Только вперед, вместе со мною, нас двое, время летит, но я всегда с тобою. Stigmata. «Сентябрь горит».
Крови много. Чертовски много. Она течёт тёплой струёй по коже, капает на пол. Рубашка прилипает к коже, окрашивается в тёмно-красный. Леону больно. До безобразия больно. Он не может нормально стоять, двигаться и дышать. Леон хочет просто спокойно потерять сознание. Боль буквально разрываемая — потому что пуля прошла сквозь руку, разрывая мягкое мясо, сухожилия. Потому что от каждого движения ладонью он чуть ли не воет. Леон не может стоять. Леона тошнит, перед глазами всё плывёт и тянется. Альфа чувствует, как тело пробило на болезный жар. Боль, на грани агонии, скользила по всему телу разрядами тока, длинными иглами, впивалась под кожу, рвала вены, доводили до тёмных пятен в глазах, до рвотных позывов и желания отключиться прямо здесь. Грей по ту сторону двери. Ещё живой. Ещё с надеждой. Ещё родной. Грей достоин жизни и всего лучшего. Грей достоин того, чтобы Леон рвался за его жизнью не взирая на собственную.***
«— Ты умный мальчик, Леон, — мать с поистине родительской улыбкой потрепала светловолосого мальчика по голове, глядя на книгу в его руках. Женщина присела на колени рядом с сыном, посмотрев в глаза. — Твоя учительница говорит, что ты преуспеваешь на фоне класса. Знаешь, что отец решил? — Что? — ребёнок заинтересовано склонил голову чуть в бок. — Он выбрал для тебя университет. Ты будешь учиться в Гарварде. Отец очень надеется, что ты сможешь справиться. — Я не уверен, что это хорошее решение, — он не отводит взгляд, смотря своими не по-детски серьёзным глазами. — Почему ты так думаешь? — Я вряд ли потяну весь тот напор, там же всему учат, от А до Я. От высшей математики до постановки вокала и бальных танцев, — Леон фыркнул. — Ты справишься. Я знаю тебе лучше всякого. Если тебе что-то надо будет, то ты землю перероешь ради этого. Я верю в тебя, — женщина улыбнулась и, обняв за плечи, уткнулась в светлые, такие же как и у неё, волосы, прошептав: — Ты всё сможешь: и горы свернуть, и по морю пройти, и даже научиться танцевать».***
Леону сейчас нужно спасти Грея. Без гор, мостов, морей и танцев. Леон помнит эти слова матери и именно сейчас хочет верить в них и надеется на то, что она, всё же, не врала. Леону нужно стоять на ногах, справиться с болью и взять Грея за руку, увидев его живые глаза. Пускай ломанного-переломанного, пускай болезненно худого, но живого. Леон не уверен в своей реакции и действиях, когда сзади едва слышный шум. Леон уверен в том, что боль его разрывает и убивает — медленно и болезненно. Кровь, липкая и теплая, заставляет неприятно липнуть рубашку к телу. Чувство какой-то скованности из-за болезненных ощущений почти не давало шевелиться. Как же Леону до безобразия больно. Пулю ему, до этого момента, один раз засадили, да и то в ногу, и не насквозь. Теперь, когда в нём одна пуля, а другая прошла насквозь, хотелось умереть, чтобы не чувствовать всего этого — тошноты, головокружения и адской боли, что, такое чувство, ядом смешалось с кровью. Леон считает секунды, слышит звук спускаемого курка и… выстрел. Выдох. Движение резкое, сбитое, из-за боли, неточное, из-за невозможности стоять. Вдох. Пуля прошла мимо. Задела щёку, содрала кожу, разрезала воздух, остановила на пару секунд сердце. Выдох. Поворот резкий, перезарядка пистолета. Быстро, чётко. Выпад, ногой вперед, по животу. Не устоял, упал. Леон оперся об стену. Щека ноет, кровь попадает на губы и пол. Леон пытается дотянуться до пистолета. Настолько быстро, насколько это позволяет собственное состояние. Охранник встает быстро. Леон вспоминает, что Грей достоин мира к ногам и даже чуть больше. Леон ставит своей целью спасти Грея — всеми силами, нервами, кровью, психикой. Всеми пулями, жертвами, шрамами. Леон должен успеть, потому что землю перероет, если ему это нужно будет. Леону нужно. Нужно до боли в разрываемых от агонии венах. Нужно до лужи собственной крови под ногами от чужих пуль. Нужно до