Ничто не избавит вас от боли потери любимого человека, вы будете жить с этим до конца своих дней, как бы далеко этот конец ни был. Единственное, на что можно надеяться — это то, что с годами раны начнут заживать. Какими бы сильными мы ни были, как бы не боролись — шрамы останутся навсегда. Вечность (Forever)
Секунда и он открывает одно единственное видео. У Леона в руках карандаш и в глазах заинтересованность. Он действительно не хотел бы увидеть на видео то, о чём говорилось в письме — Леон еле терпел подколы Локи, когда тот лез в шутку к Грею, едва касаясь его рук. Мысль о том, что он может увидеть то, что Грея трогают там, где другим даже видеть нельзя, приводила в бешенство. На экране лицо альфы и вполне ожидаемые слова. Леона напрягают обнажённые плечи — он до сих пор верит, что те слова в письме лишь для того, чтобы он открыл это видео, где, возможно, будет всего лишь видео-обращение и ничего более. Он ломает карандаш, когда на экране два альфы и один Грей. Осколок пластмассы отскочил в сторону, так же, как и сдержанность Леона. Они. Делали. Это. С. Греем. Леона это злит до такой степени, что он хочет кого-нибудь ударить, лучше Джорела, разумеется. Он проматывает на пару минут вперёд — по ушам бьют крики. Крики Грея. Чёрт, ему даже не хорошо! Ему больно. Его, чёрт возьми, в буквальном смысле насилуют два альфы. Леон морщится и скрипит зубами, когда видит, как в Грея вколачивается не он, злится ещё сильнее, когда другой альфа буквально грубо трахает его в рот. Тянет за волосы, держит за голову и с силой вколачивается в него. Леон проводит ногтями по лакированной поверхности стола. Он хочет оторвать Джорелу голову или просто распотрошить к чертям. Грея берут жестоко, силой и доводят до криков. У брюнета красные мокрые щёки, руки завязаны ремнём и срывающиеся крики на сип. Леон чуть дёргает бровью, сжимает кулаки и подмечает — это самое худшее порно из того, что он видел. Даже заправские шлюхи кажутся сексуальнее, чем изнемогающий в боли его мальчик. Леон видит, как Грей вырывается, хнычет и молит о том, чтобы перестали. Чёрт, да как они смели так унизить его? И как у них хватило силы пропустить мимо ушей слёзные просьбы? Грей казался на видео таким беззащитным, ни в чём не виновным, как невинная жертва в снафф-видео, которому явно не помогут и не спасут. Над ним будто истязались, резали или душили. У Леона не хватает сил, чтобы досмотреть всё это до конца. Он пару раз проматывал бегунок вперёд, делает звук тише — слышать крики Грея не самое приятное. Леону кажется, что видео слишком длинное, ему не хочется думать, насколько для Грея тогда были длинными эти моменты, когда его доводили до слёз и насиловали. Наверное, как три вечности подряд, без передышки. Под конец, Джорел, с глупой улыбкой что-то говорил в камеру. Про срок и про возможные пытки над Греем. Говорил о том, что может сделать, если он не ответит. Леон эти фразы забудет скоро, но вот фразы Криса, которыми он оскорблял Грея, он точно никогда не забудет. Не забудет улыбку Джорела, когда тот с таким удовольствием трахал узкое и тёплое тело его омеги. Грея трогали чужие руки, Грея брали грубо, в Грее был не он. Чувство внезапной ревности и злобы накатило ударной волной, заставляя кусать губы, представлять, как он прострелит Джорелу череп и ломать в руках четвёртый карандаш. Потому что никто не смеет его трогать, кроме его самого. Леон выдыхает, успокоившись, вынимает диск и берёт другой конверт. Через час Леон ненавидит весь мир, Джорела и себя. Над Греем, ни в чём не виновным омегой, издевались так мастерски, что даже Леон пару раз поморщился и всё чаще «пролистывал» бегунок, потому что крики Грея, общий вид и пытки доводили до немого ужаса. Леон поставил видео на паузу оглядывая его тело: синяки, ожоги, порезы выступающие рёбра, что такое чувство, могут сейчас порвать его тонкую кожу. Леону трудно не заметь его болезненную худобу, огромные гематомы и… глаза. Глаза полные ненависти, боли, отчаяния и немых криков о помощи. От этого взгляда становится не по себе и… жаль. Именно жаль. Потому что Грей совершенно ни в чём не виноват. Тупая злость сменилась на понимание. Понимание того, что это он во всём виноват. В его худобе, изуродованном теле и не живом взгляде. Это он, это всё он. До последней капли он. Не Джорел. Джорел — это руки, что делали с ним это всё. Леон — тот, из-за кого с Греем так обходились. Леон мысленно спрашивает себя: «А почему я сразу его не вытащил?». В ответ он находит лишь ничего. Он, вроде, хотел посмотреть итог — посмотрел. Теперь его тошнит. Он идиот. Идиот, каких стоит поискать. Это же надо было оставить омегу на руках маньяков, а самому уехать чёрт знает куда! При чём руководясь своей глупостью и безалаберностью. Он ведь тогда догадывался о последствиях. Он ведь знал — ничем хорошим это не кончится. Леон хочет ударить себя, а ещё лучше разбить об что-нибудь лицо. Он виноват во всех страданиях Грея. Ему становится ещё хуже от понимания, что на видео лишь часть того, что ему пришлось претерпеть. Это же сколько моральной боли он испытал, сколько бессонных ночей проводил из-за невозможности спать, сколько мучился от боли по всему телу и чувства исступлённой агонии где-то внутри. Сколько мог плакать теми ночами, в которых агония ломало его тело. Как он мог мучиться лишь пытаясь встать. То, что испытал Грей — не перечислить и не заснять на камеру. Грей жил в Аду всё это время. Грей мучился, терпел, хотя такого не заслужил. Грей он… сильный. Невероятно сильный. Как же сложно для него проходили дни: в агонии, боли и страданиях. Бастия ловит себя на мысли, что Грей мог всё это время ненавидеть и проклинать… его. За то, что посмел так вырвать из нормальной жизни, за то, что мучил, за то, что изводил. И за то, что оставил умирать так медленно и мучительно, изводя его полностью через других людей. Осознание того, как сильно может его ненавидеть Грей отдалось горечью и вздрогнувшими руками.Он виноват во всём этом.
Виноват в ненависти Грея, в его худобе, в его переломанном настоящем, в безжизненных глазах. Во всём. Леон сглотнул внезапный тошнотворный ком в горле и снова посмотрел на экран, глядя на результат собственной глупости. Грей был будто… неживым. Будто сломанной куклой, результатом опытов какого-то сумасшедшего учёного. Это правд он? Это всё правда из-за него?Как он мог допустить это? Как он посмел, чёрт возьми?
Леон, успокоившись, выдохнул. В любом случае, надо вытаскивать от туда Грея. Любой ценой и любыми способами. Нельзя ждать дальше. Грей, каким бы сильным он ни был, не выдержит долго. Он быстро проглядывает письмо. Взгляд цепляется за последние фразы, заставляя альфу сжать бумаги сильнее:«Знаешь, Леон, мне надоело ждать. Надоело бить и издеваться над Греем. У меня уже фантазия заканчивается! Так к чему я веду: это последнее видео, что ты увидишь. А теперь решайся, что делать. Не появишься сегодня — мы его убьём. Даже не будет болезненной смерти, просто выстрелим в голову, или ещё чего. Потому что мне н а д о е л о. Теперь сам решай: жить ему или нет».
Леон испуганно потянулся к конверту (да кто в двадцать первый век конверты отправляет?!), чтобы посмотреть на дату, надеясь, что она сегодняшняя и он ещё может что-то сделать.Дата отправки: 13.12.2015.
