Ни красота, ни высокое положение, ни богатство не спасали от горя и потерь. Элизабет Блэквелл. Замуж за принца. Потеря того, кто тебе дорог, всегда горька, ожидаемая она или непредсказуемая. Дженнифер Арментроут. Каждый последний вздох
. В комнате пахло сыростью — из-за недавно прошедшего дождя — сигаретным дымом и чем-то ещё таким липким, отвратительно липшим к коже. Леон честно пытается сконцентрироваться на работе — внимательно перечитывая договора, разбираясь с планом на следующий месяц, обзванивая партнеров — словом, делал всё, чтобы противная горечь где-то в горле пропала. Но это не помогало, в принципе. Ужасная горкость проникала глубже — облегала сердце, пропитывало собой полностью, заставляя чувствовать какую-то внутреннею слабость. Это было… невозможно. Грей, Грей, Грей, Грей, Грей. Г р е й. Как он может себя обманывать тем, что думает о работе? О, какая это ложь! Все его мысли, всё его осознание пропитано, соткано из четырёх букв, лишь из мыслей о Грее. О его бледной, теплой мальчишечьей коже, о тонких запястьях, о истерзанных его же поцелуями шее, о мягкой улыбке. Он думал о лёгком запахе кофе, о бушующем море в его глазах, о его голосе. Только о Грее. А какой же болью в нём отдавалось жгучее желание обнять его — пройтись пальцами по его шее, плечам, прижать к себе так тесно, чтобы услышать судорожный, будто от неожиданности, выдох Грея. Какой же болью это оседало в нём — сначала будто что-то царапало в горле, под ребрами, до ужасающей агонии сжимало сердце, и лишь после этого плотно прилипало к чему-то изнутри — впитывалось в него самого, пропитывая ужасным нытьём его кожу, мысли. Эта была нестерпимая боль. Но ещё хуже было осознавать то, что он не может его сейчас коснуться и услышать его смех по собственной вине. Он сам сотворил это — и как же отвратительно теперь было это осознавать. Это было больнее ножа по коже, это было больнее ДТП по дороге домой, это было больнее любой физической боли, которую Леону когда-либо приходилось ощущать. Он помнит, как адски было переживать смерть его близких — о, он никогда этого не забудет — даже если когда-нибудь он потеряет память, то эти события, как клеймо, вечно будут высечены в нем. Он помнит каково это было — каждую секунду помнит. И тошноту помнит, и сотни бессонных ночей, и комок из надрывных рыданий в горле. Но теперь, когда он знает, что всё это по его вине — каждая секунда боли Грея, его нынешнее состояние, покалеченная психика. Теперь, когда он знает, что это всё из-за него, всё те ощущения, казалось, были в разы сильнее. Какая острая неслыханная боль — быть виной тому, из-за чего сам медленно разлагаешься, из-за чего хочется, если не умереть, так хотя бы перестать ощущать всё это внутри себя, снаружи, под кожей — везде. Адски больно — это яд. Проникает, разрывает, пропитывает запахом гнили, а после и вовсе трупным, заставляя изнемогать в агонии, странных конвульсиях, собственных слезах. Это, наверное, уже не боль — это дьявол во плоти, ад в своём лучшем проявлении. Леону не привыкать смотреть дьяволу в глаза — знакомы не понаслышке, лучшие друзья с пяти — это, считай, повезло. А вот ад под кончиками пальцев, в глотке, в зрачках — это уже другое. Это уже по-взрослому. Тут только терпеть. И ждать. Чего ждать — непонятно. Провести бы сейчас линию — поперечную стену между собой и осознанием своей блядской сущности, своей гнили внутри. Перестать бы дышать, ощущать, мыслить, существовать. Но очередной вдох, обожженные холодным воздухом легкие, и он снова живой. Смерть на доли секунды — вырванный яд из кожи, чистота разума. Помешательство. Ещё, кажется, совсем немного, и он может примерять на себя незаслуженно поэтическое название: душевно больной. Звучит красиво. Чертовски красиво. Красивей всех возможных имён — Джулия, Ник, Анджела. Но только не красивее имени «Грей». Грей — это сладость на кончике языка, теплота шёлка под пальцами, это приятное нытьё где-то глубоко-глубоко — в самом сердце, в самой его сердцевине. Грей — это легкая музыка, вавилонские сады — это одно из чудес света. Это целое искусство — целый букет запахов, вкусов, ощущений. О, только с Греем Леон ощущал себя живым. Это для других Грей — немного странный, холодный, вечно спокойный. Это для других он — просто миленькое личико и классные ноги. Как же все они ошибаются. Потому что для Леона Грей всегда был идеалом в лучшей обёртке, в лучшем оформлении. А потом Леон, как самый настоящий вандал, уничтожил всё искусство, всю кропотливую работу какого-нибудь ужасно талантливого художника. Леон оставил лишь писк аппарата обеспечения жизни, болезненную бледность кожи и миллион рассыпанных надежд. Если словосочетание «аппарат обеспечения жизни» можно было бы раскусить, попробовать на вкус, то оно бы было горьким, отдающим чем-то стерильным, типа хлорки, оставляющие после себя долгое и терпкое послевкусие неспелых яблок — кислого-кислого, такого, отчего даже скулы сводят, а в горле что-то нещадно обжигается. Слово «Грей» было бы дорогим деликатесом, чем-то сладким, фруктовым, с мягким кремом, с кофейным послевкусием, что остаётся на языке ещё долго-долго. Это было чем-то не слишком сладким, как раз таким, чтобы прикрыть глаза и улыбнуться. Это было бы маленьким раем. Но Грей — это просто слово, набор букв. Но, конечно, не для Леона — для Леона это слово отдавалось горькостью и каким-то болезненным послевкусием. Грей — это целая драма, спрятанная между буквами, в тянущихся гласных, в конечной точке. Леон прикрывает глаза, массирует виски и тяжело выдыхает. Он вчитывался в договор уже около двадцати минут, но все слова, предложения, сам смысл, будто убегал от него, будто на листах бумаги было кровью написано: «Грей, Грей, Грей. Это ты виноват. Грей. Грей. Грей. Ты виноват. Ты. Ты. Ты». И всё это сливалось в одно, впитывалось в него, проникая в кровь. Он чувствовал себя виноватым как никогда, и всё теперь, кроме этого, казалось ему безразличным. Лежащий рядом телефон тихо завибрировал, а на экране высветилось имя вызывающего. Леон протёр глаза, всматриваясь в название. Он поражённо выдохнул. Доктор Джексон. О, он не мог звонить по мелочам. Доктор Джексон сейчас никто иной, как вершитель судеб. Леон глотнул воды, чтобы прогнать хрипотцу с голоса и, выдохнув, с явным напряжением и непередаваемым страхом, поднял телефон. — Алло, — его голос, казалось, на секунду дрогнул. — Мистер Бастия? — мужчина, уточнив, чуть откашлялся и тут же продолжил: — состояние Грея заметно ухудшилось. Я не хочу вас обнадёживать или пугать, но будьте готовы к тому, что Грей не выживет. Чтобы это не было для вас шоком. Леон щёлкнул ручкой об стол, нахмурился и совершенно обычным голосом, будто зачитывая новости, ответил: — Спасибо, что сообщили. На том конце снова раздался кашель и после тихое: — Всего хорошего. Леон судорожно выдохнул, сбросил вызов и откинулся на спинку кресла. В комнате пахло сыростью и липким отчаянием. А есть ли смысл ему самому жить без Грея? Просыпаться с мыслью о том, что он больше никогда не сможет его коснуться? Была ли это любовь? Или же привязанность? Быть может, нечто более приземленное — например, нужда? Леон не знал. Но он знал, что терпеть это не просто сложно, это невозможно. Грей был для него всем. Даже чуть более. Он чувствовал рядом с ним себя живым, а главное — нужным. От взглядов Грея он хотел прожить всю свою жизнь до конца, при условии, что с ним вечно будет он, и что он всегда будет смотреть на него так — с такой нежностью, чувственностью, такой притягательной теплотой. Леон сейчас ни в коем случае не думал о том, что можно просто пойти и найти себе нового омегу. О, нет. Он может взять новое тело, новый голос, но не новые чувства, не новое желание жить, не новую свободу. Все материальные вещи — мягкость тела, гладкость кожи — это всё ему было не нужно. Ему нужно было то, что давал ему Грей — тепло души, чувство важности, желание быть всегда. Он не купит это, он не найдёт это, как бы он не искал. Грей — это невозможное