Книга в зеленом переплете

- 14 августа 1942, – негромко закончил Мичия и осторожно, словно опасаясь ненароком поломать, сложил письмо по линии сгиба. Тишину снова перебил ливень, давно зарекомендовавший себя главным аккомпаниатором пауз, да вот только сейчас он почему-то зазвучал как-то совсем иначе, не так, как прежде. Никто ничего не говорил, лишь капли глуховато барабанили по крыше, по песчаной дорожке, шуршали в сочной густой траве, которую полностью поглотила ночь: казалось, за пределами машины мир попросту падал в бездну. На душе у потрясенного Мичии было точно после пожара: какая-то невразумительная тоска оплела сердце еще с первых слов найденного письма – а дальше он читал на автомате, как можно более бесстрастно, не позволяя собственным чувствам просочиться в тон голоса. Теперь ответственная миссия, возложенная на него, была с честью выполнена. Все закончилось. Они вернулись в 2014-й. Борясь с внутренней горечью, доктор незаметно покосился на слушателя: Хироши смотрел в окно, соединив пальцы в замок, судя по всему, полностью погрузившись в мысли. Наверное, он просидел вот так, в одной позе, не шелохнувшись, все время, пока Шимизу озвучивал малопонятные строки. О чем коммерсант думал, Мичия не мог даже предположить: в темных глазах без радужки, отгороженных от мира толстыми стеклами очков в современной нарочито заметной оправе, ничего не читалось. Может быть, Йошида, так стремившийся раскрыть тайны прошлого, теперь испытывал искреннее разочарование от того, что заветная рукопись вовсе не проливала свет на какие-нибудь секретные фашистские опыты, а может, личные подробности наконец обнародованной истории оказались для него, Хироши, чересчур болезненными?.. Кто знает. Йошида молчал, и чем дольше длилось это молчание, тем сильнее Мичии хотелось сбежать. Куда угодно, хоть в дождь. Только бы подальше отсюда... - Какая-то несуразица, – желая заглушить вопли своего малодушия, Шимизу нарушил тишину первым, почесав голову и прокашлявшись: после долгого чтения голос у него слегка сел. - Точно, – кратко поддакнул Хиро. Сморгнув, токиец наконец-то оторвал глаза от мокрого мрака и перевел их на собеседника. Доктор невольно смутился, не получив ожидаемого: этот взгляд не выражал ни укора за то, что Мичия влез в дрязги чужой семьи, ни презрения к родственнику, написавшему это письмо когда-то, ни искренней растерянности, обычно посещающей людей, вдруг услыхавших нечто нелестное о тех, кого прежде боготворили, – только усталость. Одну усталость. И все. - Спасибо, Шимизу-сан, – проронил Йошида. – Сам бы я вряд ли разобрался. - Не за что. Они опять замолчали. Разговор упрямо не шел, наваливавшийся прежде сон теперь как рукой сняло. Мичия мысленно поставил себя на место своего деда, вернувшегося домой следующим утром и обнаружившего торчащий из книги конверт... из единственной книги, которую он ценил – картина, не сулящая ничего хорошего. К тому же послание, начинающееся расстроено, Йошида закончил на приподнятой ноте, что гордый Шимизу вполне мог воспринять как скрытую насмешку, как издевательство. - В сорок третьем дедушка женился, в сорок четвертом родился мой отец... Как глупо, – внезапно хмыкнул Хироши: дерзко и странно, так, что врач вздрогнул. - Почему глупо? - Потому что. Глупо и все, – подобное рассуждение смахивало на спор в детском саду, и Мичия благоразумно не стал вдаваться в подробности, хотя в некотором смысле он соглашался с Йошидой: история вышла до ужаса идиотская. Нелепая до смешного. - Мой дед славился крутым нравом – вот вам и доказательство, – мирно констатировал доктор тем же тоном, каким бы в больнице растолковывал пациенту, как же бессовестно тот запустил собственную хворь. – Если сопоставить все факты, получится, рассорились наши родственники в августе, и той же осенью Шимизу сделал предложение своей машинистке. Киоко всегда тайно восхищалась харизматичным офицером, бросала в его