Смотритель Маяка

осень Через полторы недели Джон едет в посёлок, отчаянно не понимая собственных чувств. Он хочет увидеть Ханни, возможно, поговорить, сказать что-то важное, возможно, вернуть утраченное, начать сначала — Джон не может сформулировать чётко. Но при этом он ни в чём не уверен. Он держит путь к Дэвису в надежде застать её там. До вечера далеко и в пабе тихо и пусто; завсегдатаи ещё не подтянулись на огонёк — прикончить пинту-другую и скоротать вечерок в приятном обществе. Джон съедает кусок мясного рулета и выпивает кружку тёмного пива, перебрасываясь с Дэвисом фразами о предстоящей зиме. Зима для посёлка всегда событие. Её штормовая непредсказуемость и суровость, её затяжная тоскливость. К ней готовятся как к осаде, запасаясь терпением и дровами. — Генератор барахлит, — коротко жалуется хозяин, и Джон невольно переключается на деловую волну. Его собственный генератор того и гляди загнётся, и если сейчас им не заняться вплотную, зимой можно ожидать любого сюрприза — линии передач устарели, провода не выдерживают ветра и мокрого снега, рвутся под тяжестью, что и случалось дважды прошлой зимой. Он вздыхает и кивает сочувственно, как человек, понимающий важность проблемы. Ему неловко спросить о Ханни — не с его намечающейся сединой проявлять интерес к девчонкам. И хотя любимый маршрут Ханни Марлоу известен каждому второму в посёлке, далеко не каждый относится к этому с одобрением. Джон колеблется, но так и уходит, не решившись задать вопрос, и утешается тем, что Дэвис попросту может об этом не знать. В пабе Ханни подрабатывает не часто — лишь тогда, когда миссис Дэвис скручивает приступ подагры, приковывая к постели эту оптимистичную леди, обладательницу тщедушного телосложения и несокрушимой силы духа. Сейчас Магда Дэвис легко порхает по залу, перестилая скатерти, расставляя на столах приборы с горчицей, солью и перцем, а значит, несмотря на осеннюю сырость, её маленькие ножки в порядке. На Джона она не смотрит. Её кивок — и приветственный, и прощальный — вежлив, но сух. Джон конечно же всё понимает, но не его вина, что Дэвис младший — здоровый, сильный, не отяжелённый грехами, — никак не может догнать быстроногую Ханни… А может быть, всё же его? Джон недовольно хмурится — чувство вины слишком крепко пустило корни в его душе, не хватало ещё брать на себя ответственность за каждое поражение в этом мире. Он выходит из паба и смотрит по сторонам. Магазин? Шансы невелики, но, возможно, он встретится с девушкой там. Вдруг у Мадонны наметился новый кризис, тем более что погода не способствует бодрости духа. В любом случае, его собственные запасы подходят к концу и магазина так или иначе не миновать. Он напоминает себе купить батарейки, купить новый фонарик и — идёт к магазину. Но и там Ханни не видно. Мадонна, оживлённая как никогда, хозяйничает сама. На ней зелёная кофта и оранжевая бейсболка, из-под которой такой же оранжевой анакондой извивается по спине коса. Мадонне под шестьдесят, и густые волнистые волосы, которые она неизменно красит в апельсиновый цвет, её настоящая гордость. «Однажды этот дурень вцепился в них намертво», — говорит она о своём пожилом супруге, по сей день взирающем на неё с восхищением. Как, собственно, и положено взирать на мадонн и богинь. Джона она встречает улыбкой. — Как дела, Соня? — улыбается он в ответ. — Как здоровье? Почки не беспокоят? — Почки? — Брови Мадонны изумлённо взмывают. — Когда это меня беспокоили почки? Глупость какая! Я здорова как лошадь, мистер Уотсон, и если вы сомневаетесь, можете меня оседлать. — Она смеётся, перебрасывая свою тугую косу на грудь. Джон восхищённо цокает — зрелище и в самом деле красивое. — Не сомневаюсь, — заверяет он, и чтобы кокетство Сони не затянулось, а собственная решимость не погасла под её грубоватым напором, быстро спрашивает: — Что Ханни? — А что — Ханни? — Соня, которая только-только вошла во вкус, раздражённо закидывает косу назад. — Не знаете, где она? — Знаю. Уехала в Город. — Надолго? — Надолго, — бросает Соня, не скрывая мстительных ноток. — До Рождества. — О? — Джон презирает своё малодушие, но ничего не может с этим поделать: он чувствует бесконечное облегчение и понимает, что не готов к объяснению с Ханни так же, как не готов к переменам вообще. — А Фрэнк? Как же он будет справляться — совсем один? — Ну, во-первых, он не один. — Соня выходит и встаёт перед Джоном, облокотившись спиной о прилавок. — Слава богу, в нашей общине нормальные люди и всегда готовы помочь. У девчонки и так слишком много хлопот, чтобы с утра и до вечера промывать его челюсть и готовить ему бульоны. Последний год в колледже — это, знаете ли, серьёзно! А старый пройдоха не настолько беспомощен, как хочет казаться. Третьего дня у Дэвиса он горланил на весь посёлок — кто-то кому-то, видите ли, продул. И потом, Ханни приезжает домой каждую пятницу, дай ей Бог терпения и… — она окидывает Джона критическим взглядом, — …хорошего парня. Да, правильно, думает Джон, именно — хорошего парня. Он вспоминает вспененные ветром золотистые волосы, тонкую фигурку, малиновый аромат. Эта девочка стоит самых драгоценных даров. И уж точно её жизнь не украсит такой суперприз, как Джон Уотсон, с его извращёнными фантазиями и ужасающей тайной. Довольно! Помрачение было коротким и, по счастью, не имело последствий. Он обрадуется — да, в самом деле, искренне, от души, — если однажды Ханни появится на Маяке, если несмотря ни на что их дружба останется прежней, но на большее он вряд ли отважится. Джон решает разобраться потом — с каждым своим чувством, с каждым своим желанием, — а сейчас он просто пожимает плечами, говорит безликое «да, конечно» и сворачивает разговор. У него много дел, да и на улице заметно стемнело — в эту пору ехать по грунтовой дороге небезопасно, особенно под моросящим дождём. Соня любезно помогает ему с покупками. (Не так, как это делает Ханни, но тоже с большой готовностью — как видно, её гложет сомнение, что в этот раз она брякнула