Polyrhythm

Свой первый фингал Пьетро получает естественно из-за Ванды. Он садится на скамейку рядом с нею, внутри дотлевают остатки ярости, а под глазом наливается красивый фиолетовый синяк. Ванда только смотрит на брата и вздыхает. Ей нечего сказать. — А что? — ощетинивается Пьетро, как будто больше всего его задевает не то, что ему досталось от мальчишек, а то, как безразлично к этому относится та, из-за кого он и получил. — Он назвал тебя уродкой. Сказал, что ты странная и жуткая, и поэтому у нас нет родителей. Одно дело, если бы он сказал что-то обо мне, но тебя я никому не дам тронуть. Никогда. Жалко только, — он вытирает разбитый нос рукой, — что я не мог быть чуточку быстрее. Тогда бы они не отделались так легко. Издалека слышатся крики воспитательниц. Похоже, жертвы Пьетро уже успели нажаловаться. В наказание его запрут в комнате дня на три, лишая прогулок на свежем воздухе, и так не особенно вкусной еды и самое ужасное — возможности видеть сестру. — Обещай, Пьет, — Ванда кидается ему на шею, обнимая изо всех сил, — ты должен пообещать. Обещай, что всегда, что бы ни случилось, ты вернешься ко мне. И никогда не оставишь. Три дня — уже кажутся похожими на кошмар. Три дня без брата, без возможности обнять его, или хотя бы дотронуться. Играть в прятки, вместе учиться, сидеть рядом или засыпать в его кровати, прокравшись тайком уже после отбоя. — Боже, Ванда, это всего на пару дней, чего ты? Может, я даже сбегу раньше, чем они меня хватятся. На окне слабая защелка, и я отлично лазаю. Эй… — он гладит сестру по волосам, успокаивая, пока перед ними не появляется разгневанная воспитательница. Кажется, она сейчас лопнет от злости, по крайней мере, ее покрасневшее лицо так точно. — Пьетро Максимофф, встань, — командует она, дергая мальчика за плечо и выдирая из объятий сестры. — Снова?! Что я тебе говорила? Ты позоришь фамилию родителей своими поступками. — У нас никогда не было родителей, — набычивается Пьетро. — И нам они не нужны. Я защищал сестру. — Объяснишь это директору. Быстро за мной, — и она тащит его за собой, оставляя на скамейке испуганную девочку, еле сдерживающуюся, чтобы не заплакать. Он появляется уже далеко после отбоя. Как и обещал. В комнате Ванды обычно живет еще одна девочка, но сейчас она в больничном корпусе с кашлем и подозрением на воспаление легких. Какое счастье. Как и то, что комнаты младших детей на первом этаже. Ванда переодевается в пижаму, и Пьетро краснеет, когда видит ее голую спину, затем неловко перекидывает ноги на подоконник, забираясь в окно и отводя глаза, делает вид, что не смотрит. — Я ничего не видел, — мотает он головой, а Ванда ойкает и быстренько ныряет в пижаму с головой, еще больше запутывается, волосы цепляются за пуговицы на вороте, и ей приходится сдаться в ожидании, пока не подойдет Пьетро и распутает запутавшиеся пряди. — Я все еще не смотрю, — говорит он сверху, отцепляя упрямый локон. — Честно-честно. В эту ночь он спит, отвернувшись к стене, спиной к Ванде, потому что понимает, что-то, что происходит, действительно страшно. Он любит свою сестру. Но не так, как должен. В шестнадцать он уже вырос из того возраста, когда лазают в окно к сестре, даже если она попросит, и он с удовольствием сбежал бы куда подальше, развернулся и исчез, без предупреждения, если бы не данное ей слово. Потому что он боится. Он до сих пор боится того, что чувствует. Их и так называют странными, еще бы, близнецы ни с кем не общаются, не дружат, Ванда ни разу даже не взглянула на какого-нибудь парня, все ее внимание приковано к брату. Она всегда рядом с ним, рука об руку, она поправляет его волосы или одежду, она отдает ему часть своей еды, потому что знает, что он любит поесть. А Пьетро таскает ее сумку с книгами, носит сестру на руках, и загораживает собой, если ей грозит какая-либо опасность.