На ноутбуке ровными цифрами горит 14.12.2015. Внутри что-то обрушилось, сломалось и стёрлось в пыль от осознания, что Грея… больше нет. Нет, не так. Грей, конечно, есть: в мыслях, в запахе его комнаты, на семейных фотографиях, в воспоминаниях. Грея нет тут. Нет рядом. Нет живого. Нет родного. Разве так бывает? Был человек и тут его уже не стало. Разве так можно? Разве это честно? Разве можно забирать туда людей честных, не виновных, хороших? Забирать людей, кто едва начал жить. Тех, кто держат в своих руках столько возможностей. Так можно? Леон сглатывает тяжело, хочет задохнуться комком из горечи или воздухом. Грея больше нет. И эта вина Леона. Это он убил того, к кому так хотелось прикасаться и кому хотелось улыбаться. Это он убил того, кто читал ему вслух Шекспира и гладил по волосам. Он убил своё тепло, свой смысл жизни, он убил того, кто понимал его. Понимал не тот смысл договоров, официальных дел и прочего дерьма. Грей понимал его… настоящего. Понимал его тревогу, боль, смятение. Понимал его полностью. Грей был ему таким родным и близким, что Леон невольно хотел признаться себе: «Наверное, он мне нравится, возможно, как человек, или, быть может, как омега».«Он… мёртв?».
Какая-то болезненная, полностью осознанная мысль прошлась током по коже и влагой в глазах. Чувство чего-то разрываемого внутри наполняло его до отвратительной боли в висках и где-то… в сердце. Хотелось завопить, зарыдать в голос, разорвать все конверты, развернуть время, поменять события. Но он лишь выдыхает и совершенно спокойно кладёт конверт на стол. Он не может поверить в это, хотя свернувшиеся в тугой комок органы явно говорят о другом. Леону кажется, что его сейчас стошнит. От боли, осознания и прочего. Грей был для него многим. Он стал неким смыслом его существования. Правда, Леон в этом до сих пор сам себе не признался, но догадывался — потому, что с Греем хотелось улыбаться и жить, а ещё… хотелось держать за руку. Что в этом такого? А у Бастии это значит многое. Очень многое. Это значит нежность, понимание и доверие. Держать за руку для него интимнее, чем стоны и обнажённый Грей под ним. Потому что держался за руки он только с одной, а больше — ни с кем. С Греем даже хотелось большего: например, обнять, поцеловать в макушку и что-нибудь шептать на ухо. Что-нибудь такое, чтобы Грей растянулся в редкой улыбке и обнял его в ответ. Теперь у Леона этого, конечно, никогда не будет. Потому что Грей его за руку точно взять не сможет, потому что он — мёртвое тело в каком-то, скорее всего, заброшенном подвале. Чувство опустошения было сбивающим с мыслей и глубоким. Не болело тело, болело что-то внутри. Нещадно кололо и сжигало. Болели органы, будто сжались, а потом взорвались, разорвались, наполняя его ошметками рухнувших надежд и кровью парня, что он сам загубил. Болело сильно и нещадно, царапало, разрывало и ныло. Сердце выворачивалось наружу, взрывая вены и заполняя его до отказа осознанием произошедшего.«Эй, Грей, ты же не мог умереть, да?».
Надежда слабая, почти несуществующая, почти задохнувшаяся в крови. Надежда потерянная и не нужная. Мысли странным потоком накатывали, а потом и вовсе оставляли, заставляя смотреть в стену и утопать в звуке идущей стрелки часов. Вечность застыла, явно желая продлить боль взорванных внутренностей и потерявшего смысла существования. Так резко всё оборвалось, оставило одного утопать и захлебываться произошедшем. «Эй, он милый, не брось его». «Чёрт, да он неплох, хочу признаться, ты просто куш сорвал!» «Смотри не отрывайся от него, потеряешь — жалеть будешь». « Ты влюбился в его губы или глаза? Я серьёзно, у него такие красивые глаза». «Знаешь, мне кажется, у вас будут красивые дети». Леон помнил, с каким задором говорил эти фразы о Грее Локи. Но всегда на полном серьёзе добавлял что-то вроде: «Леон, будь с ним нежнее. Ты, правда, многое теряешь, оставляя такого без внимания». Только сейчас Леон осознал всю правдивость