Смотритель Маяка

Иногда жизнь становится нестерпимой, и всё, что ты делаешь — говоришь, дышишь, сохраняешь улыбку, — всего лишь форма безумия…

Он просыпается от звуков прекрасной грусти и какое-то время слушает, затаив дыхание. Шерлок и его скрипка, неповторимый дуэт. Как давно он играет? Мелодия нежно струится, её тревожные переливы с лёгкостью вплетаются в сны… Джон пытается вспомнить, что ему снилось. Сейчас я поглощён чувствами, — всплывает в памяти. Слова Шерлока, поразившие его. И это уже не сон. Джон садится в кровати и трясёт головой, отгоняя опасные мысли. Сказанное не имеет к нему отношения — так он решил вчера, глядя в ночной потолок, и что могло измениться сегодня? В тотальном отсутствии любви легко угодить на крючок, который потом до крови раздерёт твои внутренности. Шерлок из тех, о ком можно только мечтать, и не важно, какого ты пола: не получая ответа, сердце будет болеть одинаково. Джон не такой дурак, чтобы позволить себе подобное заблуждение. Для себя он давно уже разделил мир на две половины. В одной из них мечтают и любят, засыпают в обнимку, старятся вместе и умирают в один день. В его половине есть только он, его необратимый грех, его одиночество и надежда, что дальше не станет хуже. Словно почувствовав, что он проснулся, Шерлок прекращает игру. Мелодия обрывается, как чья-то цветущая, не очень счастливая жизнь. Грудь горячо щемит, и чтобы не утонуть в этом сентиментальном море, Джон быстро встает с постели. В спальне прохладно, и он подходит к окну — узнать, что на улице. Шума дождя не слышно, но приподняв жалюзи, он видит тяжёлые серые тучи. Ветер дует в их сторону, просачиваясь сквозь неплотно подогнанные рамы. Образ домика, открытого всем ветрам, так ярок, что Джон на мгновение зажмуривается. Там, в окружении понятных вещей, всё было понятно. Прибрежные камни, шорох волн, чайки, рассекающие небо точно белые молнии, старый Маяк — простые истины, не требующие осмысления. Почему он так мало это ценил? Внезапно он думает, что ошибся, отвергнув Ханни Марлоу, что сложись всё иначе, сейчас он был бы по крайней мере любим. Маяк освещал бы их ночи таинственным светом, и, лаская чистую, тёплую кожу Ханни, Джон, пусть не сразу, но смог бы себя простить… Всё, хватит, говорит он себе, вслушиваясь в наступившую тишину, пора это прекратить. Он не решит ни одной проблемы и уж тем более ничего не изменит, стоя в трусах у окна и покрываясь мурашками. Теперь Маяк освещает другую жизнь, а для него всё сложилось так, как сложилось; к тому же нельзя сказать, чтобы он о чём-то сильно жалел. Хватит. Душ, завтрак, крепкий кофе — и ни одна сволочь не испортит ему этот день. В то, что сегодня к ним пожалует Нуари, Джон не верит. Как и в то, что он злодей и убийца. Шерлок завтракает сэндвичем с латуком, сыром и помидорами. Он чисто выбрит и свеж, его скользящая улыбка полна благодушия. — Доброе утро, — говорит он как ни в чём не бывало. Джон мысленно чертыхается — как всегда очаровательно непредсказуем. Словно накануне и не было разговора, который трудно назвать задушевным. А ещё он не может вспомнить, откуда у них латук. — Привет, — отвечает он скупо. И не потому, что собирается гордо молчать, — вовсе нет. Он просто не знает, о чём говорить. — Как спалось? — Нормально. Как видно почувствовав, что Джон не расположен к утренней болтовне, Шерлок двигает тарелку с сэндвичами поближе к нему и замолкает. …И только допивая свой кофе, Джон понимает, что скрывалось в его вопросе. Скрипка. Музыка. Шерлоку хотелось услышать, что скажет Джон. Узнать его впечатления. Уж не хочет ли он сказать, что взялся за скрипку ради него, и что эта трепетная печаль предназначалась ему? Джон не такой дурак, чтобы позволить себе подобное заблуждение. Тем не менее он говорит: — Это было красиво. Твоя игра. Кто автор? — Хотелось бы ответить, что я, — вздыхает Шерлок, — что я так же бессмертно талантлив. Но — увы! — это Шопен. — Неважно. Играл ты здорово. — Пустяки, — Шерлок пренебрежительно машет рукой, но Джон уверен, что ему приятно. И поэтому добавляет от всей души: — На самом деле — великолепно. Кривая усмешка вряд ли может считаться благодарностью, но это не важно — Джон сказал то, что хотел сказать. Мы в ссоре или нет, думает он. Я на него обижен? И отвечает себе со всей прямотой: нет, не обижен. Возможно, вчера это было действительно так, но сегодня от обиды не осталось следа. В этом заключается странный феномен Шерлока: он поражает воображение, не прилагая усилий, им можно восхищаться и ненавидеть до дрожи, снова восхищаться и снова ненавидеть — и так бесконечно. Но затаить на него обиду почему-то не получается. — Что планируешь после завтрака? Джон не совсем понимает — то есть? — Зависит от тебя, — отвечает он с осторожностью. — Разве мы не в режиме ожидания сегодня? — Да, — соглашается Шерлок, рассматривая дно своей кружки, — дело требует завершения. Но вряд ли в режиме ожидания мы с тобой усядемся у окна: не идёт ли Рафаэль Нуари признаваться в убийстве. Поэтому предлагаю прогулку. — Прогулку? — Джон не просто удивлён — он практически в шоке. — Ты хочешь, чтобы мы… — Да, чтобы мы вместе прошлись, — нетерпеливо перебивает Шерлок. — По улице. Что особенного я предложил, и почему твои глаза стали как блюдца? — Эмм… — Хорошо, раз уж моё предложение стало для тебя таким потрясением, назову это иначе: дойдём до магазина и пополним наши