Всё не так уж плохо, если подумать, да и Ханни не всегда предаётся книжным фантазиям. Джон радуется её приходу. Радуется и ждёт, потому что больше ему некого ждать — гости на Маяке явление редкое. * Июль холодный и что самое обидное, очень дождливый — совсем не похож на лето, и как-то не верится, что тепло ещё может вернуться. Слишком по-осеннему хмурым выглядит море. Слишком влажно и сыто нависли тучи — так, будто навсегда поглотили солнце. Джон психует: чёрт возьми, неужели осень начнётся в двадцатых числах июля?! И ругает себя — он не закончил пристройку к душу, работа в самом разгаре, выстроен только каркас, а когда за шиворот льётся вода, какая работа? Приятного мало. И о чём только он думал? Второе лето на Маяке, знает, как оно коротко и капризно, мог бы и пораскинуть мозгами! Ладно бы в прошлом году: с климатом познакомиться не успел, да и дел в то лето было по горло, не до пристройки. Но сейчас ему нечем себя оправдать — прошляпил солнечную погоду, прошляпил. Идиот! Лови теперь каждый сухой часок, если хочешь растираться докрасна полотенцем, сидя под крышей на широкой, гладко обструганной лавке — как и мечтал. Но сегодня ему посчастливилось, «сухой часок» растянулся на целый день, и Джон торопился сделать как можно больше, работая с очень короткими перерывами на сэндвич и кофе и едва не забыв про Маяк. Он устал как дьявол в аду, тело стонало, руки и ноги дрожали, но душа пела от радости — сделано много, а значит пристройке быть. И кто знает, какие сюрпризы готовит осень, вдруг возьмёт и расщедрится на теплый октябрь? Он жарит яичницу с луком и перцем, заваривает кофе покрепче, не гнушаясь доброй порцией сахара, режет хлеб (утренней выпечки, ещё сохранивший хрустящую корочку и сладкий домашний дух — Ханни приезжала с утра пораньше, захватив свежего хлеба и мармелада, который с удовольствием ела сама, запивая холодной водой), подумав, достаёт из холодильника банку сардин и бутылку пива. Щёлкает крышкой, наслаждаясь звуком шипения, и делает полный глоток. Он доволен удачным днём. И вкусной яичницей. И сардинами в масле. И собственной жизнью. В самом деле, всё хорошо. Во всяком случае, на данный момент. В печи потрескивают угольки — догорают, отдавая последний тлеющий жар. За окошком… Что такое? Неужели опять? Чёрт! Черт-чёрт-чёрт! Хотя о чём это он? Стоило ожидать — к вечеру небо заволокло серой тяжёлой хмарью. Ну и ладно. Дождь так дождь, из-за него яичница хуже не станет. Маяк горит очень славно и в старом кованом ящике достаточно дров… Стук он замечает не сразу. Он что-то слышит, но не обращает внимания — нарастающий ливень издаёт множество звуков, усиливаясь до барабанного боя по стеклам и крыше, да и телевизор бормочет что-то своё. Но стук повторяется, он настойчив и — повелителен. Кто это? «Неужели пожаловал Финч?» — возникает безумная мысль. Да нет. Не в такую погоду. Да и зачем? Что такого могло случиться, чтобы ближе к ночи старик притащился на огонёк? Конец света? Или ливнем смыло посёлок? Но больше некому. Менестрели и странники здесь не бродят. Джону не хочется открывать, не хочется вести разговоры. Ни с кем, ни о чём. Он смертельно устал и сейчас у него единственное, очень простое желание — доесть яичницу, пока не совсем остыла, и завалиться в постель. На рассвете ему выключать Маяк, и это не шутки, черт бы вас всех побрал! Дверь сотрясается от удара. Твою мать!