что-то не то.) Предлагает охлаждённый бекон; сливочное масло отличного качества, а не водянистую гадость, годную лишь для смазки дверных петель, да и то она бы подумала; собственноручно отбирает лук и морковь; в три больших пакета фасует картофель, придирчиво рассматривая едва ли не каждый клубень; из подсобки приносит свежие булки… Джон тронут её заботой, но почему-то чувствует горечь — ему кажется, что Соня относится к нему как к безнадёжно больному. В довершение всего она ободряюще напутствует его у дверей: — Ничего, ничего, Джон Уотсон, вы ещё крепкий бычок, найдёте себе походящую тёлочку. Правда, молодок в Green bank днём с огнём не сыскать, одно завалящее старьё вроде меня. Может быть, в Городе кого-то подцепите? Мужчина не должен быть одиноким. Скучно, поди, одному-то в постели… — Соня вздыхает и устремляет многозначительный взгляд вниз его живота. Джон вспыхивает до самых корней волос и спешит оказаться на улице. Все поселковые знают, что Мадонна на редкость прямолинейная женщина, не склонная к деликатности, и уж точно никогда не отличалась застенчивостью, но от этого почему-то не легче, словно она видит его насквозь. Я одинокий, думает он, вцепившись в руль своего пикапа и вглядываясь в глубокие сумерки за стеклом. Одинокий, и этого уже не исправить. Одинокий мужчина и одинокий Маяк. Хотя бывают ли маяки одинокими? Вряд ли. Ведь у них всегда есть море, и ветер, и чайки, и все эти чёртовы звёзды, и чёртовы облака… «Чушь какая-то, — сердится он, — в моей голове сплошная идиотская чушь». Домой он добирается, подрагивая всем телом. Это ирония, но его действительно начинает знобить. С момента приезда сюда Джон ни разу не заболел. Свалиться с простудой, когда вокруг никого, не лучшая перспектива. Он разбирает покупки, чувствуя нарастающую ломоту, и это его пугает. Вдруг он расклеится не на шутку? И что там с его аптечкой? Аспирин, конечно, найдётся, но, кажется, это всё. Джон инспектирует жестянку из-под печенья, на дне которой болтается баночка аспирина, пара бинтов, коробка пластырей, склянка с йодом и ополовиненная упаковка с ватными дисками. Да, кроме аспирина и горячего чая рассчитывать ему не на что. Придётся ограничиться этим. Он берёт на заметку это явное упущение и клянётся непременно заняться аптечкой — впереди зима. Впервые он по-настоящему жалеет об отсутствии душа в доме, было бы здорово сейчас постоять под горячей водой, не выходя наружу, а потом закутаться в плед и улечься в постель. Ну да ладно, главное не разболеться всерьёз… Просыпается он в четыре утра — вспотевший, горячий — и стонет от отчаянного бессилия. Когда-нибудь это меня прикончит, думает он, поднимаясь с кровати и зажигая на кухне свет. Он подходит к окну и, слегка раздвигая жалюзи, смотрит на улицу. Маяк заливает море потусторонним светом. К чёрту тебя, ругается Джон. К чёрту всех вас. До рассвета ещё уйма времени — можно три раза сдохнуть! Конечно, Маяк ни при чём, но клокочущему внутри раздражению этого не объяснишь. Одеваться, выходить в осеннюю стылость ужасно не хочется — хочется спать и спать, не отрывая головы от подушки. Но Джон знает, что уснуть ему не удастся, пусть даже по таблице* восход сегодня в семь тридцать две и оставшихся трёх с половиной часов достаточно, чтобы отдых хотя бы частично считать полноценным. Он глотает аспирин и ставит чайник на газ, стараясь не психовать и не зацикливаться на времени пробуждения. Возможно, если он начнёт относиться к этому без истерик, а ещё лучше — с юмором, проблема исчезнет сама собой… Три дня он чувствует себя очень плохо: разбитым и отрезанным от всего мира. Умри он сейчас, его хватятся лишь по одной причине — если не загорится Маяк. Никому нет дела до жизни и смерти Смотрителя, потому что на этом берегу он чужой. Никто в посёлке его не ждёт. Где же дружище Уотсон, когда он снова приедет — с парой новеньких анекдотов, весёлый и заводной, как всегда? Но всё дело в том, что Джон не рассказывает анекдотов и не стремится к дружеским отношениям. Он ни хрена не весёлый и не заводной. Как и положено одиночке. Мысли, одна безотрадней другой, тяжёлыми тучами клубятся в его голове. Болезнь ограничивается недомоганием — головной болью и слабостью. На третий день ему становится лучше. Возможно, тому способствует факт, что сегодня пробуждение было нормальным, и с постели его поднял будильник, а не мистическая дребедень. Это сущая малость, но настроение улучшается. И мысль работает чётче. Выполнив обязанности Смотрителя и даже выпив чаю в маячной комнате (чтобы единственный его друг не чувствовал себя таким же заброшенным), Джон неожиданно принимает решение заняться ремонтом. Его осеняет — ну конечно! Что ещё остаётся человеку, предоставленному самому себе? Занять руки работой, чтобы голову не разрывало от обилия неразрешимых вопросов, чтобы однажды его рефлексия не переросла в самобичевание. Джон придирчиво осматривает свой дом. Да уж… Гостиная ещё куда ни шло, а вот кухня действительно похожа на хлев. Отсыревшие местами обои. Горбатый линолеум. Потолок пожелтел. На полу в туалете — щербатая плитка. Почему бы не потрудиться и не придать всему этому божеский вид? И если к Рождеству он успеет закончить (а он успеет!), то это станет очередным итогом его проживания на берегу. Позавтракав, он собирается в Город — купить всё необходимое для ремонта. Заодно можно будет сходить в кино. И пообедать в том ресторанчике, где отлично готовят стейки из красной рыбы со сливочным соусом. И не забыть об аптечке. Пополнить библиотеку тоже не помешает, самое время занять голову чужими мыслями и проблемами. Что ещё?.. Джон воодушевлён до приятной нервозности. Кто сказал, что жизнь — дерьмо? Но даже если и так, то вряд ли в его силах что-то изменить. Ладно. Так проходит осень. И наступает зима. зима Зима удивляет ранним приходом. В середине ноября, унылого, с ветрами и слякотью, выпадает первый снежок, а к концу третьей декады метёт совершенно по-зимнему. Берег преображается, став загадочно белым