тех слов, о том, что он будет жалеть и о том, что он действительно хорош. Леон не просто жалеет, Леону невероятно плохо. Реальность уходила из-под ног несбывшимся надеждами и умершими минутами, что уже не вернуть. «Грей похож на моё детство. На детство, что с семи до двенадцати. На тот период, когда я был самым счастливым ребёнком. В семь мама так любила зачитывать мне, болевшему ангиной, истории. Я умел читать. Правда. Но голос матери был таким успокаивающим и мелодичным, что с ним забывалось больное горло и высокая температура. Она варила изумительный кофе. От него горло переставало болеть на час и я мог заснуть. В моей комнате постоянно пахло свежезаваренным кофе и мягким запахом матери, вроде, жасмин. Да, да, точно, жасмин! Она пахла летнем полем и тёплым ветром. Она пахла счастьем и самой фортуной. Правда. Кто бы знал, как мало изменилось. Я и сейчас болен — не ангиной. Я болен чем-то другим, чем-то, что заставляет гнить изнутри, чем-то отвратительным и омерзительным. Грей зачитывает мне Шекспира. Его голос в такие моменты особенно успокаивающий и приятный, от него даже нечто во мне довольно мурлычет и уступает, заставляя улыбаться. Грей варит неплохой кофе, но самое главное другое — он пахнет кофе. Но не как кофейня, а как домашний, лёгкий кофе с тёплой пенкой и щепоткой корицы для лёгкого акцента и какой-то загадки. Да, Грей именно такой кофе — домашний, мягкий и с приятным послевкусием. Такой успокаивающий и согревающий, но при этом бодрящий ранним утром. Грей — это сладкая загадка с корицей и мягкой пенкой тепла. Грей пахнет приятно, ненавязчиво, легко, так… так чарующе. Грей — это моё детство со строками Шекспира и запахом кофе. Грей — это моё лекарство, что лечит, успокаивает и помогает. Что обычно бывает с людьми, у которых резко отняли лекарство? Ломка, а потом… летальный исход? Я не хотел позволять ему быть моим лекарством, быть моим напоминаем быть моим… счастьем? Боже, какая же ирония. Грей Фуллбастер. Г. Р. Е. Й. Ты так много берёшь от жизни, так много захватываешь, но при этом чертовски дорого платишь. Мне кажется, что в этот раз твоя плата превзошла все ожидания и перешла допустимую черту». Леону не верится, но почему-то больно. Больно даже чересчур. Он прикрывает глаза и быстро моргает, смаргивая слёзы с тёмных ресниц. Он не верит. Или не хочет верить — чхать. Ему нужен Грей. Они ещё не закончили. У Леона же был срок… так почему он так рано закончился? Леона всегда интересовала одна вещь: почему он всегда платит смертями дорогих его сердцу людям. Всегда. Грей не первый и, наверное, не последний. Поэтому Леон не хочет себе родных и близких — это больно их терять. Очень больно. Чувство сродни сумасшествию: болезненное, глубокое и отвратительное. Его хочется вырвать из себя как какой-нибудь орган или просто кусок чего-то не нужного. Но это чувство живое и постоянное — где-то под кожей, впивается в мысли и нервы, заставляет кусать губы — лишь бы не зарыдать. Леон похож на избитого, раненного и совершенно беспомощно зверя — на инстинктах и эмоциях, что вгрызаются куда-то вглубь, разъедая давно загнившие раны глубже, заставляя их кровоточить и накатывать волнами боли — каждый раз сильнее и мощнее. До безумия. Леон про себя: «ну, уж нет. Я-то сильный, столько дерьма повидал». Леон, на самом деле, знает, что он один — слабый. Даже чересчур. Грей его в этом плане обогнал. Грей силён морально. Силён, как никто другой. Такого не сломать, даже если сильно постараться. Грей гнётся, подстраивается, терпит, но не ломается, в отличие от Леона. У альфы внутри упругая пружина — с каждым годом сдавливается она лишь сильнее, сжимается, трескается — ещё немного и распрямится, ударив по всему ему целиком: нервам, стойкости, силе, уверенности, и тогда всё к чертям — всё. Абсолютно. Бастия этого момента боится. Стук двери застывает в воздухе и ударяет по слуху. Бастия вздрагивает, наспех проводит рукой по лицу, чтобы убедиться, что