Книга в зеленом переплете

Привезенная еда оказалась еще теплой, а дежурная термокружка помогла вскипятить воды от прикуривателя. Разместившись в уютном салоне, ребята с аппетитом уничтожили скромный ужин, и даже поначалу отнекивающийся Мичия, на радость Йошиде, быстро расправился с порцией: долгие поиски, как ни крути, отняли немало сил. Насытившись, товарищи по несчастью скоро разговорились, и, стараясь утешить Шимизу, Хироши принялся на все лады расхваливать верную «тойоту», спасшую их сегодня от голодной гибели. - ...Что бы ни случилось, я уверен: малышка выручит меня из любой беды, вывезет, не даст в обиду! – гордо подытожил автомобилист, бережно погладив приборную панель. – На нее всегда можно положиться. Мой настоящий друг. - Словно она живая, – тихо заметил Мичия. - Она и есть живая, – рассмеялся Йошида. - Ну, вы относитесь к ней как к человеку, – пояснил хозяин дома, делая очередной приятный глоток: окружающая сырость действовала угнетающе, и организм отчаянно нуждался в тепле, особенно сейчас, с наступлением ночи. Хироши в ответ смущенно улыбнулся. - Лучше. Если честно, автомобили мне гораздо ближе, чем люди, – признался он. – Машины надежны, проверены, просты и понятны, они верно служат тебе. И не предают, – недолгую паузу ревниво заслонил шорох ливня, стремясь, судя по всему, привлечь к себе как можно больше внимания. Ему удалось: Хироши перевел задумчивый взгляд за окно и невольно прищурился. Прямая морщинка прочертила между его бровей заметную вертикальную линию. – Я ведь всю жизнь тщательно отгораживаюсь от других, не подпускаю близко, потому как боюсь потерять свободу. Это мое кредо: по-настоящему ценить личную независимость, никому не подчиняться, жить для себя. А где, как не в дороге, когда свежий ветер, скользя, стремительно проносится над твоей машиной, можно полнее насладиться свободой? То-то же. Если бы он курил, после сей уверенной фразы наверняка поставил бы деловитым щелчком зажигалки эффектную точку. Но Йошида не испытывал патологической тяги к сигаретам, в отличие от того же Мичии, сразу же после ужина принявшегося неосознанно искать пачку по карманам. «Осталась в комнате», – наконец дошло до Шимизу. Он вздохнул, понимая, что идти по дождю, конечно, не станет. Последнее откровение Хиро, тем не менее, не прошло для доктора незамеченным: далеко не все мысли йокогамца смыкались вокруг вредной привычки подымить. Кротко улыбнувшись, Мичия не без симпатии рассудил, что они схожи с Хироши в своем хроническом одиночестве: он и сам-то не слишком любил привязываться к кому-то, с кем-то лишний раз пересекаться вне работы, знакомиться, ведь никогда не знаешь, к чему это приведет. Лентяй Шимизу ненавидел разбираться с незапланированными сложностями, избегал проблем, предпочитая лишь наблюдать за людьми, но не общаться с ними, да и другом своим он, пожалуй, мог назвать только Суемуру, правда, заслуги Мичии в этом не было: общительный Йошитака сам привязался к нему еще в универе, вечно у него списывал. Работая в одной клинике, ребята постепенно притерлись друг к другу, но Мичия все равно считал себя одиночкой, человеком, не ищущим компании и не нуждающимся в поддержке. «Как Хироши», – подумал он. Дождь крупными каплями побил растущие рядом одуванчики и нагло ударил проползавшую по листку улитку, тут же спрятавшуюся в свою спасительную полосатую раковину – мелкие брызги разлетелись в стороны, отскочив от ее твердой поверхности. Вечер осторожно балансировал на краю, обещая вот-вот провалиться в ночь, однако потраченное время не прошло даром: передохнув и восполнив энергию, искатели вновь обрели способность мыслить трезво. Возвращаясь к теме зеленых книг, Йошида, внезапно просветлев, объявил: - У меня в багажнике фонарь завалялся: как с братом в поход ездили, так и бросили. Кажется, Кенджи попросту забыл про него. - Это обнадеживает. - Еще бы! – бизнесмен с азартом потер ладони, словно перед ним маячила выгодная сделка. – Вперед, Шимизу-сан, разгоним мрак, перенесем в гостиную вообще все книги, что есть в вашем доме, да перероем их, пока нас окончательно не разморит. - Вы, я