Polyrhythm

Во сне Ванда видит Пьетро. Глупо, подумаете вы, видеть во сне того, кто и без того постоянно с тобой рядом, куда ближе, чем просто рука об руку, скорее глубоко под кожей, но она уже не может без этого. Когда-то давным-давно, в другой жизни, до бомбы под кроватью, они жили в другой семье, вынужденные держаться на расстоянии друг от друга, чтобы не привлекать лишнего внимания, скрывать непреодолимую жажду дотронуться, сплести пальцы, прижаться. Это было похоже на не перестающее чесаться пятнышко, укус, настолько мизерный и крошечный, насколько разрушительный, потому что Ванда грызла пальцы до крови, стараясь удержаться от того, чтобы схватиться за Пьетро, потому что ей просто необходимо было быть рядом с братом. Она обгрызала пальцы, не только ногти, пока не начинала идти кровь, и тогда она пряталась в самый угол темного шкафа, подтягивая ноги к подбородку и обхватывая их многострадальными руками. Она никогда не боялась темноты. Она боялась потерять Пьетро. Он находил ее в шкафу, бледную как смерть и еле сдерживающуюся, чтобы не зарыдать. Однажды она заплакала, и это стоило им целого месяца, когда Ванду забрали в больницу с нервным срывом и подозрением на начинающуюся шизофрению. — Они слишком привязаны друг к другу и не могут отделить собственные сознания, -качал головой доктор, добавляя очередную дозу сильнодействующего успокоительного в ее капельницу. — Дальше будет только хуже. После этого Ванда больше никогда не показывала своей любви к Пьетро, она слишком хорошо выучила урок, напичканная успокоительными и таблетками, лишенная возможности увидеть брата хоть на минуту. Теперь она пряталась в шкафах, обгрызая пальцы, и Пьетро аккуратно заматывал их бинтами, а руки его дрожали от злости. Хорошо, что они были маленькими, они не знали, что жажда с возрастом станет все более разрушительной, всепоглощающей. И сейчас Ванда ворочается во сне, тревожно морщит лоб, пока не находит руку брата, спящего рядом, она сплетает пальцы и мгновенно расслабляется, как будто внутри нее лопается и исчезает шар страха и беспокойства. Во сне она лежит в самой середине леса, глядя на бесконечно-длинные верхушки деревьев, пропарывающие серое небо, она гладит подушечками пальцев мягкий и шершавый мох под рукой, чувствует запах сырой земли, мокрой и холодной травы, пробивающейся наружу, слышит тихий треск, когда кто-то приближается к ней. Она знает, что это Пьетро, он кружит вокруг нее, не приближаясь и не отдаляясь, словно по краю невидимого круга, за черту которого не может заступить, сосредоточенный и хмурый, он переступает с ноги на ногу, и смотрит на нее. Ванда следит за ним взглядом сколько может, не поднимая голову, затем возвращается к холодному небу. Возможно, пойдет дождь, думает она и поражается, насколько это глупо, думать сейчас о таком, но ничего не может с собой поделать. По крайней мере это не шкаф, она бы и не поместилась туда сейчас. Шкаф закончился вместе с родителями, но Ванда до сих пор засыпает и видит Пьетро, обходящего ее по кругу, как будто заколдованный, а воздух сгущается вокруг ее тела, не давая подняться или даже пошевелить руками. «Это называется Эхопраксия, — говорит доктор, светя девочке в глаза медицинским фонариком. Ванда морщится и пытается отвернуться, а рядом с девочкой сидит ее брат и точно так же старается закрыть глаза, кривясь, хотя даже не может увидеть свет от фонарика. — Они неосознанно копируют действия друг друга. И это болезнь, госпожа Максимофф.» — Ванда, — беззвучно шепчет Пьетро, его рот открывается и закрывается, но ни одного звука не вылетает оттуда. — Ванда. Ванда, — он ходит кругами как голодный волк, сверля ее взглядом. Она не может пошевелиться. Она даже не может вцепиться ногтями в ладонь, чтобы попытаться проснуться. Ведь это не шкаф. Во сне невозможно прочесть его мысли, ведь это не она, а он в ее голове. Ванда знает, что невидимый барьер — это не больше, чем ее попытка защититься от страха. Только теперь она боится не потерять Пьетро, а потеряться в нем. Во сне темнеет мгновенно, и вот она больше не видит ничего, остаются только размазанные очертания шершавых стволов деревьев, кромешная темнота вверху и размеренные шаги, хрустящие по сухой листве, очерчивающие круг вокруг ее неподвижного тела. А затем сдается. В конце концов рано или поздно им грозит только одно. Потеряться друг в друге. И поэтому она отпускает барьер, глядя, как из темноты выныривает высокая и большая фигура ее брата. Он переступает с ноги на ногу мягко и плавно, как хищник, и наконец опускается рядом с ней. — Я люблю тебя, Пьетро, — говорит Ванда одними губами и наклоняет голову. — Я люблю тебя, Ванда, — повторяет он за ней словно отражение в зеркале и тоже наклоняет голову. Затем ложится рядом с нею, держа за руку, запрокинув голову, он смотрит в черное небо, и теперь Ванда понимает, что больше не прикована к земле, она может пошевелиться, что и делает, поднимаясь на колени над братом, все еще сцепив их пальцы, и дотрагивается до его лица. Она гладит его веки и брови, проводит по переносице, спускаясь к губам, кончиком пальца открывая их и дотрагиваясь до белых зубов, влажных и блестящих в темноте. Неважно, как сильно ты искусаешь пальцы или как далеко запрячешься в шкаф, есть вещи, от которых ты никогда не сможешь сбежать или спрятаться, и он — одна из них. Ванда разъединяет их руки и пальцами пробирается под его майку, дотрагиваясь до теплого тела, ногтями царапая соски и задерживаясь на напряженном животе. Она знает, чего хочет, поэтому просыпается и продолжает скользить ладонями по телу брата, пока не встречается взглядом с Пьетро, темным и непроницаемым: — Тот сон снова? — он наклоняет голову, и Ванда не может удержаться от того, чтобы не повториться за ним. Чертова эхопраксия, делающая их еще более странными и непохожими на остальных. И она же делает их еще ближе. — Ага, — она смотрит на его рот как завороженная, все еще помня образ влажных и блестящих от слюны белых и острых зубов, — Помнишь, что говорили доктора? Однажды мы не сможем отделить себя и совершенно потеряемся друг в друге. — Иногда я просто не могу дождаться этого, Ванда, — Пьетро обхватывает ее плечи, меняясь местами. Он знает, что в такие ночи она хочет его даже больше, чем может себе признаться, и теперь смотрит на нее, нависая сверху всем телом, — По крайней мере, ты хотя бы перестанешь об этом волноваться, — и сдирает с нее одежду, раздвигает коленом ее ноги и впивается в губы. Ванда стонет под его руками и представляет шорох веток, смыкающихся над ними.