тошноты и невозможности здраво мыслить. Леон стреляет первым. Попадет, по счастливой случайности, в горло. Охранник захлёбывается собственной кровью, содрогается и издаёт нечленораздельные звуки. Леон не обращает внимание на него, трясущимися руками нацеливается на замок двери, простреливает. Дверь скрипит. Леон по-прежнему не может стоять и двигаться. Простреленная рука двигается едва, кровь хлещет и стекает быстро. Массивная железная дверь его ослабевшим рукам поддаваться не хочет. Альфа матерится, из последних сил тянет на себя, она, скрепя, открылась. В нос ударяет запах едкого газа. Мужчина опоминается быстро, задерживает дыхание, быстро находя взглядом его. Мужчина действует быстро, невзирая на адскую боль, внезапно покинувшие его силы и болезненный жар по всему телу, что сковывал и мешал здраво мыслить, не то, что двигаться. Тело в его руках оказалось намного легче того, что было раньше, израненное, худощавое, такое… болезненное. Бастии становится стыдно из-за того, что он тут из-за двух пуль теряет сознание, в то время как бедный омега, наверное, двигаться может едва. Выходит быстро, захлопывает дверь, чтобы газы не проникли в помещение. Та закрылась, слава Богу, легко в отличии от трудного процесса открытия. Грей в его руках едва шевелится и открывает глаза. Не потерял сознание — уже хорошо. Значит, отравиться даже не успел. Леон выдыхает и сползает спиной по стене вниз, садясь, невольно прижимая худощавое тело к себе сильнее. Бастия смотрит на него, задыхается от того, что не может поверить, что Грей снова с ним. Леон видит, как удивлённо смотрит на него омега, тяжело дыша, вздрагивая своими костлявым плечами. Грей не верит. Леон держит его. Леон не брезгует, как говорил Джорел. Грей не может поверить в это. Он думает, что он, всё же, умер. Потерял сознание от газа, перестал дышать и теперь где-то в лучшей концовке романтической драмы. Потому что так не бывает. Грей позволяет себе разрыдаться, потянувшись худыми израненными руками к его шее. Леон обнимает его сильнее, утыкается носом в волосы, гладит по спине в синяках и пытается не разрыдаться. — Тише, Грей, тише. Теперь всё хорошо, я рядом, не бойся, — шепчет Леон дрогнувшим голосом, гладя дрожащими руками худые плечи и спину. Грей продолжает рыдать навзрыд, слабо обнимает за шею и пытается прижаться ближе к Леону. Леон пришёл. Леон спас. Леону не всё равно. Альфа обнимает крепко, сбито целует его лицо и что-то шепчет. Грей плачет во весь голос, не может успокоиться. Грудь рвут надрывные рыдания и боль — физическая и моральная. Чувство того, что всё закончилось стиснуло грудную клетку до боли, до судорог и слёз. Грей прижимался к нему, тёрся носом об шею, пахнущую кипарисом, и плакал, пачкая чужую рубашку слезами. Чувство лёгкости, невозможного, сжало до боли, синяков и сбитого шепота. Было больно. Где-то в сердце. Странное чувство жало до такой боли, что Грей успокоиться не мог, и лишь сильнее прижимался к сильному телу. Грей не верит, что всё закончилось. Грей задыхается. Ему почему-то до дрожи больно, плохо и тошнотворно, но он продолжает обнимать за шею и плакать на сильном плече. — Ну же, тише. Сейчас, потерпи немного, я отвезу тебя в лучшую больницу, с тобой всё будет хорошо. Я рядом, рядом — как мантру шепчет Леон, ощущая его дрожь. — Потерпи, пожалуйста, потерпи. Немного, совсем немного. Всё закончится, — альфа целует его лоб, щёки, нос, губы. Грей задыхается в надрывных рыданиях, хочет кричать и чувствует, как мышцы сводят в какой-то судороге. Леон рядом. Леон обнимает и целует. Он ему не противен. Всё будет хорошо. Грей не верит. — Ну, всё, хватит. Давай, тише. Или тебе больно? — почти убаюкивающим голосом шепчет мужчина. — Потерпи, малыш. Просто потерпи. Немного осталось. Скоро ничего болеть не будет. Леона трясло. Трясло, пробивало на болезненный жар и холодный пот. Леон всё никак не мог осознать, что он держит в руках Грея: худого, дрожащего, плачущего, но живого, родного, такого нужного. Эмоции переполняли