он всё же не плачет, но ресницы влажные. — Войдите, — хрипло разрешает альфа, прикрывая крышку ноутбука. — Вам тут прислали посылку, — в проходе замаячили худые плечи прислуги. Леон похлопал ладонью по столу, разрешив подойти и положить посылку. Омега идёт быстро, с идеально ровной спиной и привычно улыбается. Кладёт посылку на стол, чуть поклонялся и так же быстро шмыгнул за дверь, плотно закрыв её. Леон видит знакомое имя. Неужто решил понасмехаться еще? Ну, да, Джорел, ему, на самом деле, уже немного осталось до того, как сойти с ума. Правильно добиваешь, не зря же ты такой хороший психолог. Почему-то немного дрожащими руками альфа распаковывает посылку. Конверт и диск. У Леона что-то сжимается внутри в тупой надежде на что-то хорошее, или хотя бы приблизительно. Бумага пахнет морозом, холодом и запахом, что свойственен недавно напечатанным книгам или газетам.«Я ненавижу тебя и Грея. Всей своей душой. Знаешь, почему Грея? Да потому что мне не хватает воли убить его вручную! Нет, ты просто не знаешь, как он смотрит на тебя. От этого взгляда на холодный пот пробивает и ты даже почему-то его жалеешь. Итак. Я буду продолжать делать всё то, что делал до этого. Если он однажды умрёт от болевого шока или просто во сне, обессиленный — это уже не моя вина. Я и так дал вам второй шанс. Просто думай быстрее, а?» И вот тебе бонусом ещё одно видео. Банально, конечно, но фантазия у меня уже и в правду плохо работает».
Леон, всё ещё немного не верящий в такой исход событий, достал диск. Кто знает, что Джорел мог сделать. Зная его, он мог обнадёжить его, но на видео может запросто оказаться запись того, как Грею простреливают голову. Только от одной такой мысли Леон вздрогнул и чуть потряс головой, пытаясь не думать о таком. На видео порция боли и криков. Он мотает вперёд затаив дыхание, боясь за ужасный исход жизни пока ещё живого Грея. Но видео заканчивается благополучно. Относительно того, что его могли бы убить, конечно. Леон, выдохнув, опёрся локтями на стол и запустил пальцы в свои волосы. Грей жив. С Греем всё почти хорошо. Он ещё зачитает ему строки Шекспира и погладит по волосам. Он ещё позволит ему жить, неосознанно давая ему смысл жизни лишь фактом своего существования. Чувство облегчения захлестнуло, позволяя спокойно выдохнуть. Он усмехается. Надо же, у Джорела нет сил убить его — это почему-то немного смешило. Но он в какой-то степени благодарен ему — за живого Грея. Альфа тянется к мобильнику, набирая на сенсорном экране нужный ему номер. Он собирается разобраться с этим прямо здесь и сейчас — для того, чтобы перестать мучить себя и Грея. Грея в особенности. Гудки казались успокаивающими, голос раздался резко: — Хэй, хватит мне звонить только тогда, когда тебе от меня что-то нужно! Но если ты просто хочешь узнать, как у меня дела, то привет. — Привет, ты должен мне двадцать миллионов. Выезжай. — Нет, вот скажи мне, почему ты даже не хочешь показаться вежливым? Когда-нибудь тебе съездят по твоей смазливой морде, мой дорогой друг! — Пока у меня есть ты, мне никто не съездит по морде, — Леон зачем-то попытался сделать голос как можно более слащавым, немного подыгрывая. — Что там у тебя? — у мужчины на проводе внезапно серьёзный тон. — Из моей песочницы украли одну очаровательную игрушку, мне без неё скучно. Ты же поможешь побить плохих дядь? — Леон усмехнулся, глянув на время. — У меня и так дел по горло, а тут ещё и ты со своими миллионами, — в трубке послышался усталый стон. — «Пап», не выпендривайся. Настраивай себе свой марафет и выезжай. — Ох, как там его, Грей, да? Как же это мило, так он тебе нравится, да? Классно, я выезжаю. Леон хотел было сказать что-то вроде «не нравится мне никто» и «мне просто его жаль», но альфа на том конце бессовестно сбросил вызов. Леон фыркнул, положил телефон на стол и откинулся на кресло, надеясь, что всё пройдёт успешно и Грей окажется на его руках живым.***