смотрю, по-прежнему желаете отыскать пропажу? – зевнул Мичия. - Да, – кивнул Хиро, но, уловив в поведении компаньона явное желание вырубиться прямо здесь и сейчас, свернувшись калачиком в удобном кресле кроссовера, нахмурился и недовольно пихнул Шимизу в плечо. – Эй, приятель, сидя на месте далеко не уедешь! - Мы полдня не присели, – фыркнул тот, однако Йошида в их мини-споре оказался сильней. - Бросьте, мы с вами тут только и делаем, что по очереди утешаем друг друга. Хорош дурью маяться. Судя по приказному тону, разговор был окончен. Прикусив язык да едва не согнувшись от полоснувшей по пузу обиды, Мичия нехотя выполз из машины и потопал по хлюпающим лужам вслед за бодро шагавшим Йошидой. Однако триумф дерзкого коммерсанта длился недолго: при свете фонаря работать, конечно, было возможно, но отнюдь не удобно – предметы отбрасывали длиннющие тени и совершенно утрачивали цвета, становясь блеклыми, сероватыми. Не прошло и часа, как предприниматель растерял весь свой наивный энтузиазм. - Самурайская лирика, – вяло прочитал Мичия, презрительно вынимая за краешек очередной томик, прежде валявшийся на прикроватной тумбочке в спальне. – Бред полнейший. - Угу, – Хироши опустил голову, потирая глаза, безбожно красные от усталости. - Как ни нелепо, единственная книга, которая нравилась моему деду, – невесело посмеялся Шимизу, роняя упомянутый сборник в кучу ему подобных и, кряхтя, опускаясь на пол рядом с замученным еле живым Йошидой. - Смотрели ее? – машинально спросил бизнесмен. - Зачем? Она красная, – планируя устроить маленький перекур, Мичия равнодушно пожал плечами и уж было полез в карман за заветной зажигалкой... как его грубо толкнули под локоть, попав по неосторожности в самый нерв. – Мать вашу, – прошипел доктор, потирая ушибленную конечность, но мгновенно побледневший делец его даже не слушал: кусая губы, он давился воздухом, точно выброшенная на берег рыбка, и, растерянно смаргивая, сверлил собеседника нехорошим взглядом. – Что? – не выдержал Шимизу. - Где она? Дайте... дайте ее мне! – вздрогнув, выпалил парень, вскочив на ноги. Хозяин дома тоже поднялся с пола и, хотя ни хрена пока что не понимал, молча подобрал бесполезную книжку, протягивая несчастному. - Держите, но... - Как же я, болван, сразу не догадался?! – невежливо выхватив томик из его рук, Йошида лихорадочно закопался в нем, переворачивая шуршащие страницы взмокшими пальцами. – Дедушка-то мой с рождения путал красный с зеленым, его в медицинский не брали из-за этой фигни, – «Я вас прибью», – злобно промыслил Шимизу: красные корешки книг попадались им сегодня гораздо реже, нежели разномастная зелень да синева! Вот какого такого дьявола они рыли!.. Но Хироши продолжал говорить, совершенно не замечая направленной на него святой ярости. – Собрав волю в кулак, Йошида добился своего: получил желаемую профессию, научившись распознавать цвета по-своему. - Ему удалось? – усомнился доктор, отлично зная: с дальтонизмом в медики путь заказан. - Представьте себе. На работе вообще перестал путать, окружающие нередко и не подозревали о его проблеме, но в быту, расслабившись, все равно нет-нет да и обзывал предметы неправильно. Ничего удивительного, что он вполне мог ляпнуть, будто книга зеленая, а она... – голос бизнесмена дрогнул. Рука, с трудом разъединив слипшиеся листы, резко выдернула пожелтевший конверт. – Письмо... – потрясенно прошептал Хироши, еле держась, чтобы не брякнуться в обморок, и Мичия с удивлением заметил: чернила почти не выцвели, лишь чуть-чуть смазались на иероглифе «конфиденциально». - Демоны рогатые, – прокомментировал Шимизу, забирая у остолбеневшего коммерсанта найденное письмо вместе со сборником средневековой поэзии. – А я-то полагал, что его не существует, – увидев, что конверт аккуратно вскрыт прямо по клапану, доктор нахмурился, мысленно прикинув, что содержимое их находки перечитывалось и бережно упаковывалось обратно множество раз. «Интересно, зачем?» – прищурился Мичия. Негромкий голос, в котором туго натянутой струной звенели плохо сокрытые истеричные нотки, вырвал его из раздумий. - Верните. Пожалуйста. Оно