Он не утонет – прочно зацепился якорем за берег отчаяния. Станислав Ежи Лец. Непричёсанные мысли
Говорить, откровенно говоря, не хотелось. Не хотелось вообще ничего — только смотреть друг на друга и до конца пытаться осознать, что они и вправду живы. Что никто из них не умер, что мир не сошел с ума, что они настоящие. Что хоть что-то на своих местах — хотя бы их дружба. Хотя бы они и их взгляды — которые никогда не поменяются. Вся эта недосказанность, всякие ошибки прошлого и пережитого вместе (мелкие подростковые драмы как целые трагедии, и они имеют право на существование). Говорить не хотелось, потому что перед глазами проносится вообще всё, что хоть как-то могло их касаться. Каждый день и секунда. Каждый их выдох и неловкое касание. Эти двусмысленные диалоги и подтексты, попытки достучаться хотя бы до самого себя — а всё ради того, чтобы стоять здесь и сейчас и понимать, что всё это было зря. Грей кардинально другой, а его взгляд — он пустой. Он просто смотрит сквозь Нацу, пусть Драгнил и догадывается: он всё ещё чувствует. Он всё ещё всё прекрасно чувствует, и это продолжает убивать его изнутри. Нацу хотел бы помочь, да нечем. Нацу хотел бы, да... смысл?.. Не тяни мне руки — я её не приму. Кредо Грея у него на лбу выбито, поэтому он заведомо пропащий и ему ничего не хочется. Нацу даже его намного жаль, но равно настолько, насколько он может осознать масштабы — на самую малость. Потому что всего этого полотна не видит кто, даже Леон — кто, казалось, был под кожей Грея не мог увидеть се это во всех красках. Грей заведомо пропащий, но он не примет помощи. А Нацу грустно усмехается этой мысли, понимая, что нет — нечего тут просто уже спасать. Тут нужен новый фундамент и начинать всё сначала. Сделать нового человека. Новое всё. А остальным остается лишь попробовать это всё принять и осознать: да-да, это Грей, просто совсем (немного) другой. Говорить не хотелось, но Нацу говорит сквозь силу: — Сколько ты весишь? Грей чуть склоняет голову вбок, улыбается как сумасшедший, продолжая смотреть сквозь Нацу. В общем-то, это картина кажется жуткой и совсем не харизматичной. Это картина не похожа на Грея, но Нацу пытается, честно. Пытается принять и думать, что это Грей. — Закрой дверь. У Грея голос хрипловатый из-за перерванных связок. Грей похож на жертву Освенцима. На жертву экспериментов и подопытного кролика — но не на человека, нет. Тысячи вопросов толкаются в голове Нацу, и с каждой секундой их больше. Нацу кажется, что его голова вот-вот взорвется. Ему не хочется смотреть на Грея. Потому что это жутко и страшно. Потому что вопросов с каждой замеченной деталью становится больше и голова начинает болеть. Грей расслаблен, а его улыбкой можно перерезать горло. Нацу смотрит в его глаза как в зеркало. Грей прозаичнее любой всратой драмы, но он хочет казаться ему сильным — и в этом желании Нацу не может его обвинить. Нацу закрывает дверь. Он садится на кровать, едва не проваливаясь в неё. От Грея пахнет духами версаче, на нём джинсы от офф-вайт. Из Грея пытаются сделать красивую картинку, но взгляд Грея уже ничего не спасет. Даже эти ваши ебучие линзы гуччи — так бы сказал Нацу, если бы он был в курсе последних мемов. Но он только в курсе политической ситуации в Америке. — Сорок два, вроде. Для моего роста ещё не так плачевно, — он пожимает своими угловатыми плечами, и издалека своей болезненной худощавостью он даже чем-то привлекает. Своей фарфоровой неестественной бледной кожей и изящностью худобы. Но вблизи Нацу может рассмотреть все. Это нездоровая бледность и худоба. Это ни черта не красиво. Все шуточки про модельное агентство застревает в горле. Из Грея не выйдет модели Дольче&Габана. Из Грея выйдет иллюстрация жертвы лагеря Бухенвальда. И в этом вся его проблема. В его искалеченности. В его не человечности. Кто ты теперь, Грей? Не человек уж точно. — Мг, — кивает Нацу и все эти тысячи вопросов застревают у него в горле. На шее Грея хочется выбить тату: «мильён страданий». На шею Грея хочется накинуть петлю — чисто из сострадания. — Ты мне всё расскажешь с начала, или мне придется приёбываться к каждой детали? — Ну, я родился в тысячу девятьсот девяноста девя... — Грей, — Нацу обрывает резко