запасы. За латуком, между прочим, я ходил к миссис Хадсон. Оставив Джона разбираться с эмоциями, Шерлок встаёт и подходит к окну. — Дождь может начаться в любую минуту, — говорит он, не оборачиваясь, — надо поторопиться. Вскоре они уже шагают по мостовой, поочерёдно глядя на небо. Дождь, разразившись настоящим весенним ливнем, застаёт их на обратном пути. Будет гроза, думает Джон. Он всё ещё слегка ошарашен. Прогулка получилась приятной. Майская зелень трогательно-юно сияла, порывы ветра обдавали влажной озоновой свежестью — не надышаться. Шерлок всю дорогу не закрывал рта, шутил, вспоминая забавные случаи из практики Скотланд-Ярда, когда инспектор Лестрейд со своими спецами садились в лужу, и не то чтобы Шерлок злорадствовал, просто… просто это было забавно. В магазине он вёл себя паинькой, внимательно изучал товары, не перечил, не фыркал и не дёргался в очереди, и только раз зашипел — когда Джон попытался за всё заплатить. …Такси подвозит их к самому дому. Они выходят и как по команде вжимают головы в плечи. — Подержи. — Шерлок суёт ему в руки пакеты, торопясь отпереть замок, но в следующую секунду делает одну удивительную вещь. Он поворачивается, сжимает его предплечья и с улыбкой заглядывает в лицо: — Ну как? По-моему, прогулялись отлично. Что же ты замер? Входи скорее! — Дальше удивительное продолжаются, Шерлок, всё так же сжимая его предплечья, заталкивает Джона в прихожую, заходит следом и громко хлопает дверью, словно отрезая их от всего остального мира. Через три с половиной часа, когда разгружены оба пакета и продукты рассортированы — часть отправлена в холодильник, часть разложена по шкафам, — когда выпит чай с сырным крекером, а затем съеден вчерашний цыплёнок, когда убрана кухня, просмотрен почтовый ящик, и Шерлок уже мается от нетерпения, приезжает Рафаэль Нуари. Гроза отгремела, но Лондон по-прежнему заливает дождём. На Рафаэле тонкая куртка, он совершенно промок и выглядит смертельно уставшим — такое чувство, что из своего фешенебельного N*** он добирался пешком. Его взгляд блуждает, и в первое мгновение Джону кажется, что Рафаэль пьян в дымину. Но только в первое мгновение. В действительности он трезв и несчастен — так, будто пришёл распрощаться с жизнью. — Вы заболеете, — раздраженно бросает Шерлок, оглядывая Нуари с головы до ног. — Такой мокрый клиент мне ещё не попадался. Нуари пожимает плечами: — Если вы боитесь за вашу мебель, я сяду на пол. — Я ни слова не сказал о мебели, — злится Шерлок. На его лице ясно написано: «Какого чёрта?!» Разумеется, он представлял себе эту встречу иначе. И начало разговора. И поведение подозреваемого. Он озадачен, потому что всё уже идёт в разрез с его планами, и от этого Джону немножко смешно. — Садитесь, куда захотите, Рафаэль, — говорит он, делая вид, что не замечает выстрела — разящего взгляда Шерлока. — Думаю, вам понадобится горячий чай. — Да, это было бы здорово, — кивает Рафаэль и с каким-то детским изумлением смотрит на свои потемневшие джинсы. — Я весь вымок. — Поразительная наблюдательность! — усмехается Шерлок, но в его голосе больше не чувствуется раздражения, скорее любопытство. Кто знает, может быть, и он оказался во власти необычайного обаяния Нуари. Джон делает чай на троих; вопреки ожиданию, Шерлок не отказывается и берёт в руки чашку. Чай горячий, но Рафаэль не ждёт, когда тот немного остынет — пьёт с жадностью; похоже, он и в самом деле продрог. Не сказать, что ситуация тягостная, учитывая, что на их диване сидит предполагаемый злоумышленник, расправившийся со своей жертвой, как впавший в буйство дикарь. Джон готов предложить Нуари раздеться — снять куртку, источающую ароматы дождя и пряного цитруса. Готов принести ему полотенце, чтобы намокшие пряди не липли к его щекам… — Снимите куртку, — резко требует Шерлок, и Джон вздрагивает, как недавно вздрагивал от громовых раскатов. Отставив чашку, Нуари послушно тянет молнию вниз: — Спасибо. — И оглядывается в поисках вешалки. Джон приходит на помощь: — Давайте сюда, я уберу. Кажется, всё. Пора приступать к главному. Но их посетитель молчит. — Не знаете, как начать? — снова усмехается Шерлок, на это раз с заметным ехидством. Видимо, заботливость Джона задевает его за живое. — Знаю. — Нуари раскрывает сумку, которая всё это время лежала у него на коленях, и выкладывает на журнальный столик пепельницу в засохших потёках крови. — Я засунул её сюда машинально… тогда, — говорит он и уточняет с обескураживающей простотой: — Это орудие убийства. Джон не может в это поверить. Его окатывает волной разочарования — неужели так просто? Но почему, господи?! Он не хочет, чтобы тот, кого он только что напоил чаем и обогрел, имел отношение к кровавым потёкам и грязным тайнам. Предавался разврату с отцом доверчивой, милой Мод. С мужем приветливой Стэллы — немного нелепой в своём траурном платье, стекающем по её телу, словно жидкий агат. Был вероломным мерзавцем. Гадиной, не достойной человеческого участия. Джон до последнего в это не верил. Надеялся, что на этот раз Шерлок ошибся. «Верно, оттого он мне и понравился, — с горечью думает он, глядя на пепельницу и не в силах посмотреть на того, кто её принёс. — Одного поля ягодки — оба выродки». — Полагаю, мсье Нуари, вы уничтожили вещи, в которых его убивали, — слышит он голос Шерлока, и, слава богу, в нём не чувствуется торжества. Джон благодарен Шерлоку, что тот не аплодирует