сторону томные взгляды... конечно, девушка очутилась на седьмом небе, когда любимый начальник обратил на нее внимание. Она полагала, он ее любит, – вздохнул Мичия, – а он женился на ней из мести. - Скорее от обиды, – поправил Хироши, – как, впрочем, и Йошида: вернувшись с фронта, наверно, узнал, что его друг гнездо свил, да и, расстроившись, назло тому поступил зеркально. Моя бабушка, Хитоми, тоже врач, долгое время работала вместе с Йошидой, была ему боевой подругой, человеком, которому он безоглядно доверял – неудивительно, что именно она стала его супругой, – недолго помолчав, бизнесмен добавил с кроткой улыбкой: – Хитоми и Хироши жили душа в душу. Пускай и всего шесть лет. - А Шимизу с женой вечно ругался, – добавил Мичия, – но когда ее не стало, заскучал, сокрушался, мол, теперь и поцапаться не с кем. Ребята посмеялись, правда, вышло как-то печально. Нужно было сказать что-то еще, нечто важное, стоящее, но ни у кого, конечно, не отыскалось слов. - Говорят, любой конец – это чье-то начало... – будто бы между прочим проговорил Йошида, снимая очки и замучено потирая веки. – Жаль, что все вот так вышло, но, с другой стороны, если бы те двое не повздорили, мы с вами вряд ли бы вообще родились на свет. Мичия кивнул, а Хироши, поймав его взволнованный взгляд, постучал по рулю да, скрывая смущение, выдохнул: - Пойдемте спать, Шимизу-сан. Поздно уже. Забрав письмо из чужих пальцев, коммерсант вложил его в конверт и, засунув обратно в книгу, захлопнул ее. Потом молча вышел из машины, подождав Мичию, щелкнул брелоком, накрывая верный внедорожник защитой сигнализации, и, засунув руки в карманы, нахохлившись, потопал к крыльцу. Доктор не отставал, однако на полпути вдруг обернулся, чтобы, прищурившись, заметить, что обложка самурайской лирики алеет внутри салона, на приборной панели рядом с лобовым стеклом, усеянным крапками подрагивающих капель. «Вот тебе и «зеленая» книжка... Как странно: мелочь, а сколько боли», – прокрутилась в голове несуразная случайная мысль. Йошида вырубился сразу, как только, разложив на полу гостиной пару футонов да пожелав друг другу спокойного отдыха, ребята зарылись в теплые одеяла: ночь в необжитом доме выдалась сырой и холодной. А вот Мичия, наоборот, долго не мог уснуть: ворочался с боку на бок, вслушиваясь в звенящую тишину, шум ливня да ночные шорохи, которых полно в деревне – мелкий топоток, тихий хруст под половицами, легкую возню. «Мыши, мать их. Или хомяки», – решил Шимизу. Он вообще с трудом засыпал вне дома, а здесь, в злосчастном имении, сон не шел ни в какую, хотя усталость скопилась с трудовой недели и сегодняшнего беспокойного дня, доверху забитого всякими потрясениями. В славные времена учебы в медицинском Мичия знал не понаслышке, что такое устать до бессонницы: кропотливая подготовка к экзаменам отнимала порой все силы, – и вот сейчас, похоже, его ждала еще одна подобная ночь. Это нервировало. В сознание навязчиво лезли мысли, прямо или косвенно касавшиеся письма, и доктор, как ни старался оправдаться, прекрасно понимал: оно все-таки изменило его отношение к деду. Да, перед Йошидой Мичия продолжал отыгрывать роль разобиженного внука, но сам-то уже давно проникся к незадачливому родичу искренним сочувствием. Кто бы подумал, будто тиран, самодур и семейный деспот когда-то оказывался в столь неоднозначной, столь отчаянной ситуации? В сущей безвыходке? И так глупо из нее вырулил? Теперь понятно, почему дед яро сопротивлялся решению своего полного тезки связать жизнь с больницей и зачем гнал в шею появлявшихся на пороге потомков Йошиды: прошлое, от которого он мечтал избавиться, буквально преследовало его. «Моя долгая жизнь – это наказание за грехи», – памятные слова Шимизу-старшего наконец-то обрели для доктора свой истинный смысл. Перевернувшись на бок и привычно засунув руку под голову, Мичия горестно выдохнул: кажется, впервые в жизни ему стало по-настоящему стыдно