и он выглядит таким серьезным, таким не-Нацу, что Грей на какую-то долю секунды растерялся. — Сейчас же не время шутки шутить. — А когда мне их надо ещё шутить? Когда я на завтрак антибиотики жру? Или когда мне с бинтами с ноги кожу сдирают? Охуенное время будет для шуток. Нацу в его несерьезности обвинить его тоже не может. Грею максимально хочется быть не-здесь. Здесь — это по-прежнему ужасно. Нацу не может его обвинить в желании спастись, но, вместе с тем, деваться Грею было некуда — на нём клеймо. Он подписал свой приговор, и сбежать — так просто — не выйдет. Но не Нацу его в этом винить. В нём впервые ничего не дрожит от бессилия в понимании того, что он не может помочь Грею. Потому что даже Драгнил сейчас понимает, что нет. Нечего спасать. И в этом всё бессилие Грея. И в этом весь выигрыш Леона. — Про Леона ты знаешь косвенно, — Грей отводит взгляд, едва хмурится, что-то обдумывает и говорит: — он виноват ровно настолько же, насколько благодаря ему я жив всё ещё. В общем, все эти сказки про мафиозный мир и похищение пассий и детей.... — он смотрит на потолок. Нацу невольно тоже отводит на него взгляд. В нём видно их искривлено отражение. — Это не сказки. Короче, не стремись к богатым мужикам. Из тебя выбьют всё дерьмо и литр крови. — Так, стой, тебя не было дохуя времени, он что, не... — Он долбаеб. Нацу цыкает. И добавить нечего. Грей рассказывает всё обрывисто, и всё могло бы показаться чем-то более-менее адекватным, если бы Нацу не видел прямо перед собой то, что случилось за эти месяца. Случился мертвый Грей. Точнее, его органы очень даже функционировали, и он даже мог общаться, но это... был не Грей. Это было порождение пустоты. Грей рассказывает всё так спокойно и равнодушно, что именно в этом Нацу и находит истинный ужас — в его спокойствие. Нельзя говорить «меня избивали ногами до потери сознания» и не дрогнуть. Нельзя говорить «я не ел по пять дней, не спал примерно столько же, пока не падал в обмороки» и не повести ни единой мышцей на лице. В этом спокойствии Грея и крылось всё его безумие. В этом спокойствии и был весь ужас. Нацу хотелось затрясти его за плечи, наорать, встрясти — сделать хоть что-нибудь, чтобы на лице Грея появилась хоть одна ебанная эмоция. Чтобы его дыхание сбилось, а голос содрогнулся. Что-нибудь. Сотня дней, тысячи истерик, миллион нервных срывов. Один за другим. Всё это было колесом сансары — и именно так выглядела жизнь Грея. Именно так ужасно и пугающе. Нацу не отвечал и не говорил. Смотрел куда угодно, лишь бы не на Грея — он боялся увидеть его глаза и в сотый раз понять, что Грей мертв. Не как человек. Как личность. Грей мёртв. И он даже не хочет притворятся живым — или, может, из-за того, что сил в нём не было даже для этого. Нацу боится смотреть на Грея. На то, что осталось от Грея. Нацу часто кивает и мычит что-то в ответ, пытаясь поглотить такое количество информации. Такое количество другой жизни Грея. Если это возможно было вообще назвать жизнью. Извращенной и извернутой наизнанку, без блеска и брендовой одежды — так, на самом деле, выглядела та жизнь Грея. Многие в школе знали, что у Грея какие-то там мутки с каким-то крутым дядей. У Грея появлялась дорогая брендовая одежда, резко отстранился ото всех, изредка даже приезжал в школу на какой-то дорогущей машине. Столько слухов о нем поползло после его внезапного исчезновения. Не могли найти ни его отца, ни его самого. Какая-то часть волновалась, другая говорила, что они прекрасно свинтили на какой-то дорогущий остров, или просто переехали в город подороже — в конце концов, Нью-Йорк это не самая сердцевина Америки, несмотря на популярный миф. Он был в розыске, а Нацу каждодневно слышал всё новые и новые версии о том, где он, что и как он. И Нацу, конечно, понимал: ни одна из них не была правдой. Грей вообще так мало рассказывал об этих его отношениях, что едва ли бы получилось сложить что-то адекватное и понять, что к чему. То любит, то не любит. То счастливый, то и слова не скажет. Грей был странным и отчужденным. И эти его кроссовки баленсиага — даже они на нём казались совершенно не к месту. Нацу смотрит на Грея и не видит ничего общего с тем человеком, с которым он когда-то был знаком. Тот