Polyrhythm

Ванда никогда не осознавала своей силы полностью. Все опыты, эксперименты с чтением мыслей, попытки двигать предметы на расстоянии и умение подниматься в воздух одним только усилием воли — до сих казалось ей чем-то ненастоящим. Как будто она смотрела на другую себя со стороны. Наверное, так и было. Каждое утро она вставала перед здоровенной прозрачной стеной из плексигласа, отделяющей ее тюрьму от тех, кто пытался контролировать ее, и смотрела на себя. Сложно уловить собственное отражение в прозрачной толщи стекла, но она очень старалась. С каким-то страхом Ванда оглядывала собственные руки, все в здоровенных синяках от уколов и трубок, через которые в кровь доставляли яд, превращавший ее в нечто иное. Руки похудели, похожие на разноцветный импрессионистский пейзаж. Настоящий Моне. Если бы это увидел Пьетро, даже стены его бы не остановили. Какое счастье, что он не мог увидеть. Рваная старая одежда, похожая на тюремную робу или больничную пижаму — что-то среднее между этими двумя. Мягкая обувь. Без шнурков. Никаких шнурков. Все, чтобы она не могла себя поранить. Как будто она не могла убить себя, если бы захотела. Господи, это же так легко — подняться в воздух, а затем рухнуть вниз, на полторы секунды представляя себя свободной птицей, парящей в воздухе, и свернуть себе шею. Но за стеной билось чужое сердце. Сердце, которое она не могла бы не слышать, даже если заткнула себе уши. Слишком быстрое для человека, слишком сильное для обычного подопытного кролика, это сердце выдержало бы любые опыты, потому что это было сердце Пьетро. А в его планы смерть никогда не входила. Наверное, потому что он просто не умел сдаваться. — Мы выберемся, Ванда. Слышишь? Мы выберемся, — он не умел слышать мысли на расстоянии, как она, но продолжал шептать это каждую ночь. — Ты только подожди. Каждое утро начиналось с убийства. Наверное, это стало традицией. Ванду приводили в пустой зал, стены которого были обиты мягкой тканью. Ткань, когда-то белая, теперь в ржавых разводах от крови, и камеры сверху. Каждое движение записывается. Если она сворачивала очередному несчастному шею, то получала завтрак и возможность увидеть Пьетро. — Ванда, милая, ты же понимаешь, ты должна быть сильной, — раздавался голос из динамика под потолком. — Ты должна научиться убивать без раздумий, чтобы не потеряться в середине сражения. — Штрукер умел быть убедительным. Мы выберемся. Мы обязательно выберемся… — Ванда смотрит в испуганные глаза очередной жертвы и с легкостью сворачивает шею. Еще один человек умирает. — Все, что я должна — это быть сильной. И совсем не тебе, Штрукер. Подавись этим! — она слышит, как хрустят шейные позвонки и размалываются в пыль под ее взглядом. К ужину Ванда могла получить еще пару доз наркотиков, превращавших ее в безвольную куклу, которая могла только сидеть. Тогда ее приводили в комнату для свиданий, усаживали за стол, и еще полчаса она могла смотреть на Пьетро. Полчаса, в течение которых она не могла сказать ни слова, из-за вязкости во рту, не дающей ей даже пошевелить языком. Не могла протянуть руку, потому что руки в жестких браслетах были прикованы к ее половине стола. Не могла даже прочесть его мысли, потому что из-за успокоительного, которым ее накачивали, в голове была пустота. Какие способности. Все, что ей оставалось — это смотреть на него. Полчаса они играли в «перегляди друг друга». Ванда смотрела на его уставшее и осунувшееся лицо, на синяки под глазами, разбитый рот и вздувшиеся вены на руках. На грязные взлохмаченные и уже изрядно-отросшие волосы, темные корни и выбеленные концы. Тебе не помешала бы стрижка, Пьет, хотела она сказать в первую встречу. Но потом привыкла. В конце концов, ему тоже доставалось от докторов, какая-то неудачная прическа — это совсем не то, о чем следовало бы беспокоиться. И старательно прятала исколотые руки в разноцветных синяках под стол. Они говорили без слов тогда. Зачем им сверхъестественные способности, если они родились близнецами и могли понимать друг друга с полуслова. Когда ее уводили, Ванда одними губами шептала — я люблю тебя, и понимала, что все двадцать три с половиной часа стоили этих тридцати минут. Оно того стоило. По крайней мере, в отражении плексигласа, мутном и еле видимом — была она. Всего лишь она. Мерцающее бледное и худое лицо обычного человека. Каждое утро она убивала по человеку. Или парочке. Или по десятку. Но в отражении ее ждала только она сама, никаких монстров. Если к ночи мозг, отупленный наркотиками, начинал работать как положено и способности возвращались, то Ванда садилась у стены, разделившей ее и брата, вслушивалась в громкий размеренный стук сердца — он успокаивал ее — и пела. Она вспоминала старинные колыбельные, которые слышала от приемной матери, все, что могла, зная, что Пьетро услышит их. Не вслух, но хотя бы в своей голове. Когда перед ней поставили ребенка, немногим младше ее, Ванда взбунтовалась. Она кричала, пока не потеряла голос, а в глазах полопались все сосудики, ярости хватило на то, чтобы расплавить все камеры в помещении для опытов и дотла спалить стены. Никаких кровавых разводов, только копоть. Что ж, черный ей всегда нравился не меньше красного. Ребенка пристрелил сам Штрукер, ей в назидание, и на полторы недели Ванда оказалась в карцере. На самом деле эта комната ничем не отличалась от ее предыдущей, мягкие стены, стеклянные двери, камеры и микрофоны, только за стеной не было Пьетро. Ни его шепота, ни биения сердца. Ни-чер-та. За эти полторы недели Ванда чуть не сошла с ума. Но отражение в стекле так и не поменялось. Наверное, монстры существовали всегда внутри. Но то, что они выберутся отсюда, всегда было только делом времени. Пьетро вытащил ее из стеклянной клетки, вынес на руках, и прикосновение к нему было таким настоящим, что она чуть не расплакалась. Впервые за все время, что она провела тут, Ванда почувствовала себя живой. — Все будет хорошо, теперь все будет хорошо, — Пьетро оставил ее в начале коридора, поцеловав в лоб и жадно гладя по волосам, как будто не мог оторваться, затем заскользил по воздуху. Он оставлял за собой широкую полосу из крови и мертвых тел, похожий на смерч. Он убивал вместо нее, потому что Ванда больше не могла. И не хотела. В конце концов, Пьетро всегда был очень заботливым братом. — Все закончилось, — крики и выстрелы стихают, и Пьетро садится на колени рядом с Вандой. Кажется, он не знает, куда деть свои окровавленные руки, хотя ему до боли хочется прикоснуться к сестре и обнять ее. — Я сделал все, Ванда. Я убил их. Отражения в стекле никогда не бывали четкими, зыбкие, неясные — они были похожи на тени, которые стремительно накатывают и так же быстро отступают. Наверное, она просто не туда смотрела. — Скажи мне, что мы не монстры, — Ванда качает головой и закусывает губу, она дотрагивается до лица брата и убирает упавшую на глаза черно-белую прядь волос, стирает кровь — чужую кровь — с его щеки, и на ее пальцах остаются темно-красные пятна. — Скажи, что мы не такие, Пьет. Если у нее и есть отражение, то это он. И только ему судить. — Нет, конечно же, нет, ш-ш-ш. — обнимает ее Пьетро. — Мы всего лишь хотели выжить. И быть вместе.