Polyrhythm

Пьетро смеется и шутит: — Я знаю, что тебе поможет, — и тянется, чтобы поцеловать ее. Великолепный способ отвлечения. Он прекрасно знает, что когда целует ее, так как сейчас, Ванда теряет все мысли. Но не сегодня. Ванда все еще чувствует запах крови на своей коже, на кончиках пальцев. Этот металлический и горький запах, кажется, сводит ее с ума, он ложится поверх тела непроницаемой пленкой и будто залепляет рот. — Прости, Пьет, — она отталкивает его. Она в самом деле отталкивает его и уходит. Руки сами немеют, когда она пытается снести его тело, теплое и сильное, со своего пути. От Пьетро практически невозможно сбежать, в этом весь юмор ситуации, он быстрее, он просто быстрее. Но это не значит, что она не будет пытаться. — Какого черта, Ванда? — он в одно мгновение снова оказывается перед ней, даже не запыхавшийся. В глазах какое-то непонятное выражение лица, наверное, легче будет прочитать его мысли, но Ванда не хочет. Больше не хочет. Она чувствует запах крови на руках. Все, что она хочет — это стать под душ и яростно тереть кожу, пока та не покраснеет и возможно даже облезет до костей, что было бы кстати, тереть ладони жесткой мочалкой, пока кровь не сменится пеной. И как можно дальше от него. Потому что из всего на свете — он то самое единственное, что так дорого для Ванды. И сделать его таким же, как и она, Ванда не может. Потому что не хочет. — Убирайся, — тихо говорит Ванда. — Просто уйди. Приходится постараться, чтобы не пустить в свою комнату Пьетро, да, у нее даже есть своя комната, безликая, пустая, как во всех приютах, с девственно-белыми, без единого пятнышка, аккуратными простынями, покрывалом, уложенным искусно поверх этого катастрофического порядка. Идеальная идеальность. Безликая пустота. Ванда тут не живет. Но сегодня эта комната как раз. Ванда зачаровывает стены и пол, потолок и окна, оказываясь в цельной коробке, без возможности дышать. Не потому что ей не хватит воздуха. Потому что ей, уже, не хватает Пьетро. Он болит как оторванная безо всяких обезболивающих рука. Или сердце. Без чего так еще нельзя жить? — Ванда! Немедленно открой! Мать твою, Ванда! — доносится приглушенное из-за стенки. Гулкие удары такие сильные, что люстра под потолком танцует, громко звякая прозрачными подвесками. Еще чуть-чуть, и Пьетро пробьет стену. Собой. Ванда садится возле двери, прислоняясь к косяку, поднимает глаза вверх, бессмысленно уставившись в потолок, на котором ничего не написано. А что там должно быть написано? Прощение выдается по средам? Что ж, увы, сегодня суббота. И сегодня она убила человека. — Только не вздумай ничего с собой делать! — Пьетро сейчас перейдет на истерику. Судя по тому, что сверху уже сыплется мелкая крошка, остановиться он уже не сможет. И пробиться сквозь кроваво-красные пылающие стены, за которыми скрывается Ванда. — Я не буду, — наконец тихо произносит Ванда. — Ты просто уйди. Пьет, уйди, — ей хочется свернуться в клубок прямо тут, на холодном деревянном полу, и, может, немного поплакать. Она убила человека. Она заставила его плакать кровавыми слезами, пока мозг не вытек через глаза, и она даже не знает почему. Дерьмо случается, говорит Пьетро, прикладывая лед к ушибам, когда возвращается к ней после драки с мальчишками. Полный отстой, смеется он, когда наворачивается со всей дури с турникетов выше его головы. Полтора месяца он еле может повернуть голову, но для него это всего лишь отстой. Когда Ванда отпускает защиту и открывает дверь, выходя наружу из своей клетки, она бросает: — Наверное, я проклята, — и больше не поднимает глаза на брата. Она ест тихо и молча. Она смотрит куда угодно, только не на него. И ночью она впервые отворачивается к стенке, стараясь оказаться как можно дальше от Пьетро. Она не дает к себе прикоснуться. Ни этой ночью. Ни на следующий день. Ни через неделю. Ванда может рассказать целую историю в трех томах о чувстве горечи, которое убивает ее. Душит и не дает смотреть на Пьетро. Она боится, что однажды посмотрит на него и сойдет с ума. И тогда такие же красивые розовые слезы посыплются из его глаз. Но на то, чтобы видеть окровавленные руки, у нее уже не будет сил. Пьетро злится и не понимает ничего. Каждое утро он делает попытку обнять ее и буквально насильно целует в макушку, веки, нос и губы, только теперь этот их обычный ритуал на вкус как обреченность, и даже когда Ванда не отворачивается, она просто позволяет этому случиться. Так принимают неизбежное горькое лекарство, которое нужно проглотить, пока не задохнулся. Она старается тренироваться. Пытается контролировать силу, рвущуюся из рук. Ванда создает крохотные алые шарики, которые пляшут на