перед дедушкой. Прав был Хиро: если бы офицер не повздорил с другом, ничего б не было, и детей не было, и внуков, но тогда, может быть, и Йошида бы не поехал в Хиросиму, остался жив... Все события разом связались в пестрый тугой клубок. Последние строки письма то и дело приходили на ум врачу, рисуя четкую сцену: вернувшийся пилот читает их, злится, сквозь зубы поминает чертей... Шимизу Мичия, циник и мизантроп. Дорестайлинговая версия, как бы сказал автофанат Йошида. «Представь себе, он столько лет хранил в сердце вину за то, что случилось с его товарищем, как истинный разведчик, никому ничего не говоря, а ты считал его дремучим эгоистом и ни разу не попытался понять... не попросил прощения». «Никто из вас не знал меня настоящего», – брякнул однажды в сердцах Шимизу-старший. «Как точно», – потупился Мичия, и отчаяние – глухое отчаяние – от того, что извиняться-то теперь поздно, накрыло его душу черным саваном пустоты. «Хочу пить», – простая мысль вырвала доктора из пучины тяжелых чувств. Видимо, бэнто, съеденное на ужин, оказалось все-таки суховатым. Присев на постели, Шимизу обернулся в поисках воды, привезенной Йошидой из магазина, и, к своей радости, заметил початую бутылку возле лежбища коммерсанта. «Думаю, Хироши не расстроится, если я сделаю пару глотков», – решил Мичия, поднимаясь на ноги и ступая как можно тише. Сцапав воду, он наскоро утолил жажду, удовлетворенно крякнул да вернул чужое имущество, уже собираясь пойти назад, но вдруг замер, чувствуя, как сердце сжалось, причиняя сквозную боль. «Что это?» – похолодел врач. На щеках Хироши блестели слезы, даже здесь, в темноте, их вполне можно было различить, слишком уж много соленой влаги вытекало из-под сомкнутых век, размазываясь по коже и впитываясь в подушку. Рефлекторно потянувшись, чтобы тронуть беднягу за плечо, доктор вовремя остановил собственную руку: сработало профессиональное чутье. «Он спит», – понял Мичия. Парень действительно пребывал в стальных объятьях Морфея, дыша размеренно и глубоко, несмотря на слезы, каким-то удивительным образом беспрестанно катившиеся из-под плотно закрытых глаз. Дикое зрелище. Никогда раньше Шимизу не видел, чтобы человек вот так вот плакал во сне. Ни разу. Потому, верно, и растерялся, сомневаясь, будить ли парня? Несколько медленных минут он попросту стоял рядом, наблюдая, как Хиро неслышно дышит, затем опустился на пол, всматриваясь в его мокрое бледное лицо, едва пересилив машинальное желание по привычке обхватить чужое запястье, дабы посчитать пульс. Задумался. Наконец, нервно взвесив все за и против, все же пришел к решению пока что не трогать своего импровизированного пациента: ведь нет ничего хуже, чем напугать. «Еще, не дай бог, инфаркт схватит», – резонно подытожил Мичия, заботливо поправил Хироши одеяло и, переведя взгляд на окно, аккурат напротив которого расположился коммерсант, увидел, как темные, казавшиеся во мраке черными, стебли растущих у стен кустов нет-нет да и постукивают по стеклу, точно просят впустить. Шорох дождя в тишине звучал громче и яснее, будто ливень хозяйничал прямо в доме, под это мерное шипение, напоминавшее шелест виниловой пластинки, до слуха Мичии доносились перешептывания листьев в саду, царапанье коготков под полом, вздохи ветра, стук колес: проходящие мимо поезда, прорезая огнями тьму, летели в глухую ночь. В памяти Шимизу плохо отложилось, как он вернулся к себе, как улегся, повыше натянув одеяло и уставившись в потолок, как продолжал слушать звуки окружающей жизни, все сильней погружаясь в водоворот разноцветных слов, снов, воспоминаний... Он так и не уловил, в какой момент фантазии переползли черту, обратившись в сновидения, неподвластные его воле, не зависящие от него. Спал ли он на самом деле или ему лишь казалось? Нес ли он ответственность за мелькавшие в сознании кадры? Вроде бы он думал о себе и о Хиро, но совсем скоро перестал понимать, кем видел