через край, хотелось обнять сильнее, прижать до того, чтобы, ощутить его дрожь, слить со своей собственной. Леон не мог держать себя в руках, поэтому суматошно гладил его руками и что-то неразборчиво шептал. Грей в ответ всхлипывал, дрожащими руками обнимал за шею и вздрагивал от любого движения — будто боялся, что Леон может вот-вот его ударить. Бастия почти что неуверенно перехватил его руку, сжав в своей широкой ладони тонкие пальцы и узкую ладонь, чуть повёл головой вправо, смотря на измученное болью, но до безумия родное лицо. Грей выглядел измученным, почти неживым, но нужным. — Господи, сколько же ты терпел. Прости меня, прости, — Леон уткнулся носом в тёплое место между шеей и плечом, трясь и обнимая сильнее. — Грей, умоляю, прости. Я бы ни в жизни, я бы… я не знаю, зачем я заставил тебя страдать. Грей, прости, прошу, — Леон и в самом деле раскаивался и не верил, что Грей снова в его руках живой. — Я больше никогда, слышишь? Никогда и ни за что тебя не оставлю. Грей вздрогнул в его руках, когда Леон нерешительно коснулся его губ — не поцелуй, нечто более тёплое и интимное. Нечто такое до боли личное, то, что открывало недосказанность, чувства. Омега всё никак не мог поверить, что всё, что сейчас происходит — реальность. Потому что Леон, целующий его такого грязного, избитого, некрасивого — невозможно. Потому что Леон, переплетающий их пальцы — сказка. Потому что Леон, умоляющий о прощении — невообразимо. Спина адски болит от любого случайного движения альфы, но Грей терпит и не смеет просить о том, чтобы Леон убрал от него руки — пускай трогает, обнимает до вспышек ужасной боли, пускай целует, говорит, шепчет. Пускай показывает, что он только его. Миллион раз его. Только его. Пускай только с ним, до боли, слёз, криков, крови. Но с ним. Бесконечное «с ним». Рядом, близко, интимно, откровенно. У Грея перед глазами всё плывёт, Леона — тошнит. Грей дрожит, Леона — трясёт. У них обоих сил нет. Им обоим больно — морально и физически. Грею трудно держаться с каждым касанием к его избитому телу, дышать становилось невозможно и больно. Мир терял свои очертания, слова Леона казались едва различимыми и отдавались будто эхом. — Потерпи, немного, совсем немного, — просит Леон и это последние, что различает Грей перед мешаниной красок и звуков, перед тем, как потерять сознание, напоследок едва сжав руку Леона. Мужчина сильнее прижимает к себе худое тело и пытается не разрыдаться от переполняющих его чувств. Это всё так.. странно, сильно, глубоко. Так невероятно нужно и желанно. Леон с трудом убирает одну руку от родного тела и тянется к собственному телефону, наспех вызывая Эдди. Тело трясло, пробивало на какой-то болезненный жар и холодный пот. Но он, по крайней мере, в сознании, в отличие от омеги в его руках, что дышит едва. — Если твои люди прямо сейчас не окажутся в подвале, то я утащу тебя за собой в ад! — голос у Леона хриплый, и он сплёвывает кровью. — Эй ты что, ранен? Это дерьмово, я.. — Дерьмово Грею, и сейчас каждая ёбанная секунду на счету. Живо, твою мать, — рычит альфа, обнажая альфьи клыки, прижимая омегу к себе сильнее. Он сбросил и прикрыл глаза. Кровь становилась холодной и противно липла и стекала на пол. Взгляд постепенно становился мутным, слабость накатывало тошнотворным чувством по всему телу. Раскалывающая и болящая голова комфорта не прибавляла в принципе. Леон слышал звон и шум в ушах и ощущал, как раскалывается голова. Через пару минут стал слышать голоса и шум шагов. Надо же, он не подохнет здесь. Сказочное везенье. — Потерпи немного, — снова шепчет альфа в макушку Грея. — Всё будет хорошо, ты сильный, ты справишься, — шептал пересохшими губами альфа, гладя израненную спину.***