Грея — он аристократично бледный, с поджарым телом и блядской усмешкой. Тот Грей, даже если и убитый и выпотрошенный, он смотрит оголодавшей тварью на всех и тогда Нацу верил: в нём есть чему ещё гореть. И он со всем справится. Его не надо выносить на руках из всех этих бед. Ему надо позволить всех победить. Но Грей проиграл эту войну. Теперь ни блядской усмешки, ни холодного хитрого прищура. Ничего. Была это оболочка болезненно-бледная и выпирающий набор костей. Мечта рпп-шницы. Мечта некрофила — он почти труп, только теплый. Только это легально, а сил у него всё равно не хватит, чтобы отбиться. У Грея вообще ни на что сил теперь не хватит. Грей проиграл. Грей теперь слабак и перебит-убит. Грею не хочется помогать. Нацу помнит его. Даже когда он ныл, даже когда что-то говорил про все эти неразделённые чувства, тотальное игнорирование и вечные скандалы — Нацу слышал в его голосе готовность к битве. Нацу видел в нём стимул к победам и выигрышам. Нацу видел в нём его Грея. Его Грея — воспитанного улицами, смертью матери и потерями друзей. Грея, воспитанного несправедливостью. Но теперь Грей научен болью. Грей выучился бежать со всех ног, даже последнее бросив. Не жалеть никаких связей: ни прочных, ни слабых. Теперь это беглец. Теперь это не человек. И этому Грею теперь не нужны ни битвы, ни войны. Ему бы в могилу, да и все на этом. Ему бы заснуть и не проснуться. И Нацу от этого страшно до слабой паники. Он не видит в Грее стимула к жизни. Эта бледность и пустота его глаз. Его болезненная хрупкость пугает, а не привлекает. Это исхудавший избитый волк на снегу. Тут только добить — акт гуманности. Акт гуманности — это закрыть перед Греем все двери и дать ему умереть в одиночестве. Акт гуманности — это не смотреть на него так, будто разочарован. Но Нацу не может. Потому что Грея он не видит. Видит исхудавшее тело, поникший взгляд, опущенные плечи. Если эта беда — это и есть мечта Леона, то Нацу только похлопать и вручить номинацию за самый всратый вкус. Он взял себе почти-идеал. Идеальная кожа и волосы, выносливое тело и холодный разум. Трезвость расчетов и умение судить здраво. Он взял то, за что стоит бороться. А потом кинул на оживленную трассу, изрезал, извернул наизнанку и получил этот извращенный портрет. Если эта безвольность и отсутствие желание к жизни и есть идеал для Леона, то Нацу готов ему поклониться и признать: да, ты реально больной ублюдок, даже я бы так не смог. Когда Грей замолкает, Нацу с минуту молчит. Он косыми взглядами оглядывает его. И не знает, за что ему так зацепиться, чтобы не ощущать, как собственное сердце изворачивается в судороге. Но он такого не находит, потому что Грей в целом весь изнеможенный и не живой. Он весь избит. Он весь искалечен. Он даже ходить не может, представляете? Именно это получил Леон на выходе, а по словам Грея — он не особо и жалеет. — Так, — Нацу начинает рвано и смотрит в окно. Там весна. Должна быть. Но там темно и промозгло. Но там задохнуться. Но там всегда холодно. господи, забери меня из этого города. — Что ты сейчас будешь делать? Что ты вообще хочешь сделать? — погода на улице отвратная, Нацу не видит в этом уюта. Он видит холод, он видит сильный ветер. Он видит как тысячи людей проходят мимо друг друга и эта серая масса — она грязно-серая. Она тянется странным сгустком. — А я не знаю, что я должен хотеть. Это слова человека, который уже не-живет. Это слова человека, который уже морально мертв. Ты не знаешь, чего хочешь и испытываешь, когда внутри — нет ничего. Совсем. Там пусто. Поэтому ты никуда не идешь и ничего не хочешь. — Я не знаю, как будет правильно. — А ты хочешь правильно? — Я не знаю. Грей не знает. И это главная его проблема. Отсюда всё начинается. Этим всё и заканчивается. Это точка невозврата. Это колесо Сансары. Это его не знание — оно его и погубило. Акт гуманности — это не давать Грею права выбора. — Что там в школе говорили про меня, м? Про моего отца там... — Кстати, где он? — Я не знаю. Я не знаю. Я не знаю. Я, блять, не знаю. Нацу казалось, что если он услышит хоть ещё один раз это ебанное «я не знаю», то он сойдет с ума. Вообще, Нацу не хотелось здесь сидеть. Хотелось встать, уйти и смыть с себя весь этот