себе самому. — Я убивал его голым, — спокойно говорит Нуари и снова замолкает, уставившись в пол. Его молчание, словно душные путы, сдавливает грудь, затрудняя дыхание. Это слишком мучительно, чтобы не сделать попытку освободиться. Похоже, Шерлок чувствует то же самое, потому что он отрывисто произносит: — Наверное, стоит прийти вам на помощь. Как давно это началось? Как давно вы стали любовниками? Нуари вопросу не удивляется, он опускает голову ниже и отвечает вполголоса: — Я бы сказал, что давно. — В таком случае, выкладывайте, — отдаёт приказание Шерлок, с прокурорским видом распрямляясь в кресле. Ему надоело нянчиться с Нуари и вытягивать из него каждое слово. — Он изнасиловал меня в день нашей свадьбы. Даже сквозь хладнокровную маску, которую Шерлок вознамерился не снимать до конца разговора, прорывается изумление. Его губы приоткрываются, а дрогнувшие пальцы соединяются в крепкий замок. Он недоверчиво переспрашивает: — Я не ослышался — вы сказали «изнасиловал»? — Вы не ослышались, я сказал именно так. — Возможно, я чего-то не понимаю… — начинает Шерлок не очень уверенно. И — замолкает. — Да, такое сложно понять. — Нуари поднимает глаза, и два тёмных пятна на абсолютно белом лице вызывают у Джона ужас. Он с трудом удерживается от возгласа. — Прошу вас, мистер Холмс, — между тем говорит Нуари, — не перебивайте меня… по возможности. * Джон плохо держится, пытаясь оставаться невозмутимым, и хорошо понимает это — вряд ли его пылающее лицо свидетельствует о невозмутимости. То, что случилось в его семье, настолько же страшно? Или ещё страшнее? Недавняя мысль о Ханни Марлоу и о том, что при помощи её любви он мог бы получить отпущение, кажется детским лепетом. Он как будто впервые по-настоящему осознаёт, что отравлен смертельно. Однажды он будет не в состоянии нести бремя своей вины, и это его убьёт. Туда ему и дорога. * Он сидит на диване — худой, бледный. Джон мысленно прикидывает, какого он роста, и приходит к выводу, что вряд ли выше его собственных ста семидесяти. Его волосы немного подсохли и снова странным образом спутались — он выглядит так, словно не причесывался несколько дней. Сегодня его красота уныла и безысходна, но по-прежнему притягательна. Джон приготовился слушать его историю непредвзято, не позволяя себе ни жалости, ни порицания. К чему приготовился Шерлок, сложно понять; он снова в маске частного детектива, расследующего не сложное, но заинтриговавшее его дело. — Мы познакомились случайно. Оба забежали в EAT перекусить на скорую руку и уселись за один столик. Я до сих пор не понимаю, как она там очутилась, — такая нежная, почти бестелесная. — Нуари тепло улыбается. — Ей бы питаться росой и ягодами, лунным светом и звёздной пылью, но она пожирала гигантский клаб-сэндвич и жмурилась от удовольствия. Я смотрел на неё с глуповатой улыбкой, она смотрела на меня, и… и, собственно, всё — мы просто друг друга нашли. Так случается, так случилось со мной. Уже через полчаса я не мог без неё жить. Теперь, побывав у Стэнли в плену, я хорошо понимаю, что у нас не было шансов. Чтобы какой-то безродный французик пробрался в его бизнес-клан, который он созидал с фанатизмом, и в котором будут жить и процветать его дети и дети его детей? Никогда! Он порвал бы меня на куски. Я — элемент, выпадающий из начертанного им золотого круга, и если бы он не запал на меня с первого взгляда… У вас не найдётся выпить? — Нуари виновато смотрит на Джона. — Такое чувство, что дождь продолжает барабанить внутри меня. — Переход слишком резок, Джон не сразу понимает, что от него хотят, и переводит на Шерлока растерянный взгляд. — Да, пожалуй. — Шерлок встаёт, и вскоре на журнальном столике появляются бутылка и три стакана. — Ничего настолько роскошного, но вполне сносный виски, — говорит он, заполняя стаканы на треть. — Кто ваши родители? Лицо Нуари темнеет, несложно сделать вывод, что родители для него болевая точка (совсем как для меня, думает Джон). Но голос его мягок: — Papa, — произносит он по-французски, и невозможно выразить свою любовь лучше, — преподаёт в колледже языки… Разумеется, Шерлок не может не перебить: — Языки? — Да. Papa настоящий полиглот, знает несколько языков, в том числе и парочку мёртвых. — Вот как? Каких же? Джон понимает, что это не праздный интерес — таким образом Шерлок прощупывает всю жизнь Нуари. — Древнеанглийский и санскрит, — с готовностью отвечает тот. — К сожалению, я не унаследовал талантов рара, хотя санскрит знаю тоже. Только мой санскрит ужасающ, знали бы вы, сколько я бился над ним! — Заметно, что он мог бы говорить об этом подробно и долго, как будто используя любую возможность вернуться в ту славную пору, когда самой серьёзной его проблемой был неподдающийся мёртвый язык; но, наткнувшись на взгляд Шерлока, запинается. — Мой отец преподаёт английский и ведёт факультативы по немецкому и испанскому, — заканчивает он, понижая голос, как будто вспомнив, где он и почему. — Чем занимается ваша мать? — Мамаn, — мягко говорит Нуари, словно отгораживаясь от резкого, бездушного «мать», — художник по ткани, довольно дерзкий в выборе красок и цветовых комбинаций. Заказчиков у неё не много, так что это скорее хобби, чем источник дохода. Одним словом, жили мы скромно: скромный дом, скромный бюджет, неоплаченные счета, как у каждого второго в нашем городке. И всё же мы были счастливы. — Он замолкает, очевидно