и тихим, Маяк возвышается над морем величавым стражем безмолвия, чайки сидят на камнях неподвижными серыми пятнами, и всё это вызывает в Джоне ощущение фантазийного сна. К слову сказать, он мало задумывается об этом и подолгу не задерживается снаружи. Приняв решение преобразить свой дом к Рождеству, он с остервенением набрасывается на работу, забывая об отдыхе и нормальной еде. К вечеру он так устаёт, что с трудом взбирается на Маяк, где на автомате проверяет приборы, записывает показатели и включает лампу. Потом, уже в полусне, он стоит под душем, поёживаясь от студёного воздуха и находя в этом бодрящее удовольствие. Окутанный паром и толстой фланелевой простыней, купленной на распродаже и оказавшейся незаменимой в осенне-зимних купаниях, он идёт по дорожке — неспешно, заполняя холодом лёгкие и прислушиваясь к тонкому хрусту подмёрзшей гальки. Его существование приближенно к идеальному. Его не гложет чувство вины, потому что копаться в закромах своих прегрешений ему недосуг, и даже бессонница отступает под напором здоровой усталости. Работа идёт как по маслу, кухня, обшитая деревянной рейкой, светлеет, и в ней даже дышится легче. Беспорядок его не пугает — придёт время, он и с этим управится. Неделя, максимум две, и его дом озарится новыми красками: потолки и стены медового бежа, карамельный линолеум и неожиданно яркая плитка, облившая пол в его туалете аквамариновой синью. А потом, в своей обновлённой морской резиденции, он примется зимовать как король, пусть одинокий, но независимый. Во всём находятся плюсы, если искать их с умом. Джон работает как заведённый и к середине декабря завершает ремонт. Он смотрит и не верит: неужели ему удалось сотворить это всё в неполную пару месяцев? Но с другой стороны, объёмы невелики. Его усталость приятна, и Джон готов хоть сейчас приступить к новым проектам. Например, обновить прихожую, где в стены впиталась столетняя пыль, где нет ничего, кроме декоративных крючков, полки для обуви и затоптанного половика. Он готов, только вот ресурсы его истощились. Придётся ждать прихода весны. Или лета. Ладно. И без того он потрудился на славу. Теперь Шерлок Холмс вряд ли назовёт его дом курятником. Вернее, назвал бы. Ну… Назвал бы, если бы… Он тут же запрещает себе думать об этом. Никаких «если бы», откуда им взяться? И что за жалкий реванш — слегка благоустроенное жилище? Неожиданно резко теплеет, ночью мокрый снег вперемешку с дождём превращает белоснежное покрывало в грязное месиво. Джон сгребает его лопатой, чтобы не чавкало под ногами. Дождь льёт не переставая, от снега не остаётся следа, и за неделю до Рождества белый свет становится безжизненно-серым. Но даже это не отменяет приближение праздника. И не отменяет подарки, которые в этот раз Джон решает купить — для родителей и для Гарри. * С утра пораньше он отправляется в Город, где буквально захлёбывается светом и красками. Он так привык к своей серенькой простоте, что даже скромное, некичливое убранство домов и улиц ослепляет его. Он смотрит вокруг и загорается желанием непременно украсить свой дом. Гирлянды, хвойный венок на двери, а в центре стола — волшебный стеклянный шар, в котором завьюженный домик будет сиять всеми своими окошками. Пора обзаводиться традициями, думает Джон, не всё же ему жить как придётся. Он деловито шагает по улицам, гармонично вливаясь в радостную толпу и с удивлением отмечая, что в Городе так много людей. Словно всё это время они прятались в своих тихих домах, а теперь вдруг хлынули весёлым потоком, взметнув к небесам ароматы предпраздничного угара. Он слишком занят подарками, чтобы вспомнить про ланч, хотя позавтракал рано — чашкой кофе и хлопьями. Выбор у него ограничен: два супермаркета средней руки, в которых стандартная коллекция стандартных рождественских сувениров лишь удручает. Но в маленьких лавочках, которыми, слава богу, изобилует Город, он находит много всего интересного — и для отца, и для ма. С Гарри сложнее, а если быть откровенным, Джон просто не знает, что подарить сестре. Даже не беря во внимание их тяжёлый разрыв, Гарри уже не та задиристая девчонка, которая с радостью приняла бы в подарок, к примеру, вот этот маленький перочинный ножик, инкрустированный лазурной эмалью, от которого Джон не отводит глаз уже четверть часа… В итоге он покупает ей куклу — симпатичную барышню в пышном платье и чепчике. Он далеко не уверен, что, увидев подарок, Гарри не придёт в настоящую ярость, сразу же вспомнив несчастную Мэг, чья карьера модели закончилась в мусорном баке. Но ему всё равно. Почему-то сейчас ему очень хочется показать, что несмотря ни на что он по-прежнему тот же Джон, который любил её больше жизни и стоял за неё горой. К тому же он верит: даже взбесившись до бешеных глаз, Гарри, скорее всего, поймет, что заключено в этом подарке. Но глядя на глуповатое красивое личико, Джон впервые за всё это время чувствует злость. Ему хочется посмотреть Гарри в глаза и спросить напрямую: «Ты действительно уверена, что виноват только я?» Ладно. Так или иначе, думать об этом слишком больно и горестно. Поэтому лучше не думать. Ещё сложнее с подарком для Ханни, который он тоже решает купить. Джон не представляет, что дарят юным красавицам. Он никогда не ухаживал за красавицами всерьёз, а после… всего… а потом… Потом у него был только Джейсон, которому он не делал подарков. Измучившись и устав от обилия пестроты, он выбирает рождественский сундучок со сладостями и наконец переводит дух. Мысль, что поздравить девушку скорее всего не придётся, холодит его сердце. Он хотел бы увидеть Ханни, пусть даже на пять минут. Он соскучился по её независимости, по её доброте и готовности поддержать. Наверное, это нелепо — ждать от неё поддержки, но только сейчас, лишившись общения с ней, Джон начинает осознавать, что именно Ханни помогла ему выжить на уединённом неприветливом берегу, вдохнув в него веру, что тонкие нити, связывающие нас с землёй, в действительности очень прочны. Себе он подарка не