диалог. Все рассказы Грея и его липкий взгляд, который скатывался по его коже будто мед. Который хотелось отодрать вместе со всей грязью и кусочками боли в нем. Это отвратительная смесь — именно так выглядит его взгляд. — Ну, что говорили, — Нацу выдыхает, и этот выдох выходит дерганным. Ему неловко находится здесь, потому что вместо Грея кто-то другой. Потому что от этого не по себе По вполне разумным причинам. — Много чего говорили. Ну, конечно, куча всякого касательно того, что ты за любого богатого мужика хватаешься, и что ты там уже по залету замуж вышел, и что на Мальдивах отдыхаешь. Дохуя и больше, короче, говорили. Грей кивнул. — А богатые мужики это далеко не так сказочна, как есть на самом деле. — Чего он вообще от тебя теперь хочет? — Нацу спрашивает аккуратно, лелея надежду, что Грей не вывалит в сотый раз это заезженное «я не знаю». Хотя обвинить его в этом незнании Нацу не мог. Грей жертва обстоятельств, и тут не за что его винить. — Меня, я так понимаю, — пожимает плечами Грей, внезапно отвечает четко и без замедлений. Будто это был тот вопрос, к которому он готовился. Единственный вопрос, на который он знал ответ. — Делать он может абсолютно разное, но главное, что со мной. Любить? Меня. Ломать психику? Мне. Баловать? Меня. Пинать ногами по почкам? Меня. Носить на руках? Меня. Везде для него должен быть я. Одному Богу известно, что он во мне нашел, но он меньше всего хочет меня отпускать. Хотя, — Грей делает паузу, внезапно смотрит на потолок и выдает: — он предложил отдельную квартиру. От него. Типа, могу жить один. Или кого-нибудь туда притащить, лишь бы от него подальше. Ну, не типа «Грей, ты меня заебал», а типа «Грей, чтобы ты не думал, что я хочу твоей скорой смерти, можешь отдохнуть». — Огооо, — тянет Нацу, вполне так искренне удивившийся такому гуманному поступку Леона. Несмотря на то, что Грей говорил про него мало, а если и говорил, то мягко, Нацу он всё равно казался самым конченным человеком. Все его действия их итог — он сидел прямо перед ним. И как бы Грей не сглаживал углы, своего вида и пустых глаз он не смог бы скрыть. — Надеюсь, ты согласился? Грей с секунду молчит, смотря на края толстовки Нацу. Потом поднимает глаза, смотря прямо на него и улыбается. Улыбается самой конченной улыбкой. Улыбаться так, что Нацу сразу всё становится понятно. — Ты долбаеб, что ли? — Нацу уже не может тактично и вкрадчиво. Хочется по-нормальному и чисто по делу. Не хочется сглаживать углы — он всё равно никогда этого не умел. — Человек тебе чужими руками ноги ломает, а ты типа «ой, не, никуда от тебя не уйду»? Грей слышит голос Нацу и слышит в нем осуждения больше, чем разочарования в его же глазах. Грей для него сплошная ошибка, разочарование. Грей его проигрыш, его поражение, но сам Грей за это не чувствует вины. Он не воин и не мог уже держаться. Он сдался. Он так больше не мог. — Но он же мне их и вправляет. Да и там слишком много подводных камней, чтобы можно было так легко су... — Какие, нахуй, подводные камни?! Грей, ты сам себя слышишь?! Ты себя видел?! Какие, блять, подводные камни?! Какая разница, какие там были условия, если Леон допустил всё это?! Голос Нацу отражается от стен. В голосе Нацу больше обиды, жалости и разочарования, чем могло бы в нём поместиться. У Нацу голос громкий и будто бьющий изнутри. Но Грей задает себе этот вопрос ещё раз: а слышит ли он сам себя? А где он вообще? В его сознании есть он сам? Его поступки — это он? Его мысли — это он? Где он? Грей этот вопрос застает врасплох и пугает. Грея этот вопрос насилует. Грея этот вопрос полосует изнутри. Грей не знает. Грей опять совсем ничего не знает. Ему хочется спросить у Нацу, и он даже знает, что он что-то, да ответит. Возможно, это что-то даже будет верным. Но хотел ли Грей слышать правду? Едва ли. Он боялся правды. Боялся внезапно осознать все масштабы. Боялся узнать мотивы Леона — боясь увидеть в них самые отвратительные человеческие пороки. Грей боялся правды. И это осознание бьет его по лопаткам, выбивает весь воздух. — Грей, признай, тебе нравится сидеть в клетке и скулить. Ты можешь из неё выйти, но нет, тебе она нравится. Тебе нравится клетка и садизм Леона. Нацу не хочет тактично. Нацу