справляясь с горечью, а потом его лицо озаряется: — Есть ещё брат, но ему только семь. Я уехал, и через год на свет появился Дидье. Родители решили «тряхнуть стариной», по словам отца. Мама же сказала иначе: «Два старых идиота спятили и пошли вразнос». Но я-то понимал, как трудно им было меня отпустить, и радовался, что теперь они не одни. Это утешало меня в разлуке и оправдывало принятое решение. С Дидье не соскучишься. Непоседа, живой ум, доброе сердце; жаль, что я редко вижу его. Я рано покинул дом… — (Он так и сказал — «покинул», и Джон услышал в этом и любовь, и тоску.) — Но, понимаете, я всегда знал, что буду учиться в Англии, в Лондоне, и не потому, что на что-то рассчитывал — карьера, большие деньги и всё такое… Хотя мозги у меня всегда были на месте, и почему бы мне не сделать карьеру? Впрочем, в тот момент я об этом не думал, меня просто тянуло сюда, на этот остров, — необъяснимо и сильно. Наверное, Мод ждала меня, как вы считаете? Он снова обращается к Джону, и Джон не находит, что на это ответить. — Это из области духа, господин Нуари, — встревает Шерлок в их несостоявшийся диалог, — не будем отвлекаться. Я расследую преступление, смею напомнить. Дальше. — Дальше — мы полюбили друг друга. Дальше — нарушив его запрет, Мод привела меня в дом. Дальше — он увидел меня и согласился на брак. — В голосе Нуари появляется жёсткость. — Думаю, узнав меня ближе, он разглядел во мне не только постельную принадлежность, но и толкового бизнесмена, что придало его одержимости конструктивный окрас. А ещё он разглядел во мне труса и слабака, которого согнёт в дугу без особых проблем. С той минуты, когда я и Мод, счастливые и отчаянно смелые, заявились без приглашения на запрещённую территорию, где мне позволили задержаться и откуда не вытолкали взашей, мы с ним стали видеться часто. Много общались, разговаривали на разные темы, и он незаметно меня тестировал… ну, или ему казалось, что незаметно, мне-то всё было ясно. — (Джон бросает на Шерлока взгляд и видит, как дёргается краешек его рта.) — Но я не находил это унизительным. Почему нет, раз уж он решился на такую лояльность: впустить меня в святая святых — свою крепость. К тому же он начитан, умён, ироничен, совершенно блистателен, и я хорошо понимал, почему для Мод было так важно его одобрение. На самом деле оно было для неё жизненно важно. Ничто не могло сделать её счастливее, чем его благосклонность ко мне. Спустя две недели он сказал: «Ты мне подходишь, парень». И в этом крылся не только зов его плоти: впоследствии он сделал меня совладельцем на равных правах. Он допивает свой виски и тихо бормочет: — Надеюсь, я удержусь на ногах… — А потом поднимает глаза на Шерлока — его взгляд затуманен, но трезв. — Мистер Холмс, могу я надеяться, что вы позволите мне говорить беспрепятственно? Потому что это чертовски трудно. Даже себе самому я ни разу не рассказал об этом, блокировал мысли, блокировал картинки. Кстати, в этом неплохо помогает санскрит — попытки думать на нём способны уничтожить любую мысль. Вам не кажется это смешным? Шерлок открывает рот, но тут же закрывает его, для большей убедительности отхлебнув из стакана. В данном случае это почти противоестественно — обычно Шерлоку нравится сыпать вопросами, по большей части не слишком приятными (Джону ли об этом не знать!), пробираясь к истине отнюдь не праведными путями. Но не сегодня. — Благодарю, — усмехается Нуари. — Наша свадьба была грандиозной. Конечно, мы с Мод сделали бы иначе: расписались по-быстрому и укатили куда-нибудь на Гавайи, совершать долгие прогулки верхом, купаться в водопадах, объедаться креветками и любить друг друга до изнеможения. Но она не могла ему отказать — его страстному желанию сделать её счастливой. Он устроил всё по высшему классу: шикарный отель, цветы, позолота, реки Bollinger, гости в лаковых туфлях и бриллиантах. Мод хихикала, но я видел, что она действительно счастлива — как он и хотел. И я тоже был счастлив, потому что держал её в своих руках и знал, что уже никто её у меня не отнимет. Он отозвал меня во время нашего танца, сказав ей: «Детка, мальчикам надо пошептаться о деле. Преуспевающие люди никогда не забывают о деле, даже на собственной свадьбе, а с этой минуты твой муж — преуспевающий человек. Ты немного поскучаешь без нас?» Я отправился следом за ним, я был до ужаса горд. Этот человек казался мне чем-то необъятным, великим, и я решил, что расшибусь в лепешку, но он никогда не пожалеет о том, что поверил в меня. Я шёл, смотрел на его широкую спину и трепетал от восторга — Зевс-громовержец, прекрасный в своём могуществе. Я считал себя избранным. Собственно, им я и был — какая ирония. Мы поднялись двумя этажами выше и оказались в одном из номеров. Роскошь, комфорт, запах денег, буквально забивающий ноздри, мягкий диван. Я тонул в его мягкости, доступной немногим. — Нуари брезгливо кривится. — Сладкий укол тщеславия! Столик был накрыт на двоих: фрукты, коньяк, тарталетки с чем-то воздушным. Он налил по чуть-чуть и закурил. Курил он редко, Стэлла беспокоилась за его сердце и умоляла не делать этого — ради неё… Закурив, он сказал, что очень собой доволен, что был хорошим папочкой, и теперь настало время получить за это награду — исполнить его мечту. И добавил, что больше не собирается это откладывать ни на минуту. А я… боже, я был готов исполнить любую его мечту. Он предложил