покупает, за исключением десятка новых романов — сплошь интеллектуальные детективы, к которым он пристрастился. И только в самый последний момент покупает электрический чайник кислотно-зелёного цвета — эдакую лягушку с прозрачным подсвеченным брюхом. Он решает поставить чайник в маячную комнату, и по всему выходит, что подарок предназначается Маяку. «Я купил подарок для каменной башни, — думает он, усмехаясь и вспоминая Адама Финча, говорившего о Маяке как о живом существе. — Скоро я начну читать ему вслух». Кажется, всё. Пора отправляться домой. Он оформляет посылку и оставляет её на почте, надеясь, что подарки поспеют к празднику, и ругая себя, что не озаботился этим раньше. Поужинать он собирается дома — приготовить что-нибудь на скорую руку, — но на выезде из Города покупает половину жареной курицы и гигантскую мексиканскую лепёшку с сыром и ветчиной. Останется только сделать чаю покрепче, и его ужин готов. В пути его настигает туман. Джон снижает скорость до черепашьего шага и возвращается, когда сумерки становятся синими, досадуя, что опоздал на три четверти часа и надеясь, что это не станет трагедией для поселковых старейшин. Заглушив мотор, он несётся в сторону Маяка, едва не падая на осклизлой дорожке. «Прости, дружище, больше такого не повторится. Но и ты пойми меня — всё-таки Рождество». Вскоре Маяк загорается, освещая застывший берег и возвращая пошатнувшуюся гармонию. Несмотря на эту оплошность, прожитым днём Джон доволен, и доволен подарками. Его усталость приятна и немного томительна — самое время для отдыха. Восход в восемь двенадцать, и если его не сбросит с кровати в осточертевшие четыре утра, то рассвет на Маяке будет приятным. Он выпьет чаю из нового чайника и даже постоит на балконе — зимнее море завораживает своей пасмурной красотой. Он удобно устраивается под одеялом — на животе, обнимая подушку, — но уже засыпая, открывает глаза. А потом садится в постели, обхватив руками колени. Он никуда не поедет. Не поедет в посёлок. И с Ханни встречаться не будет. О чём только он думал?! Вместе со сладким сундучком подарить ей надежду? Это нечестно. И глупо. До чего же всё глупо! Зачем, например, он купил эту чёртову куклу? Что за бессмысленный символизм? Зачем он всё это сделал?! Он с ужасом вспоминает румяные щёки и платье в рюшах и кружевах и молит Бога, чтобы посылка пришла с опозданием, и к тому моменту Гарри не оказалось дома. Возможно, её вообще там не будет, возможно, она далеко. Помнится, ма упоминала Италию… Господи, пусть Гарри будет в Италии! И пусть Джон не будет таким идиотом. Сон улетучивается. Поворочавшись десять минут, но так и не вернув былого уюта, Джон встаёт, подбрасывает в печку три крупных поленца и, набросив рубашку, выходит на кухню. Остаётся одно — включить телевизор и выпить чаю, всё равно в ближайший час не уснуть. Он ставит чайник на газ, достает из холодильника молоко и садится за стол, потирая ладонью щёки и лоб. Ему жаль недавнего воодушевления, ускользнувшего так внезапно — будто и не было его вовсе. В Городе, в гомонливой сутолоке, всё казалось естественным: и подарки, и встреча с Ханни. Он приедет в посёлок и поздравит её с Рождеством. Может быть, потом они прогуляются к старому пирсу и постоят у воды, облокотившись о деревянные расшатанные перила; может быть, поболтают на высоком крыльце Марлоу, и Ханни посмотрит на него с прежней улыбкой. Ведь ничего не случилось, правда? Они просто друг друга не поняли. Ханни просто слегка увлеклась фантазиями. Оно и понятно — здесь, вдали от кипящей жизни, даже потрёпанный Джон Уотсон кажется прекрасной мечтой. Очутившись в кругу своих сверстников — беспечных и юных, в узких джинсах, с телами молодых загорелых богов, — она поняла ошибку, поняла, как резко от них отличается Джон. Он вручит ей подарок, возможно, даже обнимет, и они снова станут друзьями… Теперь, когда эйфория удачного дня исчезает, это кажется невозможным, и Джона гложет досада. Дожив до седых висков, он ни черта не смыслит в жизни, по-прежнему совершает ошибки и не умеет их исправлять. «Чурбан малодушный! В её глазах была настоящая боль. А тут ты — со своим сундуком». Он выключает горелку и заливает чайный пакетик кипящей водой. Неожиданно предстоящее Рождество начинает его пугать. Время всеобщей любви, время чудес… В прошлом году он чудес не ждал. Сделал обычный ужин, ополовинил бутылку джина, а потом пялился в телевизор, пока не задремал за столом, уронив голову на руки. Он и в этом году ничего не ждёт, но тем не менее приготовился — даже купил замороженный рождественский пудинг. Его беспокойство растёт. Что если кто-то захочет приехать и затеять все эти поздравительные неловкости?.. Джон выпивает чай, ложится в постель, делая очередную попытку уснуть. Странные, совершенно абсурдные опасения, не подкреплённые ничем, кроме внезапно возникшей блажи, — откуда они? Кому захочется отправляться в чёртову даль, чтобы хлопнуть Смотрителя по плечу и пожелать ему весёлого Рождества? Сесть с ним за стол и выпить по бокалу вина? Чушь. Никто к нему не приедет. Так и выходит. Рождество он проводит один — запивая пудинг вином и поворачивая из стороны в сторону шар, где снег из блёсток и пластика кружится совсем как настоящий. * В конце декабря дождевые тучи уходят, на два дня явив миру чистое бледное небо, и на смену им приходят тяжёлые, снеговые. Снег сыплется неуверенно, робко, но постепенно входит в полную силу. Вскоре начинается снегопад — крупный, пушистый. Джон заворожённо смотрит в окно — это красиво и в самом деле похоже на праздник. Но по большому счёту, ему до лампочки, даже если в последнюю ночь загорится море. Новый год он встречает в постели, спит крепко, без сновидений, и просыпается по будильнику — в следующем году, как в следующей жизни. * Метель затягивается на неделю, сделав Джона настоящим пленником Маяка. Он топит печь, прогревая дом, утром и вечером расчищает дорожки, ретиво машет лопатой во дворе и возле сарайчика, чувствуя, как мускулы