Леон помнит пыльный Нью-Йорк в подвале окрашенный в красный — в чужую кровь. В тот день его лишили последнего, самого важно для него человека — нагло вырвали из жизни, забрали, убили на глазах — отца. Леон помнит, какое странное чувство его тогда охватило: холодный пот, агония и какое-то… безумие. Тогда он понимал, что его единственная цель на тот момент — уйти из этого дома живым. Потому что всё наследство, всё состояние его отца должно перейти ему, а если он умрёт здесь, то всё полетит на ветер как нечто ненужное. Этого Леон допустить не мог — он уважал труд отца, так же, как и его самого. Как личность, как человека, как родителя. В подвале пахло потом, грязью и кровью. Леона почти зажали в угол с простреленным боком. Леон тогда задумался: а на кой чёрт уничтожать целый род? Какой им от этого прок? Долго он об этом, конечно, не думал. Те события сейчас для него как будто всмятку — кого-то убили, кто-то выстрелил, кто-то кого-то пытался убить. Леон помнит свои слова, когда он видел дрожащую руку альфы с пистолетом в руках. — Ты серьёзно? — тогда его голос был хриплым, уставшим. — Ты ввязался в перестрелку и даже не знаешь, как пистолет держать? Да ты, кусок дерьма, хоть раз кого-нибудь убивал? Тогда какого чёрта стоишь и целишься в меня, как будто сможешь меня убить, чёрт тебя дери? Леон не помнит, как у него получилось выхватить у того пистолет. — Даже подростки-самоубийцы решительнее тебя настроены, — он сплёвывает кровью. — Знаешь, сколько я здесь застрелил из-за твоей семейки, которой ты прислуживаешь? Мне-то теперь дорога в рай точно не светит, если он, конечно, существует. Знаешь ты, сколько я здесь поубивал, пытаясь спасти собственную задницу, а ты стоишь и дрожишь, пытаясь пристрелить меня? Тогда я примусь за тебя, ты не против? — он перезарядил пистолет, нацелившись на мужчину. — Я похож на психа, да? Или по моим запачканным кровью рукам это не видно? Похоже, я даже уже не вменяем, как думаешь, люди после такого нормальной жизнью живут? Знаешь, я бы предпочёл сдохнуть здесь, как и ты сейчас, нежели жить с этой чертовщиной на руках. Вот, как думаешь, скольких я ещё убью? Не знаешь, да? Я вот тоже не знаю. Надо будет, начать считать, — он на секунду замолчал, чуть сильнее нажал на курок и сказал: — Раз. Чужая кровь грязным пятном отпечаталась на стене. Леон приоткрыл глаза, глядя в окно, рассматривая сливающиеся из-за скорости машины дома. Скольких же он тогда убил? Сколько крови на его руках? Он помнит то чувство безумия и эйфории, что растекалось по мышцам, попадая куда-то в кровь. Да, он кайфовал, когда убивал людей, глядя, как их мозги растекаются по стене и полу. Это чувство было прекрасно в своей омерзительности. Леону оно понравилось — ничто не дарило таких ощущений, как тяжесть отдачи, запах крови и крики. Он, наверное, болен. Но после всего того, что он увидел и почувствовал — это нормально. Даже естественно. Но чувство при виде мёртвого тела отца на красном ковролине было тошнотворным. Его тогда и вправду чуть не стошнило. А потом это чувство и вовсе заглохло под приятным железом пистолета. Но было до отвращения больно. Тогда он сам себе поклялся, что отец — последний важный человек в его жизни. Последний человек, который заставил его страдать своей кончиной и по сей день. Он обещал себе, что больше никого к себе не подпустит. Никогда и никто не станет для него чем-то важным и нужным. Он так и жил в своё удовольствие: убивал, отнимал у других жизни и утолял свои желания, не взирая на чувства других. Он ломал других в своё удовольствие, смотрел на мир с горы из денег и понимал — отец не этого хотел. Леон тоже этого не хотел, но его кто-то спрашивал? Кто-то спрашивал, прежде чем сделать из него эгоцентричного подонка, у которого все желания до невозможности извращённые? Нет. Конечно же нет. Жизнь не спрашивала у него, когда вытворяла с его судьбой нечто, рвала его нервные клетки, затягивала нервы до предела, заставляла сходить с ума. Леон