выпить; мы выпили, перед этим звонко чокнувшись и рассмеявшись. А потом он встал, ушёл в глубину комнаты и вернулся с какой-то папкой. И разложил передо мной досье, на которое я смотрел, продолжая улыбаться как идиот. Даже когда волосы зашевелились у меня на голове, а сердце сжалось в комок, я не мог избавиться от этой глупой улыбки. Он сказал, что всё про меня знает, и если я посмею ему возразить, он вывернет наизнанку всю мою грязную жизнь — перед каждым, даже перед самым последним нищим ублюдком моего паршивого городишка. Все будут знать. И Мод — тоже. Сколько лет прошло, а я помню каждое его слово. «Попробуй мне возразить, Рафаэль, и ты пожалеешь, что родился на свет; все вы пожалеете». Он сказал это очень мягко и аккуратно захлопнул папку. Не знаю, насколько сильно он блефовал и как далеко собирался зайти, — в тот момент я об этом не думал. Я едва не помешался, я не понимал, что происходит, для чего ему понадобилась вся эта страшная ложь, и чего он хотел. Конечно же, я и представить не мог, что хотел он меня, — этот достойный мужчина, боготворивший свою жену и обожающий свою дочь. Я и сейчас не могу похвастаться статью, а тогда, в девятнадцать, был просто заморышем, щуплым цыплёнком; он навалился на меня, обездвижив мгновенно, и зажал мне рот. Напрасная предосторожность — я бы не стал кричать. Я был перепуган насмерть, и моё горло сковало ужасом. Он схватил меня за яйца в полном смысле этого слова и за тридцать минут доказал, как легко попадают в ад. Дорога туда легка и двери всегда распахнуты настежь. — Почему вы… — Шерлок кашляет, прочищая горло. — Что было в той папке? — А вы не понимаете? — Рафаэль резко подаётся вперёд, но тут же снова откидывается на спинку дивана. — Это так просто, мистер Холмс. Всё всегда очень просто, не обязательно изощряться. Ловушки повсюду, мы живём, не подозревая о них. Едим, спим, развлекаемся, к чему-то стремимся, на что-то надеемся, строим планы, любим… И не ждём осложнений. Но однажды оказываемся там, откуда нет выхода, и это всегда происходит легко. Сфабрикованное досье, такое достоверное и скреплённое таким реальными фактами, что я сам готов был поверить, что едва не с пелёнок занимался содомией с родным отцом, а я не знаю человека чище и благороднее, чем мой отец. Который в тот самый миг, наверное, танцевал с моей мамой, и она ему улыбалась. Сомневаюсь, что быстрее способно было её убить… И Мод — моя Мод! — лёгкая, как пушинка, тоже улыбалась, всем сразу. И Стэлла, сияющая звезда, в своём красивом сиреневом платье. Дьявол играет на чувствах, и любовь — самый востребованный инструмент. Их жизни. Их благополучие. Их психическое здоровье, наконец. Всё это зависело от меня. Потому что он не шутил — нисколько. Подловить меня оказалось раз плюнуть. Нагромождения идеально продуманной лжи, оглушившей меня и лишившей воли, но, как завершающий штрих, одна чистейшая правда. Он трахнул меня в день нашей свадьбы, каково? Очень умело, очень быстро и даже не очень больно — я и опомниться не успел. Капкан захлопнулся, теперь у него были настоящие факты, истина: его член, орудующий в моей заднице. Все капканы захлопываются быстро, мистер Холмс, одним коротким щелчком. Он сказал: «Ну вот, теперь ты мой любовник». Сейчас я очень жалею, что не бросил Мод в тот же день, не скрылся от этого ада. Но я не мог… даже пошевелиться. — И тем не менее вы убили его. — Да, убил, — говорит Нуари — как будто подводит итог. — Как-то раз он по-особенному распалился, следующие несколько дней я не мог нормально сидеть, хотя за эти годы был так им растрахан, что бейсбольная бита вошла бы в меня как по маслу. В общем, он был в ударе, а потом вдруг сказал, что красивые мальчики всегда были его слабостью, но меня он любит. И знаете, я как будто в одно мгновение осознал, что это происходит на самом деле, что это реальность, и лучше её принять, иначе я просто лишусь рассудка, потому что больше не смогу цепляться за остатки нормальности и делать вид, что всё это лишь кошмар, от которого я — раз, и проснусь. И я как будто освободился. Признав то, что долгое время отказывался признавать как существующее, ты начинаешь жить по-другому — проще, естественнее. Вот и мне стало проще. А потом… потом случилось то, чего не должно было случиться. Я почувствовал… Да, чёрт возьми, чего я тут мямлю? Я почувствовал удовольствие, слишком острое, чтобы спутать его с чем-то другим. Наверное, чем-то я себя выдал, не знаю, но после этого он разговорился — начал признаваться в любви. Он признавался и признавался, а я… я стал откликаться на это… стал заводиться. Конечно, я мог бы и дальше лгать, прикрываясь насилием, но не до бесконечности, правда? Меня тянуло себя потрогать — в ответ на его признания. Он бубнил мне в затылок нежности, а я думал о том, как сильно мне этого хочется. И однажды я это сделал — у него на глазах, больше не скрывая своего возбуждения. Он ликовал! Облизывал меня и сюсюкал как слабоумный. Он был так счастлив, как будто свершилось самое главное — то, к чему он шёл всю свою жизнь, и не о чем больше мечтать. А потом мы вместе поехали в его идеальный дом. Стэлла готовила кролика в сливочном соусе, Мод накрывала на стол. Мы сели ужинать, он ел и посмеивался, что сегодня убил двух зайцев*. Стэлла и Мод улыбались. Милый семейный уют. А я смотрел на него и вспоминал, как час назад он лежал на мне… Джон чувствует, как горят его