наливаются силой, как пылает румянцем лицо и струится пот по спине и груди. Смахивая сугробы с пикапа, он кидает жадные взгляды на далёкий посёлок, кажущийся маленькой завьюженной точкой. Его тянет в Green bank как Маугли к людям — самой человеческой природой. Не то чтобы он нуждался в компании, но хотя бы одно живое лицо, хотя бы одно словечко… Всё равно с кем, даже с глуховатым и хамоватым Хейлом, единственным пропойцей в посёлке, общение с которым — удовольствие не из лучших. И ещё он очень хочет увидеть Ханни. Объясниться. Сказать что-то доброе, утешительное — не столько для неё, сколько для себя, для своей вечно виноватой души. Настойчивое желание сжигает его изнутри, мучает, не даёт покоя, потому что всё больше и больше сплетаются воедино два эти образа: Ханни и Гарри. И для обеих он стал обидчиком. * Сегодня он наконец-то едет в посёлок. Снегопад прекратился, хотя небо остаётся по-прежнему низким и появления солнца не ожидается. Странно — Джон мог не показываться в общине неделями, благодаря своей бурундучьей запасливости не испытывая в этом нужды, но сейчас он рвётся туда всем своим существом. А если быть до конца правдивым, желание услышать человеческий голос так отчаянно сильно, что, не особо надеясь на вездеходные качества своего пикапа, Джон готов пробираться по заметённой дороге пешком. Сизые ленты дыма, переплетённые над посёлком, кажутся ему краше бельгийского кружева. По счастью, дорога выглядит сносно, и вероятность застрять ему не грозит. Первым делом он собирается к Адаму Финчу, и не только ради почтительного внимания. И не ради пирога новоявленной миссис Финч — пышного и румяного, с хорошо пропечённой корочкой, наполненного восхитительно вкусной начинкой, — которым она непременно его угостит. Усадит за стол, напоит чаем, а в такой холод что может быть лучше? Главная причина в другом. За время непогоды у Джона возникла идея (одиночество способствует бесперебойной работе мысли, иногда принося не только гнилые плоды) и он торопится обсудить её с председателем, не откладывая на потом. Ему хочется быть хорошим Смотрителем, не зря поедающим свой хлеб с маслом и сыром. Старый председатель встречает его, раскрывая объятия, что для сдержанного в проявлении чувств человека несомненная редкость. — Джон! Наконец-то вы появились! Чёртова непогода! Хренов снегопад! — восклицает он, пропуская Джона в прихожую. — Всё ли благополучно? Это замечательно, что вы заглянули ко мне. — Вас не оказалось в конторе… — пытается оправдаться Джон. — К чёрту контору! — отчего-то возмущается Финч. — Раздевайтесь. Проходите. Присаживайтесь. Увы, миссис Финч уехала в Город, но мы прекрасно обойдёмся мужскими силами, да? — Не сомневаюсь, — улыбается Джон, снимая куртку и втайне жалея о пироге. Председатель мягко подталкивает его в гостиную: — В моём буфете имеется великолепный коньяк, и я намерен вас угостить. Что скажете? — Скажу, что это лучшее предложение за последнюю пару месяцев. — Джону становится грустно — лучшее и единственное. Он садится за стол, наблюдая за хлопотами хозяина. На скатерти появляется штоф, две коньячные рюмки, вазочка с засахаренными орешками, тарелка с лимоном. — Вижу, что вы в порядке, — приговаривает Финч, разливая коньяк. — Румянец, блеск в глазах. Вы там не заскучали? — Откровенно говоря, заскучал, — признаётся Джон. — Я очень за вас волновался, — искренне уверяет его председатель. — И я, и миссис Финч, и другие… Всё думали, как вы — совсем один. Второе Рождество вы не появляетесь здесь, у нас… — Он обвёл глазами свою гостиную и устремил взгляд за окно — на поселковую улицу. — Это не дело, мистер Уотсон. Вы — наш Смотритель. Ну, выпьем! Вместе с коньяком в Джона вливается облегчающее тепло — о нём беспокоились, о нём думали? Выходит, он не до конца одинок, и у него есть реальный шанс стать частью этого маленького, симпатичного сообщества. Сердце приятно дрогнуло. Между тем председатель продолжил: — Ещё это письмо. Я понимаю, что следовало доставить его на Маяк к Рождеству, но так получилось, что… не получилось. Надеюсь, вы не будете в обиде на старого склеротика — поначалу я просто о нём забыл, а потом случилась метель — такая досада… Одну минутку. Оно в кабинете. Хорошо, что я не оставил его в конторе. Он поднимается и бодрым шагом выходит из комнаты, а Джон продолжает сидеть, не понимая, что происходит, и о чём говорит сконфуженный председатель. Через минуту тот возникает в дверях, сжимая в руках конверт. — Письма — большая редкость для нынешних странных времён. Телефоны, компьютеры… Скоро люди совсем забудут, что бумага создана не только для того, чтобы подтирать их чёртовы задницы, — ворчит мистер Финч, в то время как Джон сминает в пальцах голубоватый конверт с марками и печатями. Он оглушён и еле сдерживает бушующий внутри него ураган: в обратном адресе чётко значится «Лондон» и «Шерлок Холмс». Его пальцы дрожат, а в груди ломит так сильно, что он задыхается. Мысленно считая до десяти, Джон приказывает себе успокоиться («это всего лишь письмо, оно тебя не укусит!») и почти не слышит, что говорит ему Финч. — Это от вашего друга? — Что? — переспрашивает он и едва не стонет от того, как потерянно звучит его голос. — Письмо от друга? — повторяет Финч не совсем уверенно. — Что с вами, Джон? Вы… Всё хорошо? — Да. — Думаю, нам стоит выпить ещё, слишком уж вы разнервничались. Тот приятный молодой человек, что приезжал сюда прошлым летом, — пускается он в объяснения, — представился вашим другом. Воспитанный, вежливый, редкостных качеств… Миссис Финч до сих пор не может его забыть, и если бы не почтенный возраст, я имел бы все основания проявить недовольство… Джон! Вздрогнув всем телом, Джон делает попытку вскочить. Письмо полыхает в его руке. Но ему удаётся удержать себя в рамках приличия и даже выдавить тень улыбки. — Вы правы, это от него. И Шерлок… в самом деле… весьма обаятелен… — бормочет он. — Ну… Наверное, мне пора. Надо ещё… — Ничего вам не надо. Бога ради, садитесь, вы совсем