везенье. И теперь, когда всё это потеряно, он не имеет права надеяться на это: что кто-то другой сможет дать ему то, что когда-то давал ему Фуллбастер. Должен ли он смириться и жить дальше? Имеет ли он право на спокойную жизнь, осознавая весь кошмар? Сможет ли он вообще жить, зная, что виновен в смерти того, кого любил до ломящей боли в костях и по всему телу? Леон не знал. Леон знал, что ему больно. Даже, казалось, черсчур. Заслужил ли он эту боль? Да, наверное. Более чем. Проблема была лишь в том, что этим чувством не искупить вины, не оживить Грея, не почувствовать облегчения. На дворе стояла зима. Зима и дожди. Нью-Йорк никогда не видел настоящей зимы. Леон едва ли видел счастье. Леон когда-то касался счастья — терзал губами плечи, пропускал сквозь пальцы тёмные волосы, упивался теплыми губами, которые с таким напалмом и жаром отвечали ему. Он касался счастья, а счастье улыбалось едва и смотрело так, как может только счастье. Леон держал в своих руках счастье. Он осознал это только после того, как оно исчезло навсегда. Он был зол, в первую очередь. На самого себя, конечно же. Он нервно прошелся пальцами по столу, выбивая какой-то ритм, который, скорее всего, сам слышал впервые. Он не удивится, если ему сейчас позвонит счастливая жизнь и скажет: «Иди нахуй, милый». Ничего удивительного. «Громкий смех омеги вместе с крепкими объятьями — лучшее, что случилось с Леоном за этот день. Грей ёрзал задницей по его коленям, пытаясь пристроиться удобнее. Бастия пару раз крупно вздрагивал и кое-как сдерживался, чтобы не улыбнуться — ощущение чего-то тёплого и маленького в собственных руках было великолепным. Объятья. — Кажется, тебе пора спать, — тяжело выдохнув, сказал Леон. — И чтобы больше с друзьями не пил, понял? Маленький ещё. — Вы прямо как отец, — поделился своим откровением брюнет и снова засмеялся.— Мистер Бастия, скажите, я вам нравлюсь? — он отпрянул на минуту, смотря в глаза и задумчиво склонив голову на бок. Леон подскочил на месте, раскрасневшись. Признаваться хоть в чём-то этому парню — уже слишком. Да, он пьян, но не настолько, чтобы к утру забыть этот диалог. — С чего такие вопросы? — он крепче обнял его за талию, заставив поражённо выдохнуть — его дыхание пахнет дешёвым алкоголем и мятой. — Мне просто интересно, — он растерянно пожал плечами и быстро сказал: — не смотрите на меня так зло, а то вы похоже на монстра Бастию. Леон от возмущения даже воздухом подавился — Грей раньше, конечно, только и говорил резкости да оскорбления, но в последний месяц ни разу не позволил себе пререкаться. — Алкоголь смелости добавил? — зло рыкнул альфа — скорее в шутку, нежели серьёзно. Грей по-пьяному глупо улыбнулся и пропустил сквозь пальцы волосы альфы. — Вы так вкусно пахнете, — пьяным голосом сказал омега, обнимая за плечи, утыкаясь губами в шею. — И чем же я так пахну, что тебе нравится? — мужчина уткнулся носом в темную макушку, вдыхая запах свежего кофе. Грею нравится его запах — это слишком интимно. — Силой и уверенностью, — на полном серьёзе заявил омега. — Это разве запах? — Леон нахмурился, гладя ладонью худую спину парня, что невольно прогибался и чуть ли не мурчал от таких милых ласок стороны Бастии. — Да. Вы пахнете так… так властно. Вам и вправду хочется отдаться, — Грей, казалось, как-то отчаянно прижался к нему плотнее. — Если бы всё было по-другому мы бы, возможно смогли бы… — Так, всё, тебе пора баиньки, — резко перебил того Леон, вставая вместе с омегой, что буквально повис на нём. — Нет, я не хочу спать, — проныл парень, обняв альфу ещё и ногами за талию. — Отшлёпаю сейчас, если слушаться не будешь. Альфа подхватил Грея под бёдра, чтобы тот не соскальзывал с него. Леон не удержался от желания смять в ладонях мягкие ягодицы — Грей был в одной майке и нижнем белье, и сейчас, находясь в таком положении, ширинка, кажется, норовила сломаться. Ему, на самом деле, казалось неплохой идея не уложить омегу спать, а хорошенько отшлёпать, а потом так же хорошенько