мое. Шимизу посмотрел на Хироши – тот, белый как полотно, переминался с ноги на ногу. «Это ж надо настолько разнервничаться из-за какой-то жалкой бумажки», – хмыкнул новоиспеченный владелец имения, конечно же, собираясь тут же отдать бедняге злосчастную рукопись, но на полпути замер: за короткое время их знакомства доктор проникся к Йошиде сочувствием, и вручать тому... - Вы правда хотите узнать, что там? – с опаской уточнил Мичия, вглядевшись в темные глаза Хироши, расширенные зрачки которых почти полностью заслоняли радужку. – Назад дороги не будет, – понизил тон. Предприниматель, кажется, уловив, к чему клонит его собеседник, секунду поколебался, но затем, убедившись, что он осознает последствия собственных поступков, взял себя в руки. - Правда. Слишком долго я к этому шел. - На вашем месте я бы как следует подумал прежде чем разрывать конверт: вдруг то, что спало в нем семь десятилетий, теперь вас расстроит? – Шимизу озадаченно покачал головой. И хотя в его речи не таилось ни капли насмешки, токиец отчего-то насупился, приблизившись к визави вплотную и процедив: - Простите, Шимизу-сан, но какое вам до этого дело? Теперь пришел черед теряться врачу. Закатив глаза к потолку, он произнес предельно просто, надеясь, что на сей раз его не поймут неправильно и не заподозрят в нем кровного врага: - Вы мне симпатичны, Йошида-сан. Не хочу продавать вам огорчение. К счастью, бизнесмен не стал выяснять отношения дальше: махнув рукой, облегченно выдохнул, вновь расцветая добродушной улыбкой. - Я снимаю с вас всю ответственность за свое состояние, не переживайте. - Тогда письмо ваше, – и заветный конверт оказался у Йошиды. Наконец-то обретя свою радость, предприниматель не стал тратить драгоценных секунд: немедленно извлек из потертой упаковки сложенные листы, на которых мелким, убористым, непонятным почерком значилось нечто безумно важное. - Мало света, ничего не вижу. В машину! – скомандовал Хиро, стремглав бросившись к дверям. Плотно прижимая к груди письмо, дабы дождь ненароком не промочил бумагу, Хироши наскоро снял кроссовер с сигнализации и, распахнув дверцу, шмякнулся на сиденье. Доктор устроился рядом: ему тоже вдруг стало крайне интересно... и он даже позабыл, что никто не обещал посвящать его в свои семейные тайны. - Я слепой, – проворчал Йошида, предприняв пару неудачных попыток впиться в строчки: очки для чтения, словно назло, куда-то делись. – Черти, чтоб вас... – ругнулся Хиро, выгребая из бардачка две пары других, сейчас совершенно бесполезных, потому как рассчитанных на вождение и яркий солнечный свет. – А, вот вы где, – к счастью, упрямый аксессуар, закатившийся в практически недоступный угол, все же нашелся. Гордо нацепив его, Йошида мгновенно напомнил усмехнувшемуся Шимизу заправского бухгалтера. Дальше достаточно длительное время никто ничего не говорил. Мичия ждал, внимательно наблюдая за тем, как умные подслеповатые очи бизнесмена напряженно вглядываются в текст, как Хироши подносит страницы ближе, как он фыркает, озадаченно почесывает голову, хмурит лоб, становясь с каждой осыпающейся секундой все мрачней и несчастнее. - Не могу разобрать, – в отчаянии признался парень. – Почерк просто ужасен, засада какая-то! Хоть криминалистов зови. - Не надо криминалистов, – миролюбиво проронил Шимизу, осторожно перенимая рукопись из его ослабевших рук. – Ваш дед, кажется, был врачом? Наша братия славится особыми почерками. Кому как ни другому доктору это прочитать. - Ладно, читайте. Читайте все, – сдался Йошида. Мичия, деликатно прокашлявшись, принялся озвучивать строки, испорченные сыростью, но все же отлично сохранившиеся: да, уголок письма был отломан, где-то виднелись потеки, пятнышки, однако прошедшие годы пощадили историю. И она зазвучала спустя столько месяцев тишины. - Здравствуй, мой стремительный Зеро. - Зеро? – удивленно переспросил Хироши. - Зеро, – повторил Мичия, наскоро порывшись в собственных воспоминаниях. – Полагаю, это военное прозвище Шимизу-старшего: он летал на легендарных истребителях и любил их не меньше, чем вы свои внедорожники*. Бабушка, злясь, всегда