не в себе! Предлагаю сделать ещё глоток этого исцеляющего душевные раны бальзама и успокоиться. Похоже, гость доставил вам меньше радости, чем я полагал. Странно… — Взгляд Финча пытлив и задумчив. — Его намерения показались мне положительными, а интерес к вашей жизни — искренним. Вы повздорили? С молодыми такое бывает. Непримиримость, горячность… Послушайте, Джон. — На несколько мгновений старик замолкает и, как кажется Джону, погружается вглубь себя — в свои воспоминания и, может быть, сожаления. — Зачастую жизнь довольно сложна, с этим трудно поспорить. В ней столько всего намешано, что порой невозможно отделить дерьмо от розовых лепестков. Но, поверьте, не стоит смотреть на неё как на драму. В большинстве своём жизнь — забавнейший водевиль, в котором нелепостей больше, чем истинных бед. Во всяком случае я собираюсь отдать концы, утвердившись в этом окончательном мнении, и потом от души повеселиться на Небесах, глядя, как вы тут пыжитесь, изображая серьёзность и надуваясь от важности процесса, который суть еда, сон, очищение кишечника и периодическое несварение, называемое страданиями души. — Он качает головой в лёгком смущении. — Чёртов коньяк развязал мой чёртов язык, и, наверное, я выгляжу ещё большим кретином, чем являюсь на самом деле. Не грустите, Джон, всё это пустое. Возможно, однажды ваш друг вас ещё удивит… Как в бреду Джон покидает дом мудрого председателя и, забыв о своей идее, забыв о Ханни и о том, что в доме его не осталось ни крошки хлеба, заводит мотор. С недопустимой скоростью его пикап мчится по улице — прочь из посёлка. На середине дороги он резко тормозит и вскрывает конверт… …На что он рассчитывал? Что собирался увидеть? Открытка, подписанная торопливым почерком, с лицевой стороны которой задорно подмигивает олень в рождественском колпаке. Привет, Джон. Как поживаешь? Продолжаешь изображать Смотрителя? Было довольно любопытно на это взглянуть. И немного смешно вспоминать. Весёлого рождества! Шерлок Холмс. Джон не понимает, что его так потрясло. Почему глаза заволокло горячим туманом. Почему так бешено бьётся сердце. И почему это письмо едва не убило его на месте. Он не может пошевелиться, сидит, уставившись в ветровое стекло и слушая недовольный рокот машины. Наконец, когда буря внутри утихает, он фокусирует взгляд на том, что простирается за окном. Белая тишь, в которую вновь ворвались чистые снежные хлопья, а он даже не заметил когда. Он открывает окно и, вышвырнув голубоватый конверт, плавно трогается в сторону дома. Внутри всё горит. Обида, почти забытая, вспыхивает с новой силой. За что он его? Неужели так сладко пнуть побитого пса? Ведь ясно же, что побитый. Почему-то Джон уверен, что Шерлок узнал о нём больше, чем ему бы хотелось, что своими изменчивыми глазами заглянул ему в самую душу, прочитал все его тайны, выведал все его боли, его желания, глубоко запрятанные и лежащие на поверхности, — докопался, разнюхал и нашёл в этом повод для циничной насмешки. …Когда некого любить и жалеть, легко найдётся объект для ненависти. Джон точно знает, что ненавидит Шерлока Холмса — его надменное лицо, его льдистый взгляд, его пронзающий сердце голос, который он никак не может забыть. И эта ненависть, эта всепоглощающая, жаркая ненависть останется с ним навсегда. весна Весна в этом году ранняя и приветливая. Солнце, словно заблудившись и оказавшись не в том месте, где ему полагается быть, жарит вовсю, и в начале апреля берег уже зеленеет — свежо и молодо. Джон проветривает свой дом, раскрывая настежь окна и двери, вывешивает на перилах крыльца одеяла и плед, сушит подушки. После хмурой зимы его так и тянет на улицу. Он подправляет забор, изрядно подкосившийся за зиму, и с удовольствием слушает, как по берегу разлетается стук его молотка; копается во дворе, раздевшись до пояса и приобретая красивый весенний загар; сидит у моря на валунах, зажмурив глаза и подставив солнцу лицо, которое очень скоро из нездорово серого превращается в золотистое. Эта зима далась ему нелегко, став пиком бессонниц и воспоминаний. Бесконечные мысли одолевали: о Ханни, о Джейсоне, о том, что ма нездорова и наверняка тоскует о нём, о том, что отец его осуждает и больше им не гордится, о том, что Гарри никогда его не простит. И о том, как все они далеки друг от друга. Временами накатывал страх. Ему тридцать, его седина уже слишком заметна, а впереди — нечто расплывчатое, не имеющее очертаний, которое он осмеливается называть своим будущим. Этой зимой, просыпаясь в четыре утра, он задыхался от бешенства, а потом как робот вставал с постели и шёл на кухню, встречая рассвет на пару с кофе и телевизором. К концу февраля от телевизора стало тошнить, и Джон сидел за столом над раскрытой книгой, кожей чувствуя влажную мглу за окном и не делая попытку прилечь. В такие часы море шумело особенно сильно — буквально билось в ушах, взвинчивая каждый нерв. Он чувствовал в море врага, могущественного в своей необъятности, и ему было жаль, что так и не удалось найти с ним общий язык. Но, возможно, однажды это случится, утешал себя Джон, и море откроет ему свою душу? Ведь здесь ему жить и жить — так долго, что невозможно даже представить. Их только трое — море, Джон и Маяк. Между ними не должно быть вражды. В один из тёплых весенних дней он приходит на берег и неуверенно произносит: «Привет». Это становится началом долгого разговора, рассчитанного не на один день. Но друга он в море так и не видит. Он попросту сливает ему свои печальные мысли, свои гнетущие воспоминания, а море уносит их в глубину, пряча на самое дно. Со временем это начинает его беспокоить. Веду себя как дурак, думает он, торчу на валуне и болтаю с водой. Я же не в романе Хемингуэя, чёрт побери! Всё это кажется такой беспросветной глупостью, что Джон сокращает свои посиделки до минимума — в полном созерцательном молчании, чувствуя себя при этом гораздо лучше и вспоминая с улыбкой, как порхала по этим камням воздушная Ханни и каким неуклюжим увальнем он