их там, на изнанке собственных век: терапевтом Шимизу и предпринимателем Йошидой – или пилотом Мичией и доктором Хироши? В июне четырнадцатого или в августе сорок второго?.. Но он точно знал: была Йокогама, был этот дом, гостиная, гортензии, ливень. И что-то еще, запретное... Словно ворох желто-черных фотокарточек высыпался из неловко оброненного альбома, закружив вокруг Мичии, возвращая его в давно минувшие дни, когда Япония была совсем другой и жила другими мечтами. А потом все прежнее вмиг осыпалось, рухнув в бездну. Августовские ночи, как известно, наступают внезапно, просто-напросто падают на страну после захода солнца, жара контрастно сменяется прохладой: скоро осень, рыжая бестия – она пока еще прячется, но уже здесь и дышит в затылок, как заправский снайпер. Ассоциации скверные. Мичия нервно оттягивает воротник, расстегивает верхнюю пуговицу, чтобы освободить шею: да, он приучен круглогодично ходить в уставной одежде, игнорируя невыносимый зной, но в родном гнезде совсем не хочется жить по правилам. Наоборот, тянет их нарушать. - Тебе чертовски идет эта форма, – негромко произносит бархатный голос с едва заметной хрипотцой, Мичия оборачивается. Хироши сидит в любимом кресле, на коленях – раскрытая книга, но последние несколько минут ее наверняка никто не читает. - Благодарю, – краткий кивок: Шимизу привык к комплиментам, хотя от Йошиды слышит их редко. Жаль, ведь тот умеет похвалить как никто: все, что говорит одаренный врач, неизменно обдуманно, сдержанно, лаконично. - Ты какой-то уставший, – проницательно отмечает Хиро, наверное, он прав: Мичия уже и забыл, когда в последний раз брал выходной или хотя бы возвращался со службы засветло. – На работе проблемы? – желая подбодрить, Йошида обращается к проверенному средству – дружеской шутке. – Приказал подчиненным передвигаться короткими перебежками от тебя и до следующего дуба? - Засранец ты, доктор, и не лечишься, – наиграно укоряет Мичия. – Как не совестно? Можно подумать, у тебя забот нет, – и немедленно вынимает завалявшийся козырь: – Когда своих собираешь, лишние детали случайно не остаются? - Остаются, – флегматично отзывается Хиро. – Но я их ем или продаю. - С кем я живу?.. – Шимизу театрально возводит глаза к потолку да уходит в глубину комнаты: нужно привести себя в порядок и хотя бы немного передохнуть, не то работа, паскудина, вымотает вконец все нервы. Ничего, не впервой. Можно пить холодную воду, щедро налитую из графина в стакан со льдом, и представлять, будто пьешь крепкий алкоголь, да так, что и опьянеть ненароком. Можно чувствовать запахи буйно цветущих азалий особенно остро, ощущая, как воздух в буквальном смысле сгущается, становясь вязким, трудно вдыхаемым, и давиться им. Можно заставить себя возлюбить ненавистное или, наоборот, возненавидеть любимое – нужно лишь хорошо сыграть роль, нажать на нужную клавишу, потянуть тот самый рычаг... Облизывая губы, наслаждаясь сладковатой водой, Шимизу понимает: не все потеряно, он не сломается в это неласковое, неясное время. Просто он немного устал, но это скоро пройдет. В полумраке гостиной тени предметов впитываются друг в друга, Хироши молчит, вглядывается в уличную темень за отодвинутой пальцами шторой и затем, убедившись, что во дворе все спокойно, отпускает ее – с легким шорохом она возвращается в прежнее положение, пару-тройку секунд покачивается из стороны в сторону, застывает. На Йошиде светлая выправленная рубашка и широкие брюки. В неживом свете, робко льющемся из окна, на груди белеет полоса неприкрытой кожи. Мичия хмурится. Подойдя к другу, деловито зашпиливает две пуговицы на сорочке Хироши: Шимизу всегда не нравилась привычка приятеля вечно ходить расстегнутым – вызывала неприятные ассоциации с грубым нарушением правил внутреннего контроля, а еще – с обязанностью самого Хироши так же раздевать пациентов перед тем, как прослушать. Мичии не хочется ставить Йошиду на место