уши и щёки, и молит бога, чтобы Шерлок остался верен себе — оборвал Нуари каким-нибудь сбивающим с толку вопросом, чтобы получить передышку и хотя бы минуту не слышать об этом. И вместе с тем он боится, что Шерлок скажет что-то ужасно неправильное, и Нуари встанет с дивана, наденет свою мокрую куртку и уйдёт. И покончит с собой. Но Шерлок произносит только одно: — Я не просил так подробно. — И голос его нетвёрд. — Я не выполнял вашу просьбу, мистер Холмс, — сухо возражает Рафаэль, — я просто рассказывал. И даже если вам очень противно, я договорю до конца, извините… Стэнли вообще очень быстро преображался. Казалось, эти мгновения стирались из его памяти по одному щелчку пальцев, и он снова становился собой: отцом, мужем и добрым другом. В стенах нашей компании он ни разу не вышел за рамки, не позволял себе вольности, даже наедине, был собран, серьёзен, деловит. Наше сотрудничество было на редкость слаженным, два совладельца, объединённые общей целью, — и ни намёка на особые обстоятельства. Я сходил с ума, пытаясь найти этому объяснение. Даже закрадывались мысли, что это какая-то мистификация, что существует другой Стэнли Мур, брат-близнец, например, и это он насилует меня на протяжении пяти лет, а настоящий Стэнли даже не подозревает об этом. Нелепость, конечно… Но меня можно понять, моя голова уже давно стала домом чудовищ, я был пленён ими и порабощён. Однажды я не выдержал и спросил, как ему это удаётся — жить так, вести всю эту двойную жизнь. И сказал, что он дьявол. Вы представляете, он был потрясён. И возмущён до глубины души. Он впал в ярость, закатил мне пощёчину и орал, что я неблагодарная тварь, что он старается для всех нас, из кожи вон лезет, чтобы его семья никогда ни в чём не нуждались, чтобы мы были вместе и были счастливы, и как я смею называть его так? Это безбожно. Он так и сказал — безбожно. И я понял, что мне не выбраться, что это никогда не закончится, потому что давно уже стало частью его бескрайней любви — ко всем нам. Он дорожил этим так же, как дорожил благополучием Мод, как дорожил красотой и здоровьем Стэллы, и не находил ничего преступного в нашей связи. Просто две параллельные вселенные, которые, как мне кажется, не пересекались даже в его подсознании, и в каждой из которых ему было комфортно: ни страданий, ни угрызений совести. Я решил убить его. Но решить — не значит сделать. Куда мне, кишка тонка! Я боялся его до тошноты. — Он часто вас бил? Рафаэль непонимающе вскидывает брови, а потом вяло отмахивается: — А-а, вы об этом… — Видно, что он измучен рассказом, но не может его прекратить, потому что не дошёл до самого главного. — Нет. Пощёчина в худшем случае, хотя происходило это достаточно часто для того, чтобы моё лицо стало чувствительным к прикосновениям. Перед глазами Джона встаёт лицо Стэнли Мура… — Ему не требовались жёсткие игры — плётки, ошейники, наручники. «Мерзости, которые творят всякие грязные извращенцы». Он вообще не оставлял на мне следов — был осторожен. Лишь один раз… Он организовал для нас поездку в Голландию, назвав это издательскими делами. И вот там… Неделя марафонного секса, которая запомнилась мне надолго. Он отпустил тормоза, много пил, наслаждался свободой и свирепел, когда я говорил, что устал. И однажды, пьяный и злой, схватил нож для фруктов и полоснул меня по щеке. Было много крови, но порез оказался «всего лишь царапиной, было бы из-за чего поднимать шум», как сказал он впоследствии, хотя я никакого шума не поднимал — просто пытался остановить кровь. Это он испугался до смерти, побелел и трясся. Шрама почти не видно. Вот здесь, — Нуари дотрагивается до едва заметной отметины, тонкой змейкой бегущей от правого уголка его губ. — Ерунда. Он наливает себе и вопросительно смотрит на Джона. Джон только и может, что согласно кивнуть. Он мечтает напиться до бесчувствия и вырубиться лет на сто. Шерлок от виски отказывается. — На днях мы узнали, что Мод беременна. В тот вечер он притащил меня в квартиру — отпраздновать событие бутылкой Clos Du Mesnil и очередным легитимным совокуплением. Он сказал, что обязательно будет мальчик, он знает это с абсолютной точностью — он всегда всё знал с абсолютной точностью! — сказал, что будет его баловать, любить и беречь, что не позволит приблизиться к нему никому и тем более ни одному извращенцу, «отстойному педику» — ну, это он так пошутил. Он вообще в тот вечер очень много болтал и смеялся. А потом расстегнул ширинку, засунул внутрь свою руку и начал себя ласкать — так он предпочитал начинать наши игры… Зло безгранично, мистер Холмс. Нет смысла вести с ним борьбу, потому что оно так хитро, что однажды приобретает черты любви, и ты в растерянности не знаешь, что делать. Я и не знал. Я знал только одно — эта рука не должна касаться моего ребёнка. Поэтому я улыбнулся, попросил его не торопиться с оргазмом, ушёл в спальню, разделся там догола, вернулся и забил его до смерти. Я просто не мог иначе. Шерлок молчит, уставившись в угол, и Джону кажется, что светлый, пронзительный взгляд способен проникнуть в самые чёрные закоулки вселенной. Он боится даже вздохнуть. — Но я пришёл не за этим, — говорит Нуари с твёрдостью, поразительной для этой минуты и для его измождённого вида. — Не за тем, чтобы облегчить душу, хотя не скрою, мне это было необходимо. — Зачем же тогда? — Шерлок выбирается из своего угла и через силу смотрит на