называла мужа «чертовым Зеро». - А, понятно, – Йошида скромно кивнул. – Продолжайте. Мичия вернулся к письму. Приятный бархатный голос звучал негромко, дождь вторил ему, накрывая большую машину прозрачным куполом, – и совсем скоро стало мерещиться, будто события давно минувших дней оживают, а время, на мгновенье остановившись, бесшумно и безболезненно отматывается вспять. - Я называю тебя так, потому что ты сам просил пользоваться безжизненным прозвищем, хотя мне, как знаешь, куда ближе твое настоящее имя. Ты, конечно, не любишь читать, но, пожалуйста, потрать на мое письмо чуть-чуть своего драгоценного времени. Очень трудно подбирать нужные слова. Как жемчужины с оборвавшейся нити, они рассыпались по полу и раскатились по пыльным углам – прошли почти сутки с нашей последней ссоры. Наверное, каждый человек, сдуру наговоривший другому массу нехороших вещей, прежде всего ждет извинений, чтобы попросить прощенья в ответ и тем самым не потерять лицо. Вот только в этот раз, боюсь, твои ожиданья не сбудутся: я слишком сильно устал. Когда вчера, забрав дорожную сумку, ты обиженно хлопнул дверью, растворившись во мраке августа, мне отчетливо померещилось, будто бы незримая нить, сшивавшая нас столь долгое время, наконец, лопнула – и я, не удержавшись, отлетел к стенке, крепко приложившись плечом. Но не ощутил боли: когда у тебя отрывают половину сердца, поверь, на синяки перестаешь обращать внимания. Я опять до рассвета не сомкнул глаз, а ты... Позволь, угадаю: смотался в свой спасительный штаб, чтобы найти утешенье на дне стакана, запершись в кабинете? Ты не умеешь пить, тебя, слабого да дурного, развозит после второго глотка – и ты становишься невыносим самому себе, беззвучно рыдаешь, по-детски уткнувшись в форменный рукав, чтобы никто из дежурных не услышал, не догадался... Нельзя: ты же для них эталон собранности. Ты офицер, Шимизу, тот, кто за идею перережет глотку любому, тот, кто ежесекундно готов выполнять приказы, методично сбивая самолеты противника. Потому, дорожа честью, ты снова пересилил эмоции, затолкал их поглубже да, наскоро высушив глаза, виртуозно притворился погруженным в секретные документы... Притворяться – твое истинное призвание. За годы практики мне попадались разные люди: бесхитростные, прозрачные, как стекло, и мудреные, запертые, лихорадочно стремящиеся скрыть свою трусливую сущность за маской бесстрастия и гордыни. Но на операционном столе все они выглядят одинаково, и устроены они однотипно, и существование простого солдата, Шимизу-кун, зависит от тех же процессов, что и жизнь генерала. Я вполне мог бы сказать, будто бы разбираюсь в людях, если бы не понимал: зная, как функционирует сердце, я ничего не знаю о работе души. Я ничего о тебе не знаю. Мне не встречался никто, кто бы сравнился с тобой в искусстве перевоплощения: человек с тысячью лиц, с миллионом личин, мастерски меняя маски, ты играешь роли настолько убедительно, что тебе нельзя не поверить. По тебе плачут театральные подмостки, сам посуди: то суровый начальник, то исполнительный подчиненный, то беспринципный и пошлый самодур, то харизматичный профи, которого обожают окружающие, тщеславно мечтая когда-нибудь стать таким же – кого только ты не изображал! Порой ты бываешь дерзким и капризным – порой приобретаешь недюжинную мудрость, иногда тебя хочется проклинать за слепую жестокость – иногда поражаться твоей способности утешать. Это поразительно, Мичия-кун. Это страшно. Ты твердил, что наблюдаемое – лишь пустые искусственные образы, что на самом деле ты не такой и только я знаю тебя настоящего. Теперь мне кажется, что я вовсе тебя не знаю. Мне даже неизвестно, есть ли хоть что-то за очередной маской, существуешь ли где-то вообще истинный ты?.. Ты бездна, сумасшедше манящая, затягивающая, но губительная для любого, кто в нее смотрит. Бездна. Это краткое слово впервые наполняется для меня настолько пугающей пустотой, которая расширяется, становясь все кошмарнее, когда я поднимаю взгляд на пустые глазницы окон и вижу за ними повешенную тьму, заштрихованную дождем. Где ты сейчас? С кем ты? Я не переживу еще одну