кого-то из них, через одного безнадежного. К тому же, несмотря на все уважение к профессии друга, Шимизу искренне не любит больницы. Презирает лечение. Не верит врачам. И, судя по всему, все еще не может отделаться от воспоминаний прошедшей зимы, когда после затяжной простуды ему едва не поставили страшный диагноз: туберкулез. К счастью, Хироши не имеет ничего против правок, внесенных руками друга в его одежду. Ребята не разговаривают, стоя лицом к лицу, просто обмениваются взглядами, будто читают мысли, впрочем, экономия слов сейчас вполне резонна: кажется, они не были вместе целую вечность, и каждый отчаянно нуждается в тепле. Две фигуры на фоне зашторенного прямоугольника сливаются в осторожном поцелуе, совсем еще трепетном и невинном, затем одна из теней, более гибкая, принадлежащая Шимизу, недвусмысленно подталкивает другую, и та покорно следует за ней. Они покидают рамку окна, уходят в уютный сумрак, где так естественно расстелить удобный футон, присесть, заключить опасный союз. Заботливо застегнутые пуговицы выскальзывают из петель, Мичия, наклонившись, осторожно касается губами горячей кожи под ними, моля небо остановить эту ночь... сбить к чертям одним прицельным выстрелом дурацкий маятник времени!.. Хироши, как обычно, слегка растерян, смущен, но Шимизу знает: это не страшно. Кровь гулко пульсирует в висках, жар окатывает внезапно и тут же течет по жилам, как по каналам, туманя разум. Образы, примеренные за сегодня, проносятся в голове подобно ускоренным слайдам, и Шимизу верит, что если бы он был демоном, ежесекундно менял бы свой внешний облик, точно желе, перетекая из формы в форму в зависимости от настроения, меняющегося у него так же стремительно. Руки сами опускаются ниже, на ощупь расправляются с чужой одеждой: за себе подобным ухаживать легко. И когда, наконец, последняя тканевая преграда убрана, Хиро быстро подается вперед, не давая любимому шанса себя рассматривать. - Мичия... – на вдохе роняет он, в глазах его – огромных и черных, со зрачками на целую радужку – появляется масленый блеск. Офицер замечает это, улыбнувшись, ласково треплет Хироши по голове. - Зови меня Зеро, – говорит тихо, почти у самого уха. – Хизу-кун. И Йошида кивает, получая в благодарность за согласие искренний поцелуй в висок. Слов больше не остается: они отпадают за ненадобностью, как пожелтевшие, отжившие свое листья. Два отдельных мира внезапно сталкиваются, перемешиваются в горячих ласках, в пучине страсти и... осторожности. Именно так: осторожности, ведь даже Зеро, прославленный эгоист, не позволяет себе обращаться с Хизуми неаккуратно: не видя важных мелочей вне постели, в минуты близости он крайне внимателен. А Хиз вообще никогда не забывает о чувствах сложного, ранимого Мичии – чего уж говорить про сейчас, когда на локтевых сгибах офицера старательно заклеены пластырем следы свежих капельниц, а под плотными витками бинтов ноет рана на животе? Зеро еще недостаточно окреп после операции, и врач отлично понимает: как ни хорохорься, организм не обманешь, тем более, если учесть, что упрямый Шимизу настоял, чтобы его выписали из госпиталя чуть раньше положенного срока. Проклятый трудоголик, не может долго жить без работы. И без Йошиды, судя по всему. Сердце сжимается в сладостном экстазе, когда сильные руки доктора обнимают его уставшее тело – это сродни ощущению блаженства за штурвалом верного истребителя. Быть рядом с Хизуми, иметь возможность дотронуться, дотянуться, наконец, стать для него ближе всех напоминает Зеро полет – яркий, стремительный, от которого кружится голова и захватывает дыхание. Да, на днях пилот едва не погиб, выражаясь словами недоброжелателей, «долетался», но разве реально остановить сумасшедшего? То, ради чего он, Шимизу, был рожден – не бомбы, не война, но свобода. Серебристые крылья гигантской механической птицы гордо отбивают блики яркого солнца, бродяга-ветер ерошит