трахнуть. — Шлёпайте, — закрыв глаза, довольно сказал Грей и, чуть отстранившись, посмотрел в глаза будто с вызовом. — Сидеть потом не сможешь, — мужчина прижимает к себе крепко-крепко, так, что он чувствует как дрожит Грей. — А вы что, ремнём будете? Нет, давайте лучше ладонью, — омега внезапно взял в свои ладони лицо альфы, неловко целуя. Альфа вздрагивает будто от неожиданности и прикрывает глаза. Инициативный Грей — целая редкость, если не исключение из правила. Пить ему, может быть, не желательно, но эффект уж очень забавный». Леон судорожно выдыхает, падая лицом в свои ладони. Его плечи едва дрожали. В голове ощущалась какая-то тяжесть — будто он не спал ночи две подряд. В горле ощущалась странная сухость, а телу, казалось, было невероятно жарко и одновременно — холодно. На него навалилась внезапная сонливость и желание действительно заснуть. И не проснуться более. Странная ноющая боль в груди не проходила — скорее росла, как опухоль, наполняя изнутри омерзительным запахом гнили и чувством саморазложения. Он встал, оперевшись руками об стол — ему казалось, что его слегка пошатывало. Воспоминания были такими яркими, что, казалось, он мог ощутить сейчас его тепло, провести ладонью по гладкой коже. Но под руками было лишь дорогое дерево. Тошнота в горле отдавалась какой-то противной горечью. Губы пересохли. Пожалуй, он впервые ощущал отчаяние и ужас физически одновременно. Он боялся, он чувствовал себя омерзительно, его охватила мелкая дрожь, а ладони внезапно стали холодными. Он проматерился, едва ударил кулаком об стол — со злости на самого себя, зашагал в сторону одного из шкафа. Он хотел выпить. Ему нужно было выпить. Странные ощущения по телу были до ужаса омерзительны — такое бывает, когда ты поспал всего три часа, а после залил в себя чашку кофе. Усталость, сонность, сухость, ненависть ко всему окружающему — как первые признаки. В его руках оказалась бутылка какого-то виски. В комнате было довольно темно — на улице стемнело ещё два часа назад, но он до сих пор не включил свет. В полумраке было трудно разглядеть марку и Леон, решив не утруждать себя таким процессом, захлопнул дверцу с громким хлопком и открыл бутылку. Стакана под рукой не оказалось, поэтому он, запрокинув голову, сделал два больших глотка, после чего поморщился — алкоголь обжёг изнутри, но тут же отдался приятным, стабильным теплом по телу. Секундным. Поэтому он сделал ещё несколько глотков, в надежде, заменить странный жар собственного тела на адекватное тепло. На секунду показалось, что перед глазами всё поплыло, поэтому он на время закрыл бутылку и бессильно упал на диван. Было ли это минутной слабостью, или же помешательством — он не знал. Он запустил руки в свои волосы и отчаянно выдохнул. Он помнил, как осенью на этом диване, перед ним, сидел Грей — каким удивлённым, но одновременно милым и открытым казался. О, да, он вызывал в Леоне, что ни на есть первобытное желание «владеть». Как же он тогда хотел, чтобы Грей отдался ему немедленно. Ему даже не хватило терпения перенести их первый раз на вечер или хотя бы сделать это с ним в кровати, а не прямо на столе средь бела дня. Но как же это понравилось Грею — Бастия видел это по тому, как дрожали его ноги, как он выгибался — открывал себя для альфы в лучшем виде. Как будто его возбуждала ситуация того, что его фактически насильно, по-дикому берёт почти не знакомый мужчина. А как он бурно кончил — даже сознание потерял! Грей тот ещё извращенец, каким бы невинным он не казался. Но сейчас на диване сидел Леон — потерянный и разбитый, с бутылкой виски. И Грей больше не будет сидеть перед ним, или обнимать его, или шептать что-то. И Грей больше…. не Грей. Бессознательное тело, лишённое всего человеческого. Леон не знал, что ему делать и как жить. Он снова сделал пару больших глотков, но сейчас это не принесло ровно никакого эффекта. Лишь обожгло горло и заставило поморщиться. После того, как алкоголь оказался полностью бесполезным, он подумал о том, чтобы