хочет вскрыть сразу все карты и как можно быстрее поставить всё на свои места. Нацу не хочет никого выгораживать и оправдывать — это придется оставить Грею, вместе с его «подводными камнями». — Что такое, блять, Леон?! Что он тебе дал? Кроссовки озвиго?! Столько стоит твоя жизнь? Четыреста, блять, сранных баксов? Столько стоит твоя любовь?! У Нацу взгляд озлобленный. Он злится на Грея, и не знает, куда деть эту злость. Человек, который готов был биться, в момент, когда сама фортуна улыбается ему, не хочет выигрывать. Он хочет лежать на этом поле в крови других и считать, что всё на своих местах. Грей может выиграть эту войну, но ему нравится сидеть в клетке и скулить. Ему нравится «здесь». — Ты сам стоишь обновления гардероба раз в месяц? Все эти шмотки и вид на деревья с золотыми яблоками — это твоя цена? То есть ты сейчас сидишь без возможности ходить, спать, зато, блять, в гуччи. Зато, блять, деньгами кровь может вытирать с простыней, когда бинт разбинтуется. Классно живешь, братан. Нацу хочется резко встать и уйти. Но пустой взгляд Грея его держит. И в этом он сильнее — совершенно спокойное лицо Грея. Совершенно пустой взгляд Грея держат его за руки, оставляя синяки и кровоподтеки. И Нацу не может пошевелиться. — Ответь себе, не мне, чего ты хочешь. Хотя бы себе признайся, а не скули. а не скули. Сама правда смотрит Грею в глаза. То, чего он боялся больше всего — сейчас сидит и смотрит на него. Достает до самых глубоких ран, царапает, сжирает. Но Грей не чувствует боли. Потому что обезболивающего в нём больше, чем воды. Грей сглатывает. Грей догадывается — такие бы слова сказал бы ему и Гажил, если бы рядом с ним не сидела Леви. Наверное, поглаживала его по волосам и повторяла сто тысяч раз: «ну, тише, он ребенок и не разобрался в себе». Леви сама ребенок, но разумности в ней больше, чем в Грее. Да и в Гажиле. Чем она её заработала — никогда не было понятно Грею. Но Гажил не сказал, потому что Леви поглаживала его по волосам. Но сказал Нацу. Вывалил это сумбуром и шквалом. Вывалил на открытые раны йодом. Оно должно вылечить, но сейчас оно болит. Оно должно, но сейчас... Грею трудно сглатывать. — У тебя сейчас есть право выбора, в отличии от того, что было раньше. И я не знаю чего-то, возможно. Я не могу сделать выбор за тебя. И я не буду говорить «если ты останешься здесь — ты опустишься в моих глазах». Я ничего не скажу тебе на твой выбор, но используй его с умом. В начале всего этого ты бы душу продал за фразу Леона «я куплю тебе отдельную квартиру». Просто подумай об этом. Грею трудно дышать. Все эти фразы стоят у него комом в горле. Все эти фразы царапают изнутри, а разочарование в глазах Нацу — он впервые его видит. Грей знает, что, конечно, раньше, он бы вообще всё сделал по-другому. Раньше и сражаться было легче, да и вообще жить легче. И Нацу не обвинит его в выборе, потому что ему заведомо всё легче. Нацу просто не имеет никакого морального права в чем-то обвинять Грея — и он это понимает. Но он искреннее хочет показать ему то, что Грей видеть не желает. И Нацу не знает, правильно ли это. Никто не знает. — Так что сам думай, что для тебя будет более правильно, но... Нацу делает небольшую паузу. Набирается сил, чтобы посмотреть Грею в глаза — с некоторых пор это стало слишком проблематично, но в этом некого было винить. — Но я не хочу потерять тебя окончательно. Грей лишь слабо кивает, рассеяно оглядывая огромную комнату. Здесь пахнет чем-то дорогим, а от Нацу пахнет его несменяем одеколонам. Он никогда его не меняет. Его ему подарила его первая девушка в его семнадцать. Они давно расстались, не провстречавшись даже года, но он до сих пор его покупает. Нацу говорит, что это его любимый одеколон. Любимый запах. Что ничто более не сравнится с этим запахом. Грей его понимает. Леон — это тоже его первый запах, который так ему понравился. И ничто более с этим не сравнится. — Да чего уж там, куда хуже, — Грей усмехается, мысленно пугаясь этой параллели. Мысленно пугаясь тому, что Леона возможно любить будет вечно. А даже если и не любить, то просто помнить и что-то, но чувствовать. Не любовь, так симпатию. Не симпатию, так что-то вообще иное, но оно будет. Всегда. Потому что ничего