казался, устремляясь за ней. Вскоре он и вовсе прекращает походы на валуны. Он успел рассказать морю всё, что хотел, а делиться планами не входило в программу переговоров. Особенно при их полном отсутствии. * Апрель сменяется маем — таким же удивительно тёплым и ясным. Может быть, это конец времён, с иронией думает Джон. Откуда столько тепла? Не иначе как напоследок. В целом ему хорошо. Дни бегут размеренной чередой, не принося огорчений, не принося ничего. На четыре утра ему уже наплевать, весной они переносятся легче, да и мысли его не хуже обычных. Осталось только дождаться Ханни, которая непременно появится. Не может не появиться! Джон в это верит, и его уже не лихорадит, как это было зимой. Немного терпения, и на дороге покажется силуэт: сначала неясный, потом — отчётливый. Потом он услышит негромкий шорох велосипеда, увидит сосредоточенное, серьёзное личико, и жизнь побежит по привычному кругу. Надо лишь подождать. И он ждёт — спокойно, как то, что по определению его не минует. Занимается домом. Доводит до блеска Маяк, в сотый раз напоминая себе о замене сквозных проёмов на нормальные застеклённые окна, потому что внутри творится чёрт знает что — ветром надуло песок и прошлогодние листья, ветки, перья и мелкую стружку. Много читает и даже с забытым интересом листает внушительный медицинский справочник, украшающий третью полку его археологической этажерки. Часто катается в Город. Смотрит телевизор. Ест. Спит. Не-спит. Ждёт. Но Ханни не приезжает — ни сегодня, ни завтра, ни через две недели, ни через месяц. Возможно, её по-прежнему нет в посёлке, но Джон по-прежнему стесняется об этом спросить. лето В середине лета он видит её на улице и застывает с колотящимся сердцем… …Сегодня он делает очередные закупки, набивая пакетами кузов пикапа. Жара стоит страшная — такая, что даже у рыжей Мадонны отпадает охота кокетничать, и задержавшись у магазина, Джон жадно пьёт из горлышка ледяную воду, выливая её остатки в ладонь и ополаскивая лицо и шею. Ханни появляется из-за угла — внезапно, будто сотканная из тягучего марева, — и останавливается, натолкнувшись взглядом на знакомый пикап. Джон обессилено опускает руки, и капли воды гулко шлёпают по его сандалиям. Оба смотрят друг на друга в смущении, словно между ними скрыта интимная тайна, о которой они так и не поговорили, которая осталась в их душах тяжёлым осадком и теперь заставляет оглушённо молчать. От Джона не ускользает её порывистый жест — повернуть назад, скрыться за поворотом. Убежать отсюда подальше. В тот же миг он понимает, что ожидал Ханни впустую — она сознательно избегает Маяк. Избегает его, Джона. — Привет. — Привет. Они вновь замолкают, страшно тяготясь этим молчанием. Всё очень серьёзно, внезапно думает Джон, и от этого совершенно не знает, что говорить. Ханни делает шаг в его сторону и отступает — так резко, что подворачивается нога. — Ох. Джон бросается к ней, закинув пустую бутылку в кабину. — Что?! — Всё в порядке, — морщится Ханни. — Зацепилась за что-то. Со мной всё в порядке, Джон, — быстро повторяет она, вытягивая ладонь, словно отгораживаясь от его заботы. На ней короткие шорты, маечка и босоножки с потёртыми ремешками. Волосы забраны в конский хвост. В руках — пакетик с шоколадным печеньем, которым она, как видно, лакомилась на ходу. Она выглядит очень юной, почти подростком. Мысленно Джон видит себя — свои давно не стриженые вихры, мешковатые джинсы, подвёрнутые до колен, футболку с потными разводами на спине и в подмышках, — и в который раз убеждается, как невозможно меж ними что-то, кроме простой симпатии и дружеского общения. Их и рядом поставить нельзя! Мысль о том, что тогда, осенью, он мог позволить себе слабину, последовать за ней в дом и прижать к себе на всё готовое тело, устрашающей молнией проносится в голове. Как видно, Ханни понимает это не хуже, и поэтому, когда первый неловкий момент растерянности проходит, она улыбается, протягивая ему печенье: — Хочешь? — Спасибо, нет. Я не голоден. Как дела? — Хорошо. Сдаю экзамены. Катаюсь в Город туда-сюда. — Хочешь, я буду тебя отвозить? — неожиданно для себя предлагает Джон и тут же прикусывает язычок — молчи, идиот, куда уж тебе. Ханни тепло улыбается: — Спасибо. Я уже приспособилась. Как ты? Как я… Никак. — Нормально. Слежу за Маяком. Сделал кое-какой ремонт, ну и так — по мелочам… — Он замолкает, испугавшись, что Ханни расценит это как приглашение. Словно Джон зазывает её к себе таким дешёвым искусом, как ремонт. — В общем, всё как всегда. Она смотрит не отрываясь, будто ловит каждое слово, но что таится в её глазах, Джон не может понять. Не может понять, грустна она или равнодушна, соскучилась или просто рада увидеться. Вся её фигурка окутана неприступностью — даже руки не пожать на прощание. — Что собираешься делать дальше? — Он кивает в сторону далёкого Города, и понимая, как неопределённо звучит вопрос, пытается пояснить: — Я имею в виду… Но Ханни его не слушает. — Жить, — коротко отвечает она и сбивчиво продолжает: — Ты прости, Джон, но… Мне надо бежать. Я, собственно, в магазин — за лимонами. Деда мучает жажда… Такое пекло… Прости. — Да-да, конечно. Пока. — Махнув на ходу, он поворачивается к машине, но, взявшись за ручку дверцы, останавливается, ероша волосы всей пятернёй: — Чёрт возьми… Ты могла бы приехать. Или позвонить. Ханни… — Могла бы, — пожимает она плечами и толкает дверь магазина. — Будь счастлив, Джон. Невидимые пальцы сжимают его сердце до боли — не вздохнуть. Недосказанность комком застревает в горле. Джон растерянно топчется возле машины, не зная, что ему делать. Дождаться Ханни или уехать? Поговорить откровенно, честно, прямо сейчас или всё оставить как есть? Что лучше? Что правильно и что никуда не годится? Он продолжает стоять, обливаясь потом и поглядывая на дверь, но Ханни не появляется. Наконец до него доходит, что она не выйдет, ни за что не выйдет из магазина, пока он торчит здесь вспотевшим болваном, терзаясь своими дилеммами. Ладно. Он