ночь в давящих стенах, поэтому мои вещи благополучно собраны в чемоданы. Хватит, Шимизу, хватит ломать трагикомедию. Ты слишком жесток и эгоистичен. Ты не представляешь себе, насколько я разнервничался вчера: я не волновался так даже когда ваши самолеты спешили на передовую по зову Империи, когда, в который раз отправляя на фронт, обнимал тебя на прощанье, бодро желая всем вам удачи. Она, легкокрылая своенравная птица, влюбившись в твои глаза, неизменно сидела у вас на хвосте. Где ты? С кем ты?! Мучаясь, собирая себя по осколкам, раскрошившимся и потому плохо подходящим друг другу, время от времени забываясь в обжигающих слезах, не приносящих покоя, я еле дотянул до утра. Сонного, сырого, постылого. Утра истинной пустоты. Накануне вечером, щедро бросаясь обвинениями, мы кричали, отдаляясь все дальше, не слушая и не слыша, опять подрались, хотя в прошлый раз клялись, что больше никогда не станем распускать руки. После твоего театрального ухода я искренне возненавидел тебя, браня последними словами, крушил все вокруг, а потом долго-долго сидел в темноте среди своих же расшвырянных книжек... Отчаянно напоминая буйнопомешанного. Со мной давно не случалось похожего, мне было так плохо, что я с трудом дополз до постели и без сил рухнул на нее, отдавшись рвущимся наружу слезам. Стыд пополам с обидой выжигал печати на заходящемся сердце, я не мог уснуть: закрывая глаза, видел на изнанке век твою издевающуюся улыбку, вновь и вновь прокручивал в памяти едкие, уничижительные слова: трус, предатель, самовлюбленный придурок, упертый баран. Не хочу, чтобы ты на самом деле считал меня таковым! Нет, не хочу. Очень глупо зависеть от чужого мнения, раньше не замечал подобного за собой, а теперь для меня почему-то принципиально, каким я предстаю пред тобою. Прошлой ночью в комнате было жутко холодно, мне захотелось сбежать из этого недостроенного дома, твоей медленно оживающей мечты, чтобы поскорее найти тебя, обнять и спрятаться от своих страхов в родных руках. В лихорадке мне настойчиво чудилось, будто ты рядом – стоит лишь потянуться на другой край футона, чтобы коснуться пальцами твоего правильного лица, ощутить тепло и, разрыдавшись, не удержаться, ринуться, зарыться в объятья, вдыхая тонкий древесный аромат... Я отравлен тобою, Мичия, и не могу больше. Говорят, это и есть любовь: неспособность прожить без человека ни дня, ни минуты. Необязательно видеть тебя при этом – но обязательно знать, что неосязаемая нить между нами остается натянутой, что все мои мысли, подобно радиосигналам, идут за тобой, к тебе. Нерушимая эмоциональная связь на уровне подсознания и мир – один на двоих. Дурацкая война, на полях которой ты убиваешь одних людей, а я спасаю других, не позволяет нам проводить много времени вместе, но какая-то часть тебя незримо следует за мной, поддерживает в трудный миг, не дает сломаться... Хотя, может, я ошибаюсь? Может, это всего-навсего одержимость? Маньячное помешательство, безумие, расстройство психики на кровавом фоне чужих смертей, к которым мы оба уже привыкли? Я боюсь потерять себя, Шимизу-кун, страшусь захлебнуться в глубине твоих черных завораживающих глаз, обрамленных густыми, угрожающе длинными ресницами. Мы остаемся наедине – и все начинается снова. Обжигающие объятья и пряные поцелуи, от которых кружится голова, тугое переплетение раздетых тел, истосковавшихся друг по другу, всепоглощающая страсть, накрывающая лавиной, – сколько раз мы с тобой переносили все это? Сколько раз срывались в пучину одуряюще болезненного удовольствия под собственные тяжкие стоны? Сколько еще должно пройти времени, чтобы нам расхотелось сходить с ума?.. В тусклом свете луны, проникающем через шторы, сплетающиеся пальцы кажутся полупрозрачными, твое лицо наклоняется совсем близко, и я слышу, как ты обещаешь мне, что все будет хорошо. Я тебе верю, иначе и быть не может, ведь ты со мной осторожен, потому не станешь унижать даже методично прижимая к постели, заставляя до скрежета сжимать зубы, впиваться в одеяло, терпеть до финальной разрядки, до спасительного конца. Я бы не выдержал без твоих обещаний, не смог бы отдаваться еще кому-то. ...