волосы. Человек, покоривший высоту, научившийся летать, на землю не возвращается – он навсегда остается среди облаков. Опрокинувшись на спину, Мичия смотрит в потолок и мечтает однажды сделать его раздвижным, чтобы по вечерам отсюда видеть небо без дна. Без... дна... «Ты бездна», – думает Хироши, опять плутая по лабиринтам запутанной души друга, которую он долго и тщетно пытается разгадать. У него ничего не выходит, но он все равно упорно идет к поставленной цели, вглядываясь в омут бесчеловечно жестоких глаз. «Этот человек ежедневно убивает других... – кружит в голове Хиза, он отмахивается от лишних истин: – ...по приказу», – не принимая, что некоторых людей не нужно разгадывать – некоторым людям нужно просто поверить. Но Йошида скептик. Хирург. Практик. Он привык мыслить трезво, однозначно, без полутонов. А время бежит вне зависимости от того, позволяют ли ему течь, и чувства двух таких разных, но таких похожих людей под крышей недостроенного дома где-то в йокогамской глуши уносит его течением. Уже неважно, кто и что о ком думает – остаются лишь стоны и обжигающие касания, тяжелые вздохи и волны болезненного удовольствия, конвульсивно пробирающие тело, поцелуи и тяжесть наваливающегося партнера, слезы и пустота. «Есть ли в тебе хоть что-то от меня... есть ли во мне хоть что-то?..» – офицер успевает прокрутить в голове сумбурный вопрос, но ответа на него не находит: всепроникающий нестерпимый жар охватывает до клеточки. Хизуми. Теперь везде и всюду только Хизуми, его глаза, его руки, его дыхание. «Я люблю тебя больше жизни. Больше, чем убивать других», – сожалеющая ухмылка: эта страсть между ними под запретом в строгом двадцатом... и под тем же немым запретом в равнодушном двадцать первом. Правда, от табуирования она становится лишь желаннее, привлекательней и острее. - Хизуми... – через стон, на выдохе. - Зеро... – на вдохе. Дышать в унисон, двигаться в такт, не отпускать – дальше, сильнее... Эти зрачки, в которые падает сама ночь, сверлят душу Шимизу, видят насквозь все его грехи и пороки, им нельзя врать. Пальцы Мичии ловят чужое запястье, мягко прижимают к постели, пока другая рука бесстыдно касается чувствительной кожи на бедре. И, внемля тихим, но глубоким постанываниям отдающегося ему избранника, доводя их обоих до высшей точки, до исступления, до предела, йокогамец безотчетно вспоминает: Хироши такой неправильный. Невежливый, грубоватый, избалованный эгоист, думающий лишь о себе да своих машинах. Зарвавшийся чиновничий сын. Но все же есть в нем что-то такое, чего отчаянно не хватает Мичии: романтизм, сентиментальность, смелость. Решительность, упорство, азарт. «В этой жизни все неслучайно, вот и мы с тобой – никому не нужные одиночки, чурающиеся людей, зато свободные, независимые – не просто так встретили друг друга. Мы похожи, Йошида, в стремлениях, мечтах, взглядах, я не знаю тебя совсем и вижу впервые, ты приехал сюда издалека, но мне кажется, будто мы были знакомы всю мою жизнь – с первых дней, с первых воспоминаний. Наши дороги пересеклись, значит, так было предопределено свыше. Я, конечно, врач и совершенно не суеверен, но сейчас особенный случай... может, это тот самый важнейший, поворотный момент. Хироши-сан, позволь мне почувствовать тебя...» Вздрогнув, Йошида, окончательно утратив связи с реальностью, напрочь позабыв, что завтра у него важные встречи, разъезды, переговоры, безотчетно подается вперед, мечтая утонуть в спасительных объятьях человека, который предназначен ему. Спрятаться от всех, стать вдруг маленьким. Он выручит его, он врач, он мудрый, утешит. Он понимает, он... А Мичия надеется просто снять маску, хоть раз в жизни никого не играть. Ему до безумия надоело теряться и терять, мучиться и мучить, пугать и быть напуганным!! Слезы сами вытекают из-под прикрытых век, искренне стараясь сдержаться, пожалеть несчастного Йошиду, он сжимает свободную ладонь, ногтями причиняя боль