закурить. Наркотики. Он пробовал их всего один раз — и то, какая-то там марихуана, явно не первосортная. Но даже она давала ощутить какую-то лёгкость, пустоту, желание… жить? Он не уверен, было ли это желанием к жизни, но оно, как бы то ни было, отдавалось приятной истомой внутри. Он отдёрнул себя от мимолётной мысли попробовать наркотики. Да, с ними легче, но они сути проблемы не меняют. В конце концов, он большой мальчик, пора думать головой и самому решать свои проблемы, а не прятаться за алкоголем и наркотиками. Забыться хотелось, но он знал, что это поможет ровно на полчаса, если повезёт. «Похоже на проклятье», — думает Леон и делает ещё один глоток. — «Типа «Все, кто, будут тебе дороги, умрут ужасной смертью!» Так себе привилегия. Кто ж меня таким наградил — покойный биологический отец, которого я сдал ментам? Ну, прости, папочка, нечего было быть такой сволочью и изводить собственную семью. Нарушал ли я какие-либо заповеди? Нарушал, но уже после того, как мои родители скончались — это была вынужденная мера, в конце-то концов. А, ну, да, с Греем я вообще подло поступил — но сколько же дерьма со мной случилось до первого моего убийства. И кто-нибудь скажет: было ли у того дерьма основание? Чем мог провиниться ребёнок? Тем, что не умер в два года, как хотел мой биологический отец? Тем, что я не родился омегой? Ведь моему отцу «не нравятся альфы!» Только подумать, он заявил это пятилетнему сыну прямо в лицо. Спасибо, отец, что ты меня не изнасиловал — единственное, за что я могу сказать саркастичное спасибо. Потому что даже такое спасибо для моего отца — невозможно. Но Грей… мой мальчик Грей — моя вторая искренняя любовь. Моя первая любовь в моём неживом состоянии. Дикая случайность, дикое отношение к нему…. Дикая любовь. Потому что она была едва ли не первобытной — я желал сделать его своим, пометить, быть для него единственным. О, да, думаю, меня бы он точно не забыл бы — тирана-деспота, что издевался над ним, пока не смог осознать свои чувства к нему. Есть ли его смерть его собственное спасение? Он столько мучился, столько терпел, столько старался. Так, возможно, была ли его смерть — спасением? Если так его спасли от боли, то, Господи, верните его мне, и я обещаю, чувство боли его больше не побеспокоит — ни моральной, ни физической. Как жаль, что уже поздно такое обещать. Теперь боль его точно не побеспокоит. Боже, мне так жаль, мне так жаль. Как же я люблю его, Господи. Мне жаль». Как бы Леон хотел бы сейчас сказать Грею: «Тогда давай иначе: я под твоими окнами, я кофе в постель, я стихи про твои глаза, я весь для тебя, давай? Ты только дыши, ты только улыбайся». Но говорить такое некому, разве что бутылке виски, что наполовину уже пуста. Как и он. Пуст наполовину, другая половина — ненависть, боль и страдания. Он как настоящий монстр, нечто неживое, выходящее за рамки понимания — ломаное-переломанное, такое несчастное, но одновременно и голодное — ему нужны чужие страдания. Чужие крики, слёзы, боль. Ему нужно. Он вовсе не виноват. Это происходит само собой. Он чувствует себя монстром. Грей был прав, в большей степени. Леон — не человек. Леон — монстр во плоти. И Грей… Грей просто мастерски заполнял в нём желание чужих страданий собой — своим вниманием, лаской, нежностью, теплотой. Леону более не нужно было что-то чужое — ему нужен был Грей. Его Грей. Только его. « — Посмотри на меня, — голос у Леона властный, немного грубый, с хрипотцой. От такого голоса мурашки по коже. Грей настырно смотрит в пол, рассматривает дорогой ковёр и собственные ноги. Леон сейчас зол, как альфа — поэтому запах кипариса, казалось, впитался к самому брюнету в кожу, от этого начинала кружиться голова. Запах был сильный, крепкий, такой дурманящий, только чувствуя его, Грей понимал, что перед ним уверенный в себе альфа. Такой, которому хочется подчиняться — потому что знаешь, что он в жизни не поставит тебя в тень, не станет манипулировать тобой полностью. Покровительство Леона — череда глотков