отучился чувствовать и любить. Отучился привыкать к людям. И, будучи полностью уверенным в том, что более никто не сможет пробраться куда-то вглубь его самого, решил «взять» себе омегу. Тогда он думал, что с постоянным, никем ранее не тронутым омегой, он точно воплотит все свои мысли, и зайдёт дальше, чем за секс. Он был уверен, что в начале будет извращаться над ним в постели, потом насиловать, избивать, может, даже убьёт. Но все планы содрогнулись с первыми нотами кофейной пенки. Леон усомнился в правильности своих идей, когда не смог даже доходить до каких-нибудь извращений в постели — ему нравилось просто заниматься с ним сексом. Без пошлости. Только они оба. Планы разрушались с каждым разом проведённым с ним, И, разрушились окончательно, когда Леон понял, что даже на момент, когда он сам невероятно злой, максимальную боль, что он может ему доставать — пощёчина и десятиминутное изнасилование (у него даже не хватило силы закончить). Решил ломать морально — но тоже было неприятно смотреть в запуганные глаза, а потом даже видеть слёзы, что вводили в ступор и какую-то досаду. Думал, что хоть через силу, но сломает — издевался, бил, орал, а потом… сдался. Сдался под взглядом и чужими прикосновениями. Отдался в плен мягкой улыбке и строкам Шекспира с запахом кофе. Леон был уверен, что ничего более чем секс, у них будет, но омега явно обошёл его. Ворвался в его мысли резко, надолго завис там, сжал его руку в своей и… улыбнулся. Леону улыбнулись. По-настоящему и искренне. У альфы до сих пор сердце ноет от воспоминаний его руки в своей. Грей — это белая клякса на его чёрной, отвратительной жизни. Грей — это солнце на свинцовом, тяжёлом небе. Грей… нужен ему. Не как тело, а как человек — в этом Бастия наконец себе признался. — Эй, а сколько вы вместе? — голос у Эдди весёлый, прокуренный. — Чуть больше трёх месяцев, — Леон перевёл взгляд с окна на своего друга. — И, раз ты даже сорвал меня, то он… важен тебе? Скучаешь? — Скучаю, — согласно кивнул альфа. Глупо было бы отнекиваться. Эдд в своём деле мастер, таких с места ради ерунды не вырывают. — Как по человеку, или по мягкому омежьему телу под боком? — Разумеется, второе, — сам себе-то уже признался, но относительно чужому человеку — уже другое. — Что-то плохо верится, — мужчина покачал головой. — Ты засыпал с ним в одной постели? Обнимаясь. — Засыпал, а ещё обнимал, по голове гладил и говорил, какой он тёплый, — почти сарказм, но Леон не наделяет его нужной интонацией, потому что это правда. — У меня тогда день был сложный, думал, что если расслаблюсь, то сразу полегчает. Ну, пришёл к нему. Всё, как положено: ласки, поцелуи, поглаживания, ну, как обычно. Через десять минут понял, что явно перетрудился… Не встал, одним словом. Мне почему-то показалось, что Грей может обидеться, ну, знаешь, они любят это дело. Начал оправдываться, да и как-то неловко перед ним было, стал нести чепуху, потом перешел на проблемы с работой… рассказал всё. Он выслушал, погладил, сказал, что всё будет хорошо, поцеловал. Думал, что я уйду, а я не ушёл. К нему стал лезть, гладиться, целовать там…. Понесло меня на эту часть. Может, мне действительно не хватало именно омежей ласки, или как там это называется? Ну, пролежали где-то так с час, он меня выслушивал, что-то спрашивал, а потом заснули в одной кровати, обнимаясь, ещё крепко так. — А на утро? Знаешь, я почти растроган. — Засунь свою сентиментальность куда подальше, потому что на утро я хорошенько его трахнул, — Леон усмехается, умалчивает про одну деталь: не трахнул, а занялись любовью, с инициативы Грея, медленно и чувственно. Но этого Эдди, конечно, не узнает. — Убил романтику, — альфа закатил глаза. — Он милый и хороший, но для меня он ничего не значит. Просто секс. Как шлюха. — Ну да, ты же всегда мчишься спасать своих шлюх, я просто забыл. — Я… я к нему привык. Очень. Сильно. Крепко. Я так не хочу, — Леон качает сам себе головой. — Поздно. Леон, я знаю