Polyrhythm

Когда Ванде исполняется четырнадцать, у них все еще нет дома. С чужими семьями и приютами они завязали. Даже удивительно, насколько взрослыми могут быть дети, когда у них ничего нет. Все дети однажды вырастают из старой одежды, обуви, сказок и идеалов. Но не всегда приходится делать это за один-два дня. Они идут по дороге, держась за руки, потому что это единственное, что поддерживает их, голодных, озябших и уставших детей. Последний приют закончился катастрофой, когда воспитательница нашла Пьетро в постели Ванды, она, как и все до нее — приемные родители, учителя, другие воспитатели, «надсмотрщики», как звала их Ванда — представить себе не могла, что эти двое странных детей будут настолько тесно связаны. — Дети не должны вести себя так, даже если они родные брат и сестра. Тем более, если они родственники по крови, — она с криками и оплеухами выгнала Пьетро из комнаты сестры и еще полтора часа отчитывала его в своем кабинете. Когда она отпустила его, чтобы приняться за младшую Максимофф, та уже знала, что делать. Через десять минут их не было в приюте. Свой пятнадцатый день рожденья они празднуют в каком-то старом разрушенном особняке. Наверное, он принадлежал богатым людям. Об этом говорят и полусгнившие ковры, покрывающие тусклый паркет, и затянутые паутиной канделябры на стенах, позолота и разбитые лампочки. Осколки зеркал на полу, замазанные белой краской стены, на которых когда-то расцветали шелковые позолоченные узоры — все это кажется чудовищно-уродливым, как рассыпающийся на глазах труп, но для них — это больше похоже на сказку. За окном стоит август, и тепло даже без одеял, и Ванда открывает окна, те, в которых еще остались стекла, чтобы впустить свежий воздух и разогнать мертвую затхлость, которая першит пылью в горле. Пьетро где-то в глубине дома, с возрастом Ванда научилась чувствовать его на расстоянии. Сначала это было на уровне инстинктов — когда ему становилось больно, она тоже могла почувствовать боль. Приемных родителей это пугало, немудрено, что они не знали, как избавиться от близнецов. Затем Ванда стала чувствовать кое-что другое. Позыв. Когда он поворачивался к ней, в ее голове словно протягивались тонкие нитки, как у кукол-марионеток, они тянули ее шею к нему. Доктор называл это эхопраксией, ему казалось — это болезнь. Но с возрастом Ванда поняла, что это скорее подарок, чем какой-то недостаток. Хотя иногда она до сих пор боится, что потеряется в брате. Им снова нечего есть, последний хлеб они съели еще вчера, и в желудке как будто поселилась настоящая черная дыра. — Ну просто зашибись, — Ванда обхватывает себя за живот, сжимая так крепко, как может, чтобы заглушить унылое бурчание. Хотя вряд ли это поможет. Она знает, что уже и без того слишком худая и костлявая, недоедание еще ни на ком не сказалось положительно, но не может не подкармливать брата, тайком подсовывая ему куда больше, чем половину их пайка. –Я бы съела сейчас слона. Ну по крайней мере у них есть крыша над головой. Война не пощадила этот дом, и в потолке сквозь дыру виднеется звездное небо, полная луна и много-много звезд. Это так красиво, что на какое-то время Ванда забывает и о ноющем желудке, и об уставших ногах, она стоит, задрав голову и смотрит на звезды. — Собираешься ждать, пока не получится загадать желание? — выходит из большого зала Пьетро и прислоняется к стене, сгорбившийся и совсем уставший. В руках у него старая скатерть, цвет которой даже не угадаешь из-за пыли и грязи, по-видимому, сегодня это будет их одеяло. Кошмар. — Бесполезно, — мотает головой Ванда, отрывая взгляд от неба. Она смотрит на брата, вытянувшийся за лето, худой как щепка и с запавшими от голода щеками, он не выдержит еще один такой год. — Знаешь, я бы сейчас продала почку за большой торт. Очень большой, — она разводит руки в стороны, показывая воображаемый торт, который не поместился бы и на стол. — Ну да, а я бы даже отдал глаз за хороший стейк, — шутит он, плечи вздрагивают от смеха, слишком тонкие и острые для пятнадцатилетнего подростка. — Ну тогда ты всегда можешь вернуться в прошлый приют. Она обещала выдернуть тебе глаза и еще кое-что в придачу за то, что ты подглядывал за мной. Может, еще и покормят, — Ванда смеется вместе с ним, хотя знает, что ничего смешного в этом нет. Ни капельки. — Я не подсматривал, я ПРИсматривал! — оправдывается Пьетро. — За тобой всегда нужен глаз да глаз, ты вечно попадаешь в неприятности. — Ну по крайней мере мы разобрались, что тебе все еще нужны оба глаза, чтобы за мной присматривать, — подходит к нему Ванда и прижимается к груди. — Так что никаких стейков. — Никаких стейков, — повторяет он за ней, — Но, покопавшись в кухне, я наткнулся на банку консервированных ананасов. Готов поспорить, ты их обожаешь. Они сидят в каминном зале, устроившись в импровизированном домике, из скатерти вышел отличный купол шатра, хоть и пыльный, на пол кинули старые подушки, а консервированные ананасы на вкус и в самом деле очень хороши. — Люди и правда странные, — говорит Ванда задумчиво, прижавшись щекой к плечу брата. — Они боятся всего на свете. Они боятся бога, войны, болезней и смерти, они боятся привидений — всего, чего не понимают. Они боятся нас, — она смотрит на потрескивающий огонь в камине, и вытягивает ноги поудобнее. — Но мы даже не бог. Мы не вредим им, — Ванда размахивает наколотым на вилку кусочком ананаса как дирижер палочкой. — Они просто знают, — наклоняется к ее вилке Пьетро и хрустит сочным ломтиком. — Если кто-то попытается причинить нам, ТЕБЕ, вред, им даже бог не поможет. Потому что я буду пострашнее его. Они сидят, прижавшись друг к другу, маленькие дети под пыльным покрывалом, затерявшиеся в полумраке громадного особняка, потерявшиеся в бесконечном мире, который их никогда не примет, и в эту ночь на свое пятнадцатилетие Ванда загадывает желание. Она хочет стать сильнее всех людей. И в особенности бога, в которого не верит. Она просто хочет быть сильнее всех, чтобы защитить того, кто ей больше всего дорог. Пьетро. Она не знает, что совсем скоро это желание исполнится.