Если любовь — забота, если любовь — страх за другого, то Леону придется признаться, что он влюблён. Ему придется согласиться с тем, что он влюблён — сжав зубы до скрежета, шипя, но признаться. Потому что у него дрожат руки, потому что он хочет плакать, держа в своих руках Грея, что дышит едва, чьё сердце бьётся так неестественно медленно. Он ощущал что-то сродни… сумасшествия? Да, не иначе, как сумасшествие — дрожащие руки, голос, холодный пот, надежда. Полное сумасшествие. Леон не хочет выпускать Грея из своих рук, лишь сильнее прижимает его исхудавшее тело к себе сильнее: касается губами лба, обводит пальцами царапины, шепчет что-то едва слышимое. Грей выглядит сейчас таким уставшим, таким сломленным, таким слабым. Леону больно на него смотреть. — Ты это, не умирай тут только, а? — Эдд смотрит краем глаза на отличную парочку, в виде полумертвого омеги и всего в крови альфу. Не так мило, как их объятья, но тоже довольно забавно. — Надеюсь, ты это Грею, а не мне. От двух ранений ещё никто не умирал, а вот с такой коллекцией, как у Грея, каждый второй, — он невольно прижал его к себе ещё сильнее, проводя ладонью по руке. — Они реально… перегнули палку. На нём же живого места нет. Как вообще можно издеваться над омегами? Они же, в большинстве своём, такие маленькие, милые… либо я тряпка, — он выдохнул и посмотрел на дорогу. Леон судорожно выдохнул, вспомнив, как сам не один, и не два раза поднимал на Грея руку. И порку помнит, и как его до слёз доводил, и как оскорблял. Боже, если бы он только знал, что его ждёт, он бы в жизни руку не поднял, голоса не повысил, он бы элементарно не допустил этого всего сразу. Грей такой маленький, хрупкий, по-омежьи слабый. Ну, за что ему всё это: куда ему альфа-тиран и пытки такое продолжительное время? Грей заслуживает всего самого-самого, а не этой боли и унижений. — Даже я не понимаю, как можно было так над ним издеваться, — на выдохе сказал Леон, глянув на родное, измученное болью лицо. Он едва коснулся его лба губами, прикрыв глаза. Любые касания к Грею сейчас казались будто волшебными, такими нужными, необходимыми. Будто так Леон мог убедиться, что Грей снова с ним — и только для него. — Даже ты? — Эдд повёл бровью. — Тебе ли не знать о моих наклонностях, — альфа выдохнул, смотря на дорогу. — Ты его бил? — решил уточнить мужчина. — Ну, там… пару раз всего. Или не пару раз. Но ничего серьезного. По сути, руку я на него поднял только один раз…или не один. Там… Да, я обращался с ним, как с реальной шлюхой. И вёл я себя так, будто вымещал на нём всю свою злость. — А, отлично. То есть ты его из одного ада в другой притащил? Ты добрый парень, бро. — Боже, — альфа закатил глаза и каким-то любовным движением прошёлся рукой по лицу омеги. — Такого точно больше не повторится. Я осознал, что я мудак, а Грей — хороший. — А раньше ты это осознать не мог? Не удивлюсь, если потом он тебя на хуй пошлёт. — Там другая ситуация, долго объяснять в общем. У нас странные отношения сложились. Что-то вроде стокгольмского синдрома, но запущеннее. Сначала я его вообще не трогал, между нами был обычный секс и разговоры, если повезёт. Потом я впервые поднял на него руку. Потом часто орал на него, оскорблял, принуждал. Там ещё много чего было, много странных ситуаций, недопонимания, ну и другой хуйни. А вот в последние дни мы там чуть ли не в любви друг другу признавались. Ну, в смысле, там всё было очень… очень романтично, скажем так. А теперь это. Я думаю найти хорошего психолога, ему понадобится помощь. — Если выживет, — добавил Эдд, выдохнув. Леон промолчал и кивнул. В сердце что-то отчаянно закололо от мысли, что Грея могут не спасти, что Грей может уйти. У Леона от этого что-то сводит под рёбрами, нещадно болит и так отвратно скребётся. Он не может думать о Грее, как о чём-то далёком, о том, чего он никогда не сможет коснуться. Он за всё время стал ему будто родным, чем-то таким, что Леон воспринимает, как только своё и лишь для себя. Это чувство собственности к Грею было будто диким, первобытным, самым сильным в нём. Желание сделать Грея лишь своим, чтобы к нему не прикасались было невероятным. Альфа бы даже, возможно, поставил на нём метку. Чтобы каждый видел. Видел и знал, что Грей принадлежит только ему. Сделать своим.Исключительно своим.