более с этим не сравниться. — Есть куда, поверь, — Нацу кивнул сам себе. — Не иди глубже в лес, ты и так заблудился. Грей виновато улыбнулся. Ему даже жаль немного за подорванное доверие Нацу. Но он и вправду старался. Он и вправду держался до последнего. Он и вправду больше не... — Не стоит так сдаваться и бросаться грудью на амбразуру, — Нацу хлопает себя по карману джинс, а после цыкает. Грей знает, что там у него лежат сигареты. Нацу хочет курить. Нацу, видно, это душит. Точно так же, как и прозвучавшие его слова. Они душат Грея. И ему тоже хочется курить от внезапного этого... всего. Нацу хочется курить. Впустить в себя сигаретный дым и с глубоким выдохом ощутить, как его отпускает от этого всего. Нацу больше всего хотелось от этого убежать. И забыть взгляд Грея. Ему бы вообще всё забыть. Но выбросить Грея из головы вряд ли так легко получится. После этого их диалога что-то внутри переворачивается, хрустит и там, где надлом — расходится кровавый надрез. И оно всё внезапно переворачивает. И куда бежать от этого — не ясно. — Можешь покурить в окно. Нацу кивает, тут же вставая. Грей откидывается на подушку и смотрит в этот почти что зеркальный потолок. Там, где его касался Леон — кажется, до сих пор горит. А его поцелуй до сих пор жжет на губах. В общем-то, выходит, что Леон — это сплошная боль. Но какая же, блять, сладкая. Убивающая изнутри, изматывающая, но хочется снова и снова. Кровать пахнет Леоном, а рядом ещё есть пару ноток одеколона Нацу. Того самого, который ничем уже не заменить. Нацу молчит. Грей чувствует, как из окна дует. Леон никогда не курит в этой их комнате. Леон когда курит это вообще красиво очень, и Грею даже жаль, что он не всегда может это наблюдать. Леон курит, когда напряжен, и тогда он всегда хмурится, напряженно все оглядывает, вертит между пальцев сигарет, а выдыхает с такой легкостью, будто с этим выдохом уходят все его боли и страдания. Жаль, конечно, что всё это было совсем не так. Леон курит, и это красиво. Нацу курит, и это молчаливо и совсем немного давит. — Ты извини, — внезапно говорит Нацу, не смотря на него. — Я ж тебя не ругал. Как я тебя могу ругать. Но просто сидишь такой, вроде, помощи хочешь, но сам её не принимаешь. И типа... мне за тебя обидно. Тут только рвать и метать. — Да ладно, я сейчас ничего близко к сердцу не принимаю. Нацу криво усмехается поворачивается к нему в пол-оборота и смотрит хитро-хитро. — Ты никогда ничего близко к сердцу не принимал. Ты так не умел. По крайней мере, со мной. У Нацу на Грея, наверное, вечны какие-то обиды и вечно вскрывается новые. Когда-то обижался на то, что Грей не мог принять его чувств, теперь — на то, что предал все надежды и ожидания. Нацу обижен и озлобен на Грея, но этого он, конечно, не покажет. Хотя, конечно, проблема в том, что Грею и без показа всё прекрасно и видно, и понятно. Грей не тупой, а Нацу насквозь видно. Но ему стоило сказать спасибо. Вообще за всё. За эти слова, в большей степени. Нацу смотрит на него краем глаза, и он чувствует тот холод, что идет от него. Он сломлен изнутри и несчастен. Он перебит и изнеможен, но самое главное — он пуст. И эта пустота пугает в своей неузнаваемости. Грей, которого когда-то знал Нацу — его больше не было. Он не смотрел на него с вызовом и не было это блядской усмешки, что могло у не привыкших вызвать желание прополоть его лицом землю. Этого всего не было. Был вакуум от Грея. Пустой и холодный. И его глаза были для Нацу самой невероятной пыткой. Нет. Он больше не хочет сражаться за него. Нет. Он больше не хочет воевать. Нет. Он больше не... хочет. — Сколько ты планируешь здесь оставаться? — спрашивает Нацу, кидая сигарету на мокрую траву за окном. Здесь открывается вид на лес. На чудный темнеющий лес. И это настолько же красиво, насколько и пугающе. — Пока не пойму, что мне нужно от Леона. Нацу внезапно улыбается. Улыбается так, будто Грей только что сказал что-то вроде «прости, я случайно переехал твою любимую собаку». Или «я отказал тебе в отношениях потому, что я уже тогда трахался с главой футбольной команды». В общем, он улыбается так, как улыбался бы самому своему сильному подростковому сожалению. — Это он от тебя хочет, а не ты. Ты, Грей, не