залезает в кабину, заводит мотор и выруливает на дорогу — домой, к Маяку. Слишком много всего! Он больше не в силах ломать себе голову. Может быть, со временем всё разрешится само. Может быть, однажды Ханни приедет и как ни в чём не бывало снова побежит по своим валунам. Снова будет купаться в море, плавать вдоль берега, а потом вытирать пушистые волосы полотенцем Джона и смотреть на него смеющимися глазами. Всему своё время. Но горечь, подступившая к сердцу, говорит Джону о том, что, скорее всего, этого не случится… * В конце июня спадает жара, во время которой измученный Джон готов был ночевать в душевой, изнывая от духоты и не спасаясь от неё даже в сумеречной прохладе башни. На смену жаре приходит умеренное тепло с короткими проливными дождями или щадящей облачностью, когда находиться на воздухе — одно удовольствие. Этим летом он практикует пешие прогулки в посёлок, чего за два с половиной года не делал ни разу. Путь неблизкий, но у Джона достаточно сил. Он в прекрасной физической форме — его тело буквально звенит натянутой тетивой. Он выходит пораньше, выпив кофе в маячной комнате, и идёт налегке, любуясь неброской прелестью мира. Сначала — вдоль берега, всей грудью вдыхая солёную свежесть, потом, когда гальку сменяют серые глыбы камней, взбирается по крутому склону наверх и оказывается на дороге, по которой и преодолевает остаток пути. В посёлке он появляется утомлённый и жутко голодный. Завтракает у Дэвиса, получая удовольствие не только от вкусной еды и отдыха, но и от неспешного разговора, потому что хозяин паба никогда не обделяет Джона вниманием и всегда готов присоединиться к нему с чашкой крепкого чая. Иногда завтрак у Дэвиса остаётся единственной целью его путешествия, и, хорошо проведя время, Джон выступает в обратный путь, по дороге приканчивая пару банок лёгкого пива. С каждым разом расстояние между Маяком и посёлком сокращается самым загадочным образом — иногда Джон и глазом не успевает моргнуть, как перед ним вырастают опрятные домики, знакомые до каждой щербинки, до каждой трещинки и потёртости. В такие дни Джон не чувствует своего одиночества — хотя конечно же его не становится меньше, — и ему остаётся только жалеть, что с наступлением сезона дождей это маленькое удовольствие станет ему недоступно. осень Но осень тоже радует славной погодой. Несмотря на холодные ночи и туманные сырые рассветы, днём всё ещё тепло и приятно, и Джону кажется, что никогда он не получал такого удовлетворения от собственной жизни. На смену былой безучастности, тщательно скрываемой под оболочкой трудового энтузиазма и деловитости, приходит заинтересованность. За два с половиной года он прошёл через все возможные стадии отрицания и приятия, его кидало из крайности в крайность — от всепоглощающей ненависти до смиренной любви. Он наконец-то честно признал, что не чувствует себя на своём месте, и этот берег — декорация к придуманной жизни. Признал и принял как факт. Но это не изменило его решения остаться здесь навсегда: с раздражающим морем, с четырьмя часами утра, с одиночеством, воспоминаниями и тяжёлыми снами. Ему больше некуда деться и поэтому остаётся только одно: отдать своё сердце этому берегу и когда-нибудь, пусть даже это случится не скоро, наконец-то обрести здесь душевный покой. Такая прекрасная осень. Столько чистого воздуха. Столько моря — не охватить ни взглядом, ни мыслью. И земля, на которой можно прочно стоять. Разве этого не достаточно, чтобы начать сначала — теперь уже по-настоящему? Достаточно. Этой осенью Джон улыбается чаще, и не так уж и важно, что его улыбок никто не видит. Но вскоре осенняя благодать разбивается вдребезги — неожиданно, как и всё в его жизни. * Конец октября хорош: сухое тепло, чистое звёздное небо, ни тучки, ни облачка. Море спокойно. И всё вокруг — спокойно и мирно. Даже не верится, что когда-нибудь наступит зима. Сегодня у Джона совершенно поющее настроение, и давно забытая радость обдаёт его сердце короткой тёплой волной. Сегодня в посёлке он увиделся с Ханни. Мадонна в очередной раз слегла, оставив магазин на попечение «девчонки Марлоу», и впервые после летнего тягостного свидания (не считая двух мимолётных встреч, когда Ханни быстро махала рукой и тут же пропадала из виду, как будто спешила скрыться) Джон видит её так близко. И неожиданно это происходит легко. Словно всё между ними вернулось: и простота, и доверие, и та особая невинная близость, которая дороже самой страстной любви. Они болтают, смеются, Ханни, как это бывало всегда, помогает ему с покупками. Джон смотрит на неё, не скрывая блаженного удовольствия: красивая, спокойная, какая-то удивительно невесомая, словно вся состоит из воздуха и малинового аромата. Похоже, она переболела своей влюблённостью и перестала мечтать, думает Джон, пряча невольное эгоистичное сожаление на самое дно души. Потому что главное всё же осталось — она сама, её дружба. Как оказалось, очень важная часть его жизни. Неужели это в самом деле вернётся — то, что скрашивало его однообразные дни, что хотя бы частично оправдывало его существование здесь, где всё до сих пор слишком чуждо? Джону очень хочется в это поверить. Он почти в это верит, и оттого его радость очень сильна. Он моет посуду, краем уха улавливая болтовню в каком-то дурацком шоу, и улыбается собственным мыслям. Он решительно не знает, чем занять этот вечер, но его это не беспокоит. У него есть книги, у него есть Маяк, у него есть чашка чая и свобода совсем ничего не делать. Уже немало. Стучат достаточно громко, чтобы сразу услышать. Джон озадаченно смотрит в сторону двери и кладёт в раковину намыленную тарелку. Закрывает воду. Вытирает руки о майку. Какого?.. Нестерпимый жар ударяет в голову — так сильно, что на мгновение перестают видеть глаза. По венам несётся не кровь — крутой кипяток. Это даже не дежавю, это полная, непоколебимая убеждённость. Пол ходит под ним ходуном и ноги словно теряют опору. Шерлок. Он. Больше некому. * таблица восходов и заходов солнца