о твоём прошлом, частями, конечно, но знаю. Знаю, что у тебя есть основания так бояться близких связей, но ты не сможешь один. Ты не из тех, кто может справляться с одиночеством и терпеть. В какой-то момент ты покончишь свою жизнь самоубийством, а твои деньги уйдут на благотворительность или ещё чего похуже. А ты этого хочешь? Сомневаюсь. Ты не справишься один. Да у тебя вся психика и нервы расшатаны к чертям! А это сможет исправить только омега, тёплый дом и парочка детишек. Кому-кому, а тебе они точно не помешают. Ты не зависим от своей работы, а семья — это то, что даст себе сил, которые у тебя явно уже на нуле. Задумайся над этим, если не хочешь, чтобы тебя нашли повешенным в подвале. Тебе надо хотеть быть к нему привязанным и хотеть его, как человека. Конечно, «какие твои годы», скажешь ты. А годы у тебя скоротечны, вспомни, сколько ты уже повидал за свои три десятка? — Самоубийство красивое только в книгах, а если я и уйду, то только красиво. Я живу извращенной и отвратительной жизнью, и умирать я так не хочу. Хотя, знаешь, самоубийство — не так же и плохо, — он пожал плечами. «Но не одиночество», — думает Леон. Одиночество — это не момент единения разума и тела, воспоминаний и размышлений о вечности. Одиночество — это дыра внутри тебя. Одиночество сродни болезни, чем дальше — тем хуже. Без лечения становится хуже с минутами. Одиночество изъедает тебя изнутри, съедает твои нервы, уверенность, силу —всего тебя. И в один момент ты думаешь: «А может случайно с крыши?». Это будет именно тот момент, когда одиночество сожрёт тебя полностью, разорвёт изнутри, оставит гнить и кровоточить раны. И ты пойдёшь на поводу этой мысли, потому что большего у тебя нет и не будет. Одиночество — медленная, мучительная смерть. Одиночество — это не свобода, как многие любят говорить. От одиночества умирают, и если не снаружи, то внутри. И самое худшее, что они знают о том, что внутри них — трупы. Это осознание схоже мухи, что попала в клейкую ленту — липкое, противное и безнадёжное. И Леон знает это лучше кого-либо. И без Грея ему действительно будет тяжело. — Не самоубийство хорошо, а ваши здоровые отношения — помоги ему встать, поддержи, улыбнись, скажи, что он дорог тебе и увидишь, сколько новых возможностей может открыться перед тобой. — Боже, Эдд, что за розовые сопли? И это мне говорит главный головорез Нью-Йорка, ты серьёзно, что ли? — Мне напомнить, сколько ты наделал дерьма в своё время, и скольких и как убил? Это же тебе не мешает сидеть и мечтать о несовершеннолетнем омеге. И, если ты не забыл, я женат. Я просто даю тебе совет касательной твоей угробленной жизни. Нет, если тебе так нравится — твои дела. А вообще, мы приехали, — Эдд глянул в окно, считая сколько примирено им надо будет идти. — Готов освобождать своего принца? Кодовую фразу помнишь? Да, не говори её, пока не удостоверишься в подходящей обстановке, ты единственный, кто должен попасть в дом — один твой промах и трахать Грея будешь только в твоих мечтах. Кэртли тоже неплох в стратегиях и хорошо подобранных бойцах. Да и у нас план недоработан, ты даже не дал мне времени, так что пришлось использовать базовый. Леон кивнул, вышел из машины, немного напрягся. Сейчас может решиться многое — и его собственная жизнь тоже. Ну, что же, Джорел, игра началась.If I ran out the backdoor nobody would stop me Если бы я сбежал через заднюю дверь, никто бы меня не остановил. But where would I go? Но куда бы я пошёл? Because I ain't ever had a real home, У меня никогда не было настоящего дома, So what do I know? Что я вообще знаю? So I could keep running, hide until they find me. Я бы продолжал убегать и прятаться, пока меня не нашли. But what would that do? Но что бы это дало? If they could only know what I knew, Если бы они только знали, то, что знаю я!
_________________ *Кэртли — имеется в виду фамилия Джорела и его род, что славится своими штурмами и отлично подготовленными бойцами.