Рафаэля. — Чтобы предупредить: я не признаю свою вину. Вы докажете её, я знаю, даже не используя мою исповедь в качестве неопровержимой улики. Но я не признаюсь — никогда. И пусть в тот вечер нас видело множество глаз — как мы приехали в ***, как заходили в холл, как я выходил оттуда один, почти невменяемый, как садился в машину, как отъезжал, едва не сбив какого-то парня… Я буду отрицать всё — всё абсолютно, вы понимаете? Мод не должна узнать, что её отец пять лет имел меня как скотину, не должна узнать, кем он был. И Стэлла… — Он ухмыльнулся. — Можете себе представить — Стэлла и Стэнли? Меня тошнило от этого — от того, как она вся светилась, говоря о созвучии их имён, будто о Божьем благословении. Но Стэлла прелестна, хотя и не слишком умна. Купаясь в деньгах, она не стала богатой сукой, она осталась милой, доброй и даже застенчивой. Перечеркнуть их жизни ради какой-то истины? К чертям собачьим! Если уж я не сделал это тогда, не сделаю и сейчас. Тем более что я не раскаивался ни минуты, отправив его на тот свет, и не думаю, что когда-нибудь такая минута настанет. — Он смотрит на Джона, почему-то обращаясь к нему: — Понимаете, я очень сильно её любил. Её смех, её нежные пяточки. Её волосы так мило щекотали моё лицо. Тонкие, как паутинки… А теперь я её не люблю. Не могу. Не получается. Самое страшное, что могло произойти в моей жизни. Я забыл, что такое любовь, как её чувствуют — сердцем, душой, каждой каплей крови. Помню только, как она выглядела когда-то. Я хочу смотреть на Мод и хотя бы помнить, как выглядела моя любовь. Такие вот эгоистичные мысли. Джон опускает глаза и молча кивает. — Вы уверены? — произносит Шерлок. — В чём? — поворачивается к нему Нуари. — В том, что способны выдержать это? Вам придётся пройти через многое. Нужна нечеловеческая сила духа. — Не уверен, да и духом я не силён. Но по-другому не будет. Я буду стоять на своём до последнего, даже по дороге в тюрьму. — Что ж… — Шерлок поднимается с кресла. Его лицо непроницаемо как никогда. Ни скуки, ни интереса, только красиво слепленный остов, на который натянули бледную кожу, оживив её нежными розовыми мазками: немного — на скулы и мочки; капельку — в ямку между ключицами. — Ваше предупреждение не имеет смысла, Рафаэль; решение я всегда принимаю сам. Я отказываюсь от этого дела. Джон проводит вас до дверей. И не забудьте у нас свою куртку. — Он говорит быстро и чётко, он выпроваживает посетителя, даже не пытаясь этого скрыть. О какой-либо вежливости или деликатности речи не идёт, Шерлок на взводе и, несмотря на внешнюю невозмутимость, похоже, совершенно измучен. — Прощайте. …На пороге Нуари оборачивается: — Спасибо. Если вы передумаете, я пойму. Но это ничего не изменит. — Я не передумаю. Нуари пытается улыбнуться: — Я всего лишь простой мальчишка из маленького приморского городка в Лангедоке, красивого, мирного, где самым большим приключением становится цветочная ярмарка, а самым зловещим событием было нападение чаек, случившееся полвека назад, — мне жаль, что вышло так много драмы. Меньше всего мне хотелось показаться вам жалким, мистер Холмс. — Вы и не показались. * Отказ от жизни в любви имеет свои преимущества, приходит к выводу Джон. Слово за слово, как капля за каплей лютого яда впитывая историю Рафаэля Нуари и тех, кто был в неё вовлечён, даже не подозревая об этом, он чувствует себя почти счастливым, потому что никто не предаст его так. И сам он никого не предаст. Эта вера — как тот самый светлый лучик, способный осветить даже беспросветную тьму. Даже их с Гарри ночь. Даже смерть Джейсона, положившую начало страху снова всё испортить. И хотя страховка более чем сомнительна, можно поверить, что так и будет: Джон Уотсон не станет источником страшной боли ни для кого. Больше — никогда. Хватит с него одной запутанной жизни и одной, такой же запутанной, смерти, пусть даже по прошествии лет Гарри уже не считает себя погубленной и давно забыла о нём, а Джейсону вообще на всё наплевать. * …Шерлок расхаживает по гостиной, точно сдерживающая пружина внутри него наконец сорвалась. Его редкие жесты полны беспомощности. — Шерлок… — Джону не хочется сидеть в своём кресле, не хочется говорить — ему хочется спрятаться в спальне, и не для того, чтобы думать о судьбе угодившего в сети мальчишки, а чтобы не сидеть перед Шерлоком с обнажённым лицом, по которому видно, как глубоко он несчастен. Но прямо сейчас он не может уйти. — Да? — Шерлок останавливается и сверлит его взглядом. — Хочешь что-то сказать? У тебя появились свежие мысли на этот счёт? Или ты что-то знаешь о монстрах, что-то особенное, и можешь посоветовать, как вести с ними бескровную войну? — Думаю, нет, — отвечает Джон, чувствуя, как, мгновенно выжигая усталость, по венам несётся злость. «Сукин сын! Ты опять?! Меня достали твои ёбаные нападки!» — Я хотел спросить, что ты собираешься делать дальше — только и всего. — Только и всего, — передразнивает Шерлок с ехидной усмешкой. — На какой, интересно, ответ ты рассчитывал? — Он скрещивает руки на груди. — Твоё мнение обо мне не секрет. Такой я и есть. Я груб, бестактен, бессердечен, часто безжалостен и чужд компромиссам. Мне нравится сама идея возмездия, преступник в окружении специй из неопровержимых улик — вот блюдо, которое мне по вкусу. Я с наслаждением упрячу за решётку того, кто, по моему мнению, этого заслуживает, и мне не важна мотивация. О, у меня