Даже когда ничего и не грозит. Черт, он даже на других девушек не может посмотреть, все они не то. Это становится больше, чем наваждение, когда он пытается поцеловать другую девушку. Все не то. Он уходит, даже не извиняясь, и после отбоя оказывается у открытого окна. Пьетро уже заносит ногу над подоконником, чтобы забраться внутрь, к сестре, как замечает ее фигуру у шкафа. Ванда переодевается. Она стягивает с себя майку, оставаясь в одном лифчике, удрученно смотрит на свое отражение в зеркале на дверце шкафа, на выступающие ребра худого тела, и тянется расстегнуть крючки. Он должен уйти. Немедленно. Это напоминает какой-то дурной кошмар. Все как тогда. Он видит голую спину сестры, тонкую и изящную, но она больше не напоминает ребенка. Внезапно Ванда оборачивается, заметив его, и прикрывает грудь ладонями. Она смотрит на него, даже не опуская глаза, долгим и непроницаемым взглядом, и Пьетро даже не знает, что сказать. Он не знает, что сделать. Он вообще ничего не знает. Ему хочется провалиться сквозь землю и исчезнуть, повернуть время вспять, сделать что угодно, чтобы не оказаться у этого окна полторы минуты назад. И одновременно просто завороженно смотреть. — Я должен уйти, — наконец открывает он рот, еле держась на подоконнике. Ему плохо, ему страшно. — Нет, — решает за него Ванда. Она упрямо закусывает губу и медленно опускает руки, разворачиваясь к нему всем телом. — Ты обещал. Ты обещал, что никогда не оставишь меня. Пьетро отводит взгляд и не может удержаться, возвращаясь глазами к сестре, снова отводит и возвращается, все еще пытаясь не пялиться на ее грудь, а смотреть в глаза. Не сильно помогает. — Ты, блядь, не понимаешь, что делаешь, Ванда! Ты просто… В самый неподходящий момент он понимает, что на грани обморока, что возбужден, что еле держится, не зная, то ли рвануть бежать куда угодно, только подальше, то ли забраться в эту чертову комнату и сделать то, о чем уже давно мечтал. С сестрой. С родной сестрой, которую любит совсем не так, как положено. Наконец он решается, соскальзывает внутрь комнаты, еле держась на дрожащих ногах, Пьетро знает, что назад, как по-идиотски это ни звучит, никакой дороги нет. Но то, что он видит в глазах Ванды — больше не даст ему уйти. Никогда. Он снимает с себя майку, оставляет на полу джинсы и берет Ванду за руку, ведя за собой в кровать. — Мы будем только спать, — предупреждает он, выключая свет, и ложится с ней, руки привычно тянутся обнять ее за талию, но останавливаются, потому что в этот раз она неодета. — Все хорошо, — успокаивает его Ванда. Непонятно, кого она успокаивает, его или себя, но на душе и правда становится чуточку легче, даже когда она переплетает его пальцы со своими и словно накрывается его объятиями, прячась внутри у самого сердца. Его руки дотрагиваются до ее обнаженной спины, и снова накатывает ощущение нереальности, этого не должно быть, этого просто не может быть, думает Пьетро, но не может сказать этого вслух. Потому что Ванда тут, совсем рядом, и он чувствует жар от ее кожи. Ванда засыпает практически сразу, ее будто уносит в страну сна, вот она рядом, свернувшаяся клубком в руках брата, а вот ее и нет, но Пьетро все еще лежит, уставившись на окно. Тусклый, еле светящийся прямоугольник в стене больше не кажется ему каким-то средством спасения, побега. Все это было бесполезным, и он знает это. Аккуратно, чтобы не разбудить сестру, Пьетро дотрагивается до ее голой спины, сначала только подушечками пальцев, затем всеми ладонями. Возбуждение накатывает волнами, сердце заходится и никак не может успокоиться, но понемногу он заставляет себя расслабиться. Она здесь. С ним. И он никуда от нее больше не денется. Потому что больше не боится.