свободы, самоопределения и такого манящего чувства власти над собой. Помимо чувства защиты, уверенности, это было… сексуально. — Посмотри на меня, — более громко повторил Леон, а после тяжело выдохнул и сказал: — не заставляй меня повторять третий раз, а тем более применять силу. Будь хорошим мальчиком. Грей продолжал смотреть вниз: то ли из-за собственных принципов, то ли потому, что такой властный тон не на шутку распалял. Он едва успевает вздрогнуть, когда Леон хватает его за подбородок заставляет посмотреть ему в глаза. Грей напряжённо сглотнул — чувствовать на себе всю власть и силу Бастии — превосходно. Леон нахмурился сильнее, когда понял, что синее пятно на щеке ему не показалось, и это оказалась даже не краска. Фингал. Настоящий, синий, кое-где с фиолетовыми подтёками синяк под глазом. И ссадина на губе. Он чуть повернул его голову, смотря на наличие ещё каких-нибудь синяков, но единственным повреждением был синяк да ссадина. — Кто? — он отпустил его лицо, но Грей продолжал упорно смотреть в глаза, из-за чего Леону на пару секунд стало как-то неловко. — А вам какая разница? Что, бить меня должны только вы? Бастия крупно вздрогнул: сочетание его внешнего вида — более чем милого, в какой-то степени беззащитного, — и фразы про битьё было… странным. — Это было давно, — тихо, будто оправдываясь ответил Леон. — Две недели прошло, вот уж давно, — Грей фыркнул и закатил глаза. — Если тебе нравится факт, что тебя, омегу, кто-то побил, то пусть так и будет. — О, не вам говорить что меня, омегу! Кто-то там побил. Вам же это не мешало — насиловать, бить, и даже для изнасилования это не стало предлогом для вас. А сейчас вам что-то не нравится? Не смешите! — он брезгливо отвернулся, сложив руки на груди. — Я тебе, кажется, говорил уже. Тебя не имеет права никто трогать. Да, признаю, был период, я особо не брезговал, но сейчас, как видишь, всё адекватно, однако ты всё равно умудряешься нарываться со мной на конфл… — Ах, адекватно? Да вы меня за человека не считаете, рабом держите, и вы говорите что-то про адеква… Грей заткнулся, когда Леон, присев перед ним на корточки, резко поцеловал. Поцелуй не был долгим — Грей сидел на стуле, поэтому альфе было неудобно находиться в такой позе. Он отдалился и тут же, не дав Грею рот открыть, сказал: — Успокойся. Ты знаешь, что я имею в виду, говоря про адекватность. Сексом мы занимаемся, когда ты не против — я тебя не принуждаю, я за тобой не слежу, не насилую и даже руку на тебя не поднимаю. Да, само твоё положение оставляет желать лучшего, но разве ты чувствуешь себя приниженным на данный момент? Грей отрицательно покачал головой, хмурясь и краснея. Да, в последнее время он ощущал что-то странное — что-то между чувством защиты и доверия. Леон был аккуратным, обходительным, в какой-то степени даже милым. Даже сейчас — когда Грей нагрубил ему, — не было криков и чего-то ещё скользкого. Леон поцеловал. Леон говорил спокойно. — Что ты чувствуешь рядом со мной? Скажи мне правду, — внезапно сказал мужчина несвойственно ласковым голосом. Грей поражённо выдохнул и резко отвернулся, пытаясь скрыть красные щёки. — Вам какое дело, что я чувствую? — его голос едва дрожал. — Мне это важно, — не меняя интонации тут же ответил Леон, беря лицо омеги в свои ладони, заставляя его посмотреть в глаза. — Что ты чувствуешь? Грей смотрел на Леона сверху вниз, чувствовал тепло его рук, ощущал то, какой он сейчас. Ему хотелось довериться и он, не выдержав такого напора, отвел: — Защиту, — его голос выдался тихим, почти интимным. — Привязанности, доверие. — Если ты чувствуешь доверие, почему не можешь сказать, откуда у тебя это появилось? — он едва коснулся большим пальцем синяка и Грей тут же болезненно поморщился. — Я просто подрался. Такое было пару раз. Просто силу не рассчитали, вот и… — То есть, для тебя драться — обыденное дело? — внезапно перебил его Бастия. Грей рассеяно пожал плечами, но тут же, будто воодушевившись, сказал: — Вот только не надо вашей гендерной… — Нет, я