была сотня причин отправить его или её на тот свет! — со мной это не работает, если я сам не вижу этих причин. Самонадеянно? Не спорю. Я вообще самонадеян — ко всему прочему. Но, видишь ли, я не претендую на праведность — никогда не претендовал! — и поэтому мне легко признать, что я прав. Как и тот факт, что абсолютной правды не существует. Нет голой правды. Нет чистой правды. Она многолика и у каждого — своя. Наверное, для тебя это будет сюрпризом, но если насильник, мучитель, циничный лжец кем-то убит, я приму эту правду как свою собственную. Потому что я бы тоже его убил, только гораздо раньше. Я не стану выводить Нуари на чистую воду. Не стану его карать. Всё, что произойдёт потом, зависит только от его удачи. Или от неудачи. А ты избавься от этого, — он указывает глазами на пепельницу. — Или оставь себе — на память о нём. Не думаю, что Лестрейд когда-нибудь заявится в твою комнату с обыском. Джон оглушённо молчит, даже вспыхнувшая было злость потухает. Последнюю реплику Шерлока, ядовитую саму по себе, но произнесённую слишком устало, чтобы достигнуть цели, он пропускает мимо ушей — не до того. — Разве я спорю? — произносит он наконец. — Я и сам так считаю. Как ты поступишь с Лестрейдом? — А! — небрежно отмахивается Шерлок. — Инспектору не привыкать. Не в первый раз я отказываюсь от расследования, которое вдруг нахожу скучным. К тому же моя версия ему не понравилась, и он с радостью от меня избавится. — Но он может сам раскрыть это дело, — осторожно вставляет Джон. — Разумеется, может. Но для этого ему придётся пойти на конфликт с собственной убеждённостью. Он не видит в Рафаэле Нуари преступника, с самого начала не видел. Лестрейд уже создал картину чудесной семьи, на которую обрушилось ужасное горе; каждый персонаж этой трагедии ему глубоко симпатичен, в том числе и сама жертва. Очень сложно рвать созданную картину на мелкие кусочки, пусть даже ты настоящий профи и по долгу службы обязан быть объективным. Лестрейд прежде всего человек, и это самое ценное в нём: даже при полном отсутствии версий, он в последнюю очередь обвинит Нуари. Начнёт копаться в прошлом Мура и, думаю, что-нибудь накопает — что-нибудь подходящее для такого случая. Никогда не поверю, что это — единственный его грешок, а в нашем мире убивают и за меньшее. — Это точно, — соглашается Джон, внутренне содрогаясь. И, помолчав, добавляет: — Но получается, что дело останется нераскрытым. Журналисты тебя покусают. И Лестрейда. — Плевать. Я никому ничего не должен. А Лестрейд… — Шерлок саркастично разводит руками. — Ну извините! Я, слава богу, не состою в его штате. — Он снова начинает кружить по гостиной, ероша волосы и кусая костяшки пальцев. — Остаётся одно, чего я не в силах понять, — говорит он недоумённо. — Как удавалось Муру столько лет скрывать своё истинное лицо? Ведь это, наверное, очень трудно — скрывать своё истинное лицо, как ты считаешь? — Каким-то образом у него это получилось, — начинает Джон, поскольку на этот раз Шерлок ждёт от него ответа — застывает напротив и смотрит не отрываясь. — Получилось отделить свою… своё наваждение от всего остального. Стэлла любила его, была в нём уверена, и, насколько я понял, он не давал ей повода усомниться. А Мадлен… Что тут скажешь? Он её отец, её герой. Родителей не подвергают анализу и не ищут подвоха. В глазах Шерлока — колючий лёд. Он практически нападает, склоняясь над креслом, в котором Джон внезапно ощущает себя как в западне: — Красиво сказано, Джон. А твои родители? Интересно, что настолько душераздирающе мудрого ты скажешь о них? Джон холодеет; ощущение западни становится ещё острее. Джон готов поклясться, что Шерлок поднял эту тему намеренно, чтобы в итоге прижать его к стенке. Но для чего? — Мои… — жалко лепечет он. — Да, твои. Папа и мама. Твои близкие — те, которых у тебя нет. «У меня никого» — кажется, так ты сказал мне на Маяке? Они что, умерли? — Какого чёрта… — Джон сипит как удавленник, слова застревают в горле. — Живы. Живы, конечно! — И ты их любишь. — Люблю. Да что с тобой?! — Значит, твои родители живы и ты их любишь. Прекрасно. Как часто ты их навещаешь? Привозишь подарки на Рождество? Звонишь и болтаешь с ними по телефону, делишься новостями? Они знают, где ты сейчас? А обо мне они знают? О том, что ты живёшь с асоциальным типом, у которого неизвестно что на уме? Почему ты так просто от них отрёкся, скажи мне? Это не даёт мне покоя! Каждый вопрос как пощёчина. Шерлок режет по живому, вскрывает рану за раной. Ему остаётся только спросить, как себя чувствуют его братья и сёстры, и не переспал ли Джон с кем-то из них… — За что ты меня ненавидишь? — говорит он сквозь зубы, и это не злость — это отчаяние. Потому что Шерлок снова всё разрушает, а Джон не может ухватиться даже за самую малость: за какой-нибудь ничтожный обломок в виде чашки чая или спортивного телеканала, по которому завтра он собирался смотреть игру Manchester — Chelsea… — Ты снова ошибся с выводами. Я отношусь к тебе с неизменной симпатией. Ты просто есть, независимо от всего. Шерлок выпрямляется, резко оттолкнувшись от кресла ладонями. — Безумие, — произносит он отрешённо. — Всё, что делают люди друг с другом. Что делаем… все мы. *Идиомы «Убить двух зайцев» в английском языке не существует — есть идиома «Убить двух птиц одним камнем» (To kill two birds with one stone.) Но я решила позволить себе эту неточность))