***
В больнице стало легче. Врач что-то говорил про то, что с Греем всё должно быть хорошо. По идее. Запах хлорки и бинтов почему-то успокаивал и Леон смог спокойно выдохнуть. Он совершенно не волновался за себя, руки продолжали дрожать из-за страха за Грея. Живот сводило от боли из-за пуль, из-за страха. Это съедало, жгло, ломало. Из-за этого начинало тошнить и болеть голова. Леон хочет, чтобы это всё скорее кончилось. Ожидание — ужасная мука. Ожидание приговора — страшнее собственной смерти. Капли холодного пота скользили по затылку, а дрожь не покидала и ни на секунду. Было страшно. Он знает: он не будет спать, пока не узнает, что с Греем всё хорошо. А ещё он знает, что с Греем не будет «всё хорошо». Потому что после такого нормально не живут. Потому что после такого люди ломаются. Потому что Грей больше не сможет смотреть на этот мир так, как он смотрел раньше. Он больше не сможет быть сильным, не сможет давать отпор, не сможет найти спокойствие.Не сможет быть самим собой.
Грея сломали: переломали, согнули, переломили. Грея сломали самым жестким способом: выбили из него стимул к жизни, желание жить, желание быть для кого-то чем-то. И Леон понимает это лучше всякого. Грей бы, возможно, смог это пережить. Грей бы, возможно, смог бы не сломаться, но… Но Грею всего шестнадцать. В таком возрасте всё кажется в несколько раз больнее, чем оно есть на самом деле. В таком возрасте самая маленькая драма превращается в трагедию. В таком возрасте боль воспринимается в сто раз ярче. В шестнадцать люди слишком уязвимы и подвластны окружающему миру. В шестнадцать все мягкие, как пластилин — пластилин легко рвать, придавать любую форму. Но Грей до этого терпел слишком много. Грей терпел оскорбления, унижения, ненависть, боль. Грей уже тогда шатался и скрипел, едва ломался. Грею уже тогда было трудно. Он уже тогда не мог сражаться — ему нужен был отдых и немного ласки. Уже на те моменты он был ослаблен, подвластен на любые манипуляции, лишь бы прекратили. В те моменты всё было предрешено. Ему не оставили выбора. Грея сломали. Переломали, вывернули, убили. Не физически, так морально. И Леону некого в этом винить, кроме как самого себя: свою эгоистичность, грубость, полное отсутствие жалости и понимание чувства сострадания. Если бы Бастия тогда думал, что делает, то, возможно, всего бы этого не было. Они бы могли сейчас быть ближе и без дыр в теле и душе. Леон лично просверлил в Грее дыры. И он совершенно не знает, чем их можно залатать. И он совершенно не знает, что ему делать. _____________ Как Леон и думал, за себя волноваться было бы просто бессмысленно: пулю вытащили, раны промыли, прописали курс антибиотиков и сказали, что всё окей. Они даже почти не болят только, бывает, от резких движений могут едва заныть, или ночью потревожить и так чуткий и уже фактически никакой сон. Но Леону на сон, в принципе, всё равно. Потому что он не спал нормально давно, поэтому терять ему уже было нечего. Но если раньше он мог посвятить сну хотя бы несколько часов в день, пусть и отдаваясь в эти часы ужасам и кошмарам, то сейчас он не мог позволить себе такую роскошь. Грею помогли, как только смогли. Лучшая больница, лучшие врачи, лучшие лекарства, лучшие побуждения Бастии, что только в нём были. Но… ничего. Грей так и не открыл глаза, с того момента, как потерял сознание в особняке Джорела. у Леона каждый раз сердце сжимается до немого воя, когда он видит аппарат жизнеобеспечения, капельницу и провода. И Грея… бледного, худого, едва дышащего. Такого ослабшего, почти не живого. Леон не