не про это. Просто будь аккуратнее, хорошо? И я бы не советовал тебе драться — не с твоей комплектацией. Или у вас в классе альфы такие же? Леон выглядел и как отец, и как заботливый любовник одновременно. Из-за этого в груди что-то будто теплело и это тепло распространялось по всему телу. — Нет, — Грей покачал головой. — Но это в первый раз за два года, когда синяк остался. — Тогда ладно, — Леон кивнул и внезапно поцеловал рядом с синяком. — Иди спать, уже довольно поздно, — он выпрямился, как тут же услышал голос Грея. — А вы… вы тоже спать? — А что? — Просто… просто мы пару раз засыпали вместе, и… и, — Грей запнулся, опустил голову и покраснел. — Я понял, — кивнул альфа и тут же ласково сказал, улыбнувшись: — хорошо. Грей тогда удивлённо поднял голову, смотря на Леона. Через полчаса Грей удивился ещё сильнее, когда Леон, в кровати, обнимая его, поцеловав за ухом. То ли Леон изменился, то ли с миром явно что-то не так». Ностальгия — клейкая лента, которая прилипает и как нечто мешающее, причиняющее дискомфорт, постоянно с тобой. Ностальгия — сломанные ребра, которые продырявили сердце. Ностальгия — её невозможно терпеть. Это больно. Невероятно больно.В океане вода превратилась в ртуть. Закрывай глаза, продолжай тонуть.
Бастия понимает, что один он либо повесится, либо полезет за второй бутылкой — у него ещё слишком много дел. И проблем. Ему нужно выговориться — вывалить из себя всё дерьмо, рассказать о том, что болит, зарыдать, чёрт возьми, если надо! Лишь бы стало легче. Хотя бы на немного. Тошнота в горле нервирует, любые запахи кажутся раздражающими, ему кажется, что его может стошнить по-настоящему. Он взял со стола телефон, открывая телефонную книжку. Личный психолог — глупость. Он ничем не поможет. Личный психолог — если вы немного сломались, не в том случае, если вам больно дышать. Большинству его друзей звонить просто бесполезно. Не то чтобы они такие плохие. Нет, вовсе нет. Они умеют слушать, могут даже что-то сказать, но они не поймут, что значит чувствовать. Они не поймут Леона. Леону нужда поддержка. Леону нужны чужие чувства. Он чувствует себя живым. Он натыкается взглядом на давно знакомое имя. На имя, что было когда-то для него всем миром. Да, этот человек — живой. Этот человек — тот, что поможет, несмотря на собственную боль. Он не колеблется, когда нажимает на кнопку вызова, лишь на длинных гудках выдыхает. Они давно не виделись. Когда он слышит в телефоне усталое, но такое тепло: «Привет, давно тебя не слышала», он спокойно прикрывает глаза и говорит: — Привет, как ты? — он на пару секунд застывает. Собственный голос казался… не своим. Какой-то дерганный, хриплый. Может быть, он медленно сходит с ума? Сначала повисло молчание на пару секунд, а после раздался взволнованный голос: — Ты что, плачешь? Эй, всё хорошо? Леон дёрнулся, коснувшись пальцами своих щёк. Влажные. Он плачет. Он сам не заметил. Так…насколько же ему больно? — Нет, просто голос сел. Ты можешь приехать? Или… — Да, конечно, я могу, как раз свободна. — Спасибо, Джувия, — он сбросил вызов, положил телефон на стол и сев на диван, закрыл лицо ладонями. В комнате раздался тихий всхлип. Ему слишком больно. «Я не могу так», — безнадёжно воет про себя Леон.I once kneeled in shaking thrill, Однажды я преклонил колени в лихорадочном трепете, I chase the memory of it still, of every chill Я до сих пор гоняюсь за этим воспоминанием, за каждой мурашкой, Chided by that silence of a hush sublime; Насланной на меня величественной тишиной, Blind to the purpose of the brute divine, Слеп пред целью божественной жестокости, But you were mine. Зато ты была моей. Staring in the blackness at some distant star, Мы вглядывались в черноту далёкой звезды The thrill of knowing how alone we are, unknown we are И трепетали перед осознанием того, как мы одиноки, как мы безвестны To the wild and to the both of us, Пред пустотой и нами самими, I confessed the longing I was dreaming of Я признался в своём страстном желании.