хочешь ничего. Даже жить. Грей вздрагивает и внезапно отворачивается к двери. Левее неё весит зеркало в бронзовой раме. Он видит своё отражение. Он видит себя. Он эхом слышит слова Нацу. Это правда. Это та самая правда, которую Грей не желал слышать. Но пора признаться: он всё делает ради Леона. Сам он с удовольствием погрузился под воду, не давая себе вдохнуть воздуха. Вот, что но делал ради себя. А жить — это ради Леона. Потому что ему так хочется. Вообще, сама идея Грея — это ради Леона. Будто сам Господь Бог создавал его как дополнение к Леону, чтобы тому не было так скучно. Но Грей и вправду жить не хочет, а всё его данное существование — оно оправдано желанием и удовольствием Леона. Его словами и просьбой. Его усилиями. Вся жизнь Грея и сам его концепт — всё это сделано для Леона. Чего хочет Леон?.. Этого Грей не знать не мог. Хотя бы потому, что сам Леон был явно болен и не мог отвечать за свои желания. Он, наверное, и сам о себе ни черта не знал. И чего он там хотел, а тем более от Грея — не было никому известно. — Пусть даже если и так. Я ничего не хочу и не знаю. А когда я начинаю думать обо всём этом — мне начинает казаться, что голова взорвется. Я даже не знаю, с чего стоит начать. Нацу молчит в ответ. Закрывает окно и тяжело выдыхает. Нацу не смог бы ему помочь, даже если бы и сильно хотел. Тут, вообще, никто никак не поможет — только Грей сам себе. Если но этого, конечно, захочет — в его положении вообще хотеть сложно. — Врач не говорил, когда ты сможешь ходить? — Месяц, может, чуть больше. Я сам уже хочу в эту... социальную жизнь, так сказать. Нацу понимающе улыбается. Он надеется, что, может, хоть это сможет чуть-чуть привести его в чувства. Может так он вспомнит, кем он был до Леона и что это всё это было куда прекраснее и лучше. Но сейчас вся мудрость Грея — это его шрамы на теле. Это все его учения и желания. И о другом не могло быть и речи. — Пиши, если я смогу ещё когда заскочить. Сейчас ты выглядишь не очень расположенным к диалогу. Грей пожимает плечами. Но после слов Нацу невозможно было спокойно о чем-то говорить. Теперь эти слова Грею въелись. Теперь эти слова Грею болели. — Не заблудись смотри. Напиши, как доберёшься до дома. — Удачи тебе. Нацу хочется убежать. Акт гуманности — не трогать Грея. Не говорить ему и слова. Акт гуманности — убежать отсюда. И когда за Нацу закрывается дверь, Грей выдыхает с надрывом. Тяжело и натужно. Так, будто с этим выдохом, подобно сигаретному дыму, вышло что-то очень-очень тяжелое. Но это, конечно, было не так. В коридоре холоднее, чем в комнате Грея. Но Нацу на какую-то самую малую долю становится легче. Не наблюдая на себе взгляда Грея, всё отлегает и он даже может выдохнуть полной грудью. Он слышит чуть левее себя чьи-то шаги и поворачивает голову. И вздрагивает. Нацу впервые видит Леона. Вот прямо своими глазами. Нацу хочется забиться в угол. Он выше его на голову. Он шире его в плечах и смотрит он сверху вниз. А его взгляд — это отдельная история. Если Нацу было не по себе от взгляда Грея, с его этой пустотой и выпотрошеностью, то тут хотелось сразу застрелиться. Леон не смотрит сквозь. Он его насквозь видит. Казалось, он его читает. Видит, как циркулирует кровь. Как содрогаются мышцы под кожей. Как сводит что-то внутри. Этот взгляд режет его. Этот озлобленный дикий взгляд. Эти холодные жестокие глаза не дают ему сделать шага. Эти глаза впиваются в его плечи длиннющими иглами. Рвут кожу и сухожилия. Продевают мышцы, вызывают судороги. Он сфокусирован на нём и, вместе с тем, на всём. Леон похож на живодера. На маньяка. На человека, который убивает людей не ради денег, а ради удовольствия. Леон не похож на жертву обстоятельств. Он похож на человека, который сам скроил себе образ маньяка, а теперь был беспредельно этому рад. Этот хищный взгляд заведомо победителя — он пробирает до холодного пота. Леон не человек. И это простая истинна. Тут всё видно и понятно невооруженным взглядом. Его не нужно узнавать и обмениваться хоть парой слов — тут всё видно заранее. И он из тех, кто сначала улыбнется, обнимет, скажет что-то такое нарочито милое. А потом сам грудную клетку и разорвет. Собственными зубами. И снова улыбнется окровавленной