самому себе. «Хизуми, Хизуми, кто ты, Хизуми? Нужен ли я тебе или ты пригрелся рядом от безнадеги? Если б ты знал, если б ты только знал... Меня окружают разные люди – святые и проходимцы, умники и круглые дураки, – но никто – слышишь! – никто из них – одобряющих, порицающих, боготворящих и ненавидящих – не знает меня настоящего, никто не понимает меня. Я чертовски устал от них, от их приевшихся рож, от этого гребаного мира, в котором единственным светом остаешься лишь ты – добрый, славный, трезво мыслящий доктор, умный, грамотный человек. Но разве ты понимаешь меня, Йошида? Разве понимаешь?..» ...Темно-каштановые пряди Мичии разбросаны по подушке, в уголках век – вода, ничего не выражающий взгляд устремлен в потолок, но пальцы продолжают впиваться Хироши в плечи. Тот волнуется, тихонько касается губами разгоряченной кожи избранника, словно пытается считать его потаенные чувства, спрашивает разрешения – робко, скованно, осторожно. Шимизу балдеет от этих ласк, он вообще многое бы отдал за только такие ласки от этого человека, потому как ничто другое не заводит его сильнее, но... - Йошида, который час? – внезапно хрипло вскрикивает Зеро, в чьей голове бомбой разрывается страшная догадка: сегодня же в штабе ночное совещание! Как он мог забыть, елы-палы?! Кретин, дурак недобитый!! К чертям нежности, к дьяволу извинения: приказ для Шимизу куда важнее прочих забот с проблемами. Зря, что ли, он присягал под красными лучами восходящего солнца, гордо разрезающими белоснежное полотно?.. Так сколько там уже времени, твою мать?! Хироши ошарашено хлопает глазами: он не знает. - Половина второго, – сообщает, наконец, сверившись с тикающим будильником. - О господи, – оттолкнув партнера, словно игрушку, офицер резко вскакивает, затравленно озираясь в поисках одежды, наскоро собирается. Еще успеет, если очень поспешит, может, не опоздает... На ходу смотрит в зеркало у дверей, чтобы шикнуть сквозь зубы грязное ругательство да поскорей закрыть воротником свежий след на шее. Черти полосатые. С подобной «красотой» можно не только уронить ниже плинтуса годами отстраиваемый авторитет, но и запросто вылететь с работы! А если это увидит кто-то из сослуживцев? Еще хуже: идиотских смешков за спиной Шимизу не избежать. Удружил, Йошида-сан, ничего не скажешь, «спасибо»! Метнув в сторону Хизуми ненавидящий взгляд, Зеро уже хватается за ручку двери, сейчас потянет на себя и, не попрощавшись, нырнет в затягивающий темный портал, не подумав даже, каково будет Хиро оставаться здесь одному безжалостно брошенным, надоевшим. Шимизу так сильно зациклен на себе, что ему не удается замечать чужую боль. Он бы ушел, если бы не спазм, резко полоснувший поперек живота, так, что приходится, матерясь, согнуться. Йошида почти сразу же оказывается рядом, подставляя плечо. - Больно? – недвусмысленно кивает на рану и отпускает Мичию только когда тот вновь обретает возможность передвигаться самостоятельно. Обида, конечно, никуда не девается, затаившись, чтобы в самый неподходящий момент выползти, напомнить о себе, засвербеть, но сейчас понимание превосходит ее, празднуя победу в душе Хироши – Мичия видит это в его умных глазах. И накативший стыд застает офицера врасплох, пару секунд Зеро, теряясь, лихорадочно изучает привычный облик своего едва успевшего одеться визави, цепляясь за пункты: черные помятые брюки, не заправленная расстегнутая рубашка, тонкий крест, точка-родинка на руке. Хироши смотрит взволнованно, честно, прямиком в сердце, и нужно, наверно, что-то сказать ему, как-то объяснить, повиниться... а время неумолимо. - Прости меня, Хизу-кун, – одними губами говорит офицер. – Работа. - Все хорошо, – заверяет врач, заключая друга в краткие мужские объятья, хлопает по плечу. – Береги себя. - Ты тоже, – роняет Мичия, распахнув дверь, все-таки впускает в дом холодное дыхание осени, улыбается напоследок. – Я вернусь. И шагает во тьму. Все рушится.