Polyrhythm

Только тогда, когда Ванда засыпает, убаюканная его осторожными прикосновениями, Пьетро может расслабиться сам. Выдыхает и оседает на стуле, лопатками проходясь по жесткой спинке. Чувствует, как колотится сердце. До сих пор колотится, как одержимое. Сегодня они были слишком близко. От костлявой суки с косой. В такую не очень-то верится, тем более когда ты обладаешь сверхъестественными способностями, но почему-то Пьетро представляет ее себе такой. Худую, оголодавшую по чужим душам, а еще больше по его собственной. Сколько раз он уже ходил по самой грани? Он убеждается, что Ванда крепко спит, и только тогда задирает майку, обнажая синюшный бок, заскорузлый от спекшейся крови. Ему повезло, что пуля прошла навылет. Не застряла в мясе, потому что тогда мучился бы куда больше, да и Ванду напугал. А пугать Ванду Пьетро не может. Она не должна волноваться за него. Никогда и ни за что. Это закон. Рана глубокая, но уже начинает затягиваться. Покрылась тоненькой пленочкой, которая ужасно болит и еще чешется. Хотя лучше уж второе, чем первое. — Пьет? — внезапно зовет его Ванда. Глухо стонет, испуганно. Спросонья. — Пьет, ты где? — ищет его, шарит руками по воздуху, все еще где-то между сном и реальностью. И никак не может найти. — Тут я, тут, — он кривится от простреливающей бок боли, кое-как поднимает себя и тянется к ее постели. Облокачивается на край и ловит протянутые руки. — Тише, Ванда, все хорошо. Он так хочет поверить в это, что ему почти удается. И боль становится тише. Уходит куда-то вглубь тела и застревает иглой. Ему почти плевать. Все, чтобы Ванда не волновалась. — Мне снилось, что ты умер. Пьет… — Ванда обнимает его, вжимается зареванным лицом в шею, глухо дышит и шмыгает носом. — Что тебя больше нет. Ее голос дрожит от паники. — Эй, сестренка, куда я от тебя денусь, а? — он берет ее лицо в ладони, касается губами лба, потом сцеловывает, слизывает со щек слезинки, и на языке щиплет от горечи. — Ну не надо, Ванда. Ему бы встать и заняться собственной раной. Обезболить и зашить дырку в боку, напиться и уснуть, но он не может себе этого позволить. Потому что он нужен, и это куда важнее, чем все остальное. — Не уходи, — она тянет его к себе. Обнимает так, что не расцепить замок рук, да Пьетро и не станет. Наоборот, ложится поверх одеяла, стараясь не задевать больной бок, укрывает собой, словно щитом. Ноги вытягивает так, чтобы ей было удобно. — Спи, Ванда, — целует ее в висок, в волосы, от которых пахнет чем-то теплым, сладким, совсем как в детстве, а не кровью. Но теперь она не уснет, ей еще кажется, что он исчезнет, стоит закрыть глаза, так что Пьетро понимает, что решит это по-другому. Он больше не дает ей ничего сказать, приподнимается на локте и ложится сверху. Целует в губы, сначала мягко и так нежно, что сам едва чувствует. А потом впивается в рот сильнее, прикусывает нижнюю губу, скользит по ней зубами. Смотрит, как бешено пляшут ее зрачки, расплываются чернотой. — Давай это сюда, — он заглушает боль, дергая за лямки ее майки. Заставляет Ванду поднять руки, словно она маленькая, стягивает одежду и отбрасывает куда-то в сторону, не глядя. — И это тоже. Приподнимается, укрывает их обоих одеялом, окутывает благословенной темнотой. Здесь она не увидит его царапин, шрамов и дыр в боку. И ничего не испугается. А он потерпит. Ванда стонет еле слышно, закусывает край ладони, пока он избавляется от ее белья. Да и от своего тоже. — Слушай, — он кладет ее руку на свое сердце. Оно стучит словно бешеное. Оно всегда бьется так, это же его сверхспособность, черт побери, но чтобы убедить Ванду, этого будет достаточно. — Видишь? Все в порядке, сестренка. Оно стучит для тебя. Колотится и рвется из груди, потому что начинено острыми иглами боли, а еще чем-то куда более болезненным. Слишком сильной любовью к сестре. Похотью, потому что ее тело всегда вызывает у него желание и священный трепет. Страхом, что однажды он не справится и подведет ее. Пьетро нравится слушать ее жалобные стоны, всхлипы, и он позволяет ей кончить от его пальцев. Она насаживается на них сама, толкает свое тело, а ее руки странствуют по его волосам. Пальцы теряются в спутанных прядях, тянут до боли, заглушая другую — в боку. Спускаются по шее, оставляя ворох мурашек, и проходятся по груди, царапают соски и идут ниже. Узкие ладони обхватывают член и двигаются в такт движениям Пьетро. Теперь они оба на самой грани, одинаково застрявшие в блаженном небытии, и ему так хорошо, что он вот-вот взорвется. Вспыхнет огнем и сгорит в ее руках. — Ванда… — шепчет он, убирает руку, в последний раз проходясь пальцем по клитору и заставляя сестру всхлипнуть от наслаждения, а потом наваливается всем телом. Входит в нее и прижимается так, что уже не может различить, где заканчивается его тело и начинается ее. Отголосок ее оргазма захлестывает и его с головой, ведь Ванда никогда не прячет от него свои эмоции, а это не просто эхо. Наверное, это больше похоже на волну, способную накрыть целый город. Или, может быть, всю землю целиком. Она успокаивается в его объятиях, больше не дрожит, просто приникает щекой к груди и лежит, слушая, как часто бьется сердце. Только что чуть не остановившееся от наслаждения. А Пьетро зажимает рукой открывшуюся рану, чувствует, как расходится по телу боль мелкими иголками, сжимает пальцы, все липкие от крови. Но это не смертельно. И ради Ванды он может вытерпеть все что угодно. — Спи, сестренка, — целует он ее в волосы, слышит, как дыхание ее выравнивается и тяжелеет. Она спит, а значит, все хорошо.