пастью, глядя по-дикому исподлобья. Именно так выглядит Леон. Как тварь, сожравшая человека. Но сам он не человек. Нет. Он оболочка из-под человека, он набор сшитых качеств, он не представляет из себя хоть чего-то, и в нём нет человечности. В нём вообще нет ничего, кроме хладнокровности и жажды крови. И всё это Нацу понимает за эти доли секунды, пока они пересекаются в этом длиннющем коридоре, который, казалось, не имел ни начала, ни конца. — Ты помнишь, куда идти? Голос Леона пронизывает его изнутри. Расцветаем внутри цветком из лезвий, и рвет всё, что попадается на пути. Органы, сухожилия, ткани, мышцы, кожу. Оно всё прорывает, рвется наружу окровавленными тонкими металлическими пластинами. Именно так слышится голос Леона — этими лезвиями, который рвут изнутри. Нацу не понимает, как с этим можно трахаться. Нацу теперь вообще Грея не понимает. Вся красота и статность Леона не выкупала его безумия. Он был безумен. Возможно, его безумство для Грея и было тем, что его и подкупило?.. Нацу не знал и, на деле, даже догадываться не мог. В конце концов, Грей сейчас тоже не совсем вменяем. Два психа. Две оболочки из-под когда-то живого. Леон красиво с точки зрения глянца. Леон ужасен с точки зрения здравого разума. Отвратителен. — Помню, — Нац выдавливает эти слова из своего горла с большим трудом. Ему становится нечем дышать, а взгляд Леона на него давит. Леон внезапному улыбается. И эта улыбка сжирает Нацу изнутри. Она жжет. — В следующий раз говори потише, в той комнате нет звукоизоляции, и всё прекрасно слышно. Он опять улыбается по-теплому ласково и уходит. Нацу эта фраза изворачивает. Подкатывает к горлу, кажется тошнотворной — такой, что её хотелось прямо сейчас выблевать. Эта его улыбка — она пугала. Она в прямом смысле давила с чисто психологического фактора. Эти слова Леона с двойным дном — они пробирают до холодного пота гораздо сильнее, чем его взгляд и голос вместе взятые. Леон — это средство пыток. Нацу не по себе, и он быстрым шагом идет на первый этаж. Ноги кажутся ватными и едва ли не подкашиваются. Стены расплываются, а эта фраза ещё долго эхом, в такт пульсу, бьются в его голове, изворачиваясь и принимая другие очертания. Безумие. Это всё блядское безумие и Нацу не по себе. Нацу хочет убежать отсюда как можно дальше. Принять душ и смыть с себя эти их взгляды и фразы. Смыть их голоса и их не-человечность. Они не люди. И вот что кажется Нацу невероятно страшным. Вот что кажется Нацу противозаконным. Это кажется ему самым невероятным ужасом: смотреть на тех, кто некогда был жив. Смотреть на тварей, которые некогда были людьми. Но если Грей просто был мертв изнутри и его пустые глаза не выражали ни единой эмоции, то взгляд Леона был против закона. Он пугал. Он изворачивал. Он казался порождением настоящего безумия. Этот дом. Здесь нет людей. Здесь сплошные твари. Главное оружие Грея — его бесчувственность и хладнокровность. Люди без эмоций — они запросто вскрывают других без капли сожалений. Им так всё равно. Им так всё равно, что они не имеют никаких связей и причин для жизни. Главное оружие Леона — это его безумие. Он безумен, и это видно в его диком взгляде и рычащем голосе. Это животное. Зверь. И убить других — значит дать себе выжить. Эти сломанные люди. Эти убитые люди. Нацу смотрит в их глаза как в собственное отражение в разбитом зеркале. И неизвестно, до какой именно степени всё это может дойти — в случае Грея. С его нехотеньем покидать этот дом — эти руки Леона — было непонятно, чем он окажется в итоге и к чему придёт. Нацу не смог бы заставить его силой. Нацу вообще сейчас ничего не мог. Он идет мимо домработницы. Её униформа будто куплена в секс-шопе. Она выпрямляется, когда слышит его шаги. Нацу сначала смотрит на третий размер груди. А потом в её глаза. И они тоже пусты. Нацу смотрится в них как в зеркало. Весь этот дом обволакивает его изнутри. Он похож на дом из типичного ужастика, где главная тварь тихо выбивает из людей всю человечность. Где главная тварь питается падалью. Где главная тварь улыбается ему ласково, а взглядом царапает кожу. Её глаза пусты. Она бессмысленна, как картина в прихожей. Она подает ему его парку. В этом доме пахнет химическими ароматизаторами