может смотреть на результат своих действий. Он виноват в этом. Виноват в тихом ритме его сердца и едва ощутимом дыхании. Руки в синяках и кровоподтёках, его запястья уже не представляются без иглы с лекарством. Его кожа стала ещё бледнее, почти прозрачной. Такой, что, глядя на неё, Леону казалось, что если он только коснётся её, то она тут же рассыплется. Он, смотря на экран с отображением ритма его сердце, ощущал какой-то странный укол чего-то горького, острого, болезненного, потому что его сердце, кажется, едва бьется, едва пытается жить. Леон приходил в больницу каждый вечер, находя любым способом время. Он каждый день смотрел на его бледное лицо, исколотую руку и аппарат жизнеобеспечения. Он каждый раз шептал, будто мантра: — Всё будет хорошо, ты сильный, ты справишься, ты не умрёшь. Ты сильный. И он искренне верит в свои слова. Грей сильный, он, конечно же, справится. Всё будет хорошо.Или нет.
Время убивало, издевательски резало, смеялось в лицо. Леон не может ни нормально спать, ни работать, ни есть. Леон ничего не может. Он устал. Он хочет поспать и увидеть улыбку Грея. Он хочет взять его за руку, посмотреть в его глаза и показать ему, что он может быть хорошим и даже самым лучшим. Он всё сможет, «Только, Грей, пожалуйста, открой глаза, умоляю». Но Грей не открывал глаза и не улыбался. Леон умирал вместе с ним. Это было до отвращения ужасно. До бессонницы страшно. До жуткой любви невыносимо. Леон не думал, что он снова будет страдать из-за человека, что он снова будет изводиться из-за родного, что он снова будет убиваться из-за нужного. Он же обещал себе, что больше ни разу. Что больше никогда и ни в жизни не увидит в людях что-то нужное и важное. Тогда какого чёрта он чуть ли не плачет, глядя на бледность его лица и тонкость его запястий? Какого чёрта он готов чуть ли не выть слыша тихий-тихий писк этого аппарата? Почему он опять зависим от другого? Леон не может больше вот так. Он хочет изменить всё, начать всё с начала, но единственное, что он может, снова спрашивать у врача про самочувствие Грея. И слышать в сотый раз: — От нас уже совершенно ничего не зависит. И Леон снова будет с надеждой говорить: — Дело в деньгах? — он так привык, что всё решается благодаря деньгам, он так привык, что всё можно решить деньгами. Он совершенно не привык к тому, что деньги спасают не всегда. — Нет. Мы знаем, что вы заплатите столько, сколько потребуется, но дело не в этом. Платная медицина, конечно, лучше бесплатной, но, поверьте, мы не Боги. Да, мы лучшие здесь, да, у нас лучшее оборудование, но нам не подвластны чужие жизни. Вы же сами понимаете, с такими травмами трудно справиться: отравление, повреждения, переломы, ожоги, острая форма обезвоживания… мы сделали всё, что смогли, но справится ли с остальным его организм, мы не знаем. Но, хотите честно? Шансы малы. Его организм абсолютно ослаблен и обезвожен, и мы не знаем, сможет ли он восстановить первичные повреждения. И Леон снова обречённо выдохнет. И Леон снова возненавидит себя. И он снова поймёт, что это всё из-за него. Как же блядски он себя ненавидит.I can't see because I'm staring at a blank wall Я ни черта не вижу, потому что уставился на пустую стену I can't breathe because my fucking thoughts are choking me now Я не могу дышать, потому что мои гребаные мысли душат меня, I can't grieve for the souls that are so lost (so lost) Я не могу горевать о потерянных душах (таких потерянных), I can't leave because my fucking self is holding me down Я не могу уйти, потому что моё собственное "я" меня сдерживает!