Темно-каштановые пряди мягких волос разбросаны по подушке, в уголках век – вода, ничего не выражающий взгляд устремлен в потолок, но ногти продолжают впиваться мне в плечи. Я не понимаю, верны ли мои движения, волнуясь, действую наугад и пытаюсь прочесть тебя, тихонько касаясь губами разгоряченной кожи: так можно? а так?.. «Йошида, который час?» – внезапно хрипло роняешь ты. Я не знаю. «Половина второго», – сообщаю, сверившись с тикающим будильником. «О господи», – оттолкнув меня, словно игрушку, ты вскакиваешь, ошарашено озираясь в поисках одежды, наскоро собираешься, смотришь в зеркало у дверей, чтобы шикнуть грязное ругательство и закрыть воротником след на шее. Не прощаясь, ты уходишь из дома. Это была наша последняя ночь. И все-таки ты любил меня, пусть даже порою причинял боль, ты заботился обо мне, сидел со мной, когда я сгорал в лихорадке, ни в какую не соглашаясь пойти поспать, не приносил мне рабочие проблемы, чтобы лишний раз не расстраивать. Ты понимал меня как никто, я мог на тебя рассчитывать и по-настоящему доверял тебе, прожив с тобой лучшие годы жизни. Хотя я терпел все твои истерики, ты всегда был сильнее: как бы я ни скрывал свое малодушие за преданным служением врачебному делу, видел: мне никогда не приблизиться к твоей отчаянной храбрости. На таких людях, как ты, Шимизу-кун, держится Япония, и я по-настоящему горжусь, что судьба свела нас. Но сохранилось ли в тебе хоть что-то от того славного парня, с которым меня познакомили? Помнишь: я был молчаливым, рассеянным, и ты страшно смущался, раздумывая, как начать разговор? Прошли годы, лучистое солнце на белом фоне нашего флага все чаще напоминает мне расплывающееся пятно свежей раны, ты больше не улыбаешься той кроткой улыбкой, а я, точно назло, остался все тем же замученным умником... Все меняется чересчур быстро. Рядом с тобой, неосознанно и бесповоротно, меняюсь и я, невольно перенимая твои черты, подбирая с пола чужие маски и дрожащими руками неловко пытаясь нацепить хоть одну... Я не нравлюсь себе таким, Зеро, я привык быть честным, одинаковым – со всеми, всегда! И пока не поздно хочу уйти. Уехать. Подальше отсюда. Пожалуйста, не ищи меня, не спрашивай, зачем я принял это решение: я запутался, друг, совершенно запутался, мне нужно хоть немного побыть одному. Прости за то, что отнял твою свободу, что мешал тебе жить, и за то, что наговорил грубостей. Я не знаю, когда вернусь, как, впрочем, не знаю, вообще вернусь ли: послезавтра мы уходим на фронт, хотя я прекрасно помню, что обещал тебе больше не покидать острова. Но пойми, Мичи-кун: как и ты, я гражданин нашей страны, за которую у меня по-прежнему болит сердце. Разве мы вправе отсиживаться, когда там льется кровь? Когда там, далеко, ежедневно умирают наши соотечественники, нет смысла спорить о необходимости воевать. Точка невозврата пройдена, Зеро, если теперь я останусь, то не прощу себе этого. Мне было очень нелегко рассказать тебе о своем решении, но судьба сама рассудила нас. Что ж, я, похоже, ей верю. Прошу только, Шимизу-кун, не выбрасывай пока мои книги: эту библиотеку собирали мой дед с отцом, она дорога мне как память. Не волнуйся, однажды я ее вывезу. Знаешь, сейчас, дописывая эти неровные строчки, понимаю, как глупо все то, что я здесь нагородил, и как мало мы все-таки были рядом! Тяжело загадывать, что именно ждет нас дальше: впереди непростая ответственная работа, за ней – неясное будущее, где нам обоим среди прочих проблем нужно выкрасть время, чтобы как следует подумать о нас. Но мне бы очень хотелось, чтобы, когда закончится война, в новом мире мы, победители, сидя на широком родном крыльце в окружении цветущих умытых дождем гортензий, вдвоем посмеялись над этим письмом и сожгли его вместе с болью. Чертовски досадно осознавать, что наши отношения были ошибкой, скорее ты слишком сложный человек, к которому я устал подбирать ключи. Но все равно, через годы, ссоры и километры, через бомбежки и пустоту – помни: я люблю тебя, Мичия. Пожалуйста, не наделай глупостей без меня.

Искренне твой, Хироши... вернее, Хизуми.