ладони, но уже через пару секунд они яростно обжигают кожу, до волдырей и красноты. Сначала Ванда старается все время прятать руки за спину, или в карманы джинсов, когда Пьетро оказывается рядом. Но от того, кто быстрее ветра, сложно скрыть такие вещи. — Зачем ты делаешь это, Ванда? — задает он вопрос, усадив сестру на диван и медленно и аккуратно обрабатывая каждый волдырь на ее ладонях. Спирт, мазь, бинты и поцелуй сверху, чтобы быстрее зажило. Ванде хочется спросить, на какой из вопросов тебе ответить, Пьет?, но вся проблема в том, что у нее так и не находится ответов. Я люблю тебя, Пьет, молча твердит она, зная, что у него нет никакой способности, связанной с копанием в чужих мозгах, но вслух так и не произносит ничего. Затем она поджигает на себе платье. Ее сила гораздо больше, чем она может себе представить, куда больше, чем она может контролировать, поэтому это только вопрос времени, когда она доиграется со своими спичками. Когда она поджигает это чертово платье, Пьетро нет дома. Он где-то на своих пробежках — не только она получила сверхъестественную силу. Поэтому Ванда в страхе бежит в ванную, она стоит под душем, смотрит, как расползаются по почерневшему платью (до этого оно было алым) мокрые пятна, но если она и плачет, этого нельзя понять. Слишком много воды. Пьетро находит ее в ванной. Продрогшую, мокрую и озябшую, клацающую зубами в такт собственному застывшему сердцу. — Я так не могу, Пьет, — сдается наконец Ванда и хватается за его шею, как в детстве. Когда она упала и поранила ступню. Она плачет так долго, что теперь озябших в старой ванне уже двое. — Что мне делать? Даже если он и знает, что делать, Пьетро все равно позволяет сестре выплакаться. А когда она уже успокоилась, более или менее, он с силой бьет кулаком о зеркало, висящее возле ванны. С его руки капает кровь, медленно и тягуче, красные капли расплываются по намокшей одежде, но даже замерев от ужаса, Ванда все еще может увидеть в руке брата тонкий осколок. Пьетро снова садится рядом и показывает ей осколок: — Это не та боль, сестренка. Все еще не понимаешь? Это не та боль, которая ранит, — и словно в подтверждение своих слов он раскрывает ладонь и аккуратно надрезает ее, поверхностно, легко, почти без нажима, однако кожа раскрывается под прикосновением острого стекла, расходясь как молния, беззвучно и быстро, открывая под собой красную блестящую кровь. — Это никогда не будет так больно, как когда ты закрываешь передо мной дверь и требуешь, чтобы я исчез. Потому что я не могу, Ванда. Я никогда не смогу. Пьетро смывает кровь с ладони, слегка щиплет, но ему даже не больно, он не чувствует боли сейчас. — Ты все поняла, мелкая? — он легонько щелкает сестру по носу и обнимает, другой рукой. Не той, что в крови. На сегодня крови и страданий достаточно. — Мне так жаль, мне так жаль, Пьет. Прости меня, — Ванда утыкается лицом в его грудь. На самом деле ей снова хочется заплакать. Но в этот раз потому что она дура. Потому что у нее есть только брат, единственный человек на всей планете, которому она дороже всего, а она умудрилась все испортить. А еще от облегчения. Потому что страх, тот самый страх причинить ему боль, уходит. Она уже причинила ему боль. И больше она этого не допустит. — А сейчас я хочу посмотреть, как ты наколдовываешь эти свои странные шарики, — кровь все еще течет из ладони, порез куда глубже, чем Пьетро рассчитывал, он как всегда перестарался, и сейчас он все еще неловко вытирает руку о мокрую и бурую майку, ужасно боясь, что Ванда все это увидит. — Я не умею их контролировать, — признается со вздохом Ванда, но, заправив за уши падающие на лицо пряди, старательно вскидывает руки и шевелит пальцами, а между ними начинают плясать темно-красные огоньки. Огоньки дергаются и становятся ярче, больше, но Ванде их под силу контролировать. Она чувствует, что может. — Видишь, по-моему, ты просто паникерша. Прямо как в детстве, — разводит руками Пьетро, совершенно забыв про только что разрезанную ладонь, которую вовсе не полагалось показывать сестре. Та видит все и вздрагивает, огоньки обжигают кончики ее пальцев как горячие угольки, растаивая в воздухе. — Совсем как в детстве, — качает головой Пьетро и дует на обожженные кончики пальцев сестры, затем целует покрасневшие подушечки, — мне кажется, кому-то не помешает перевязка. А лично мне добавить к этому с десяток поцелуев. Он подхватывает Ванду на руки и несет в гостиную, к черту, что они мокрые и грязные, к черту, что он таки испортил ее одежду своей кровью, к черту, что наследил на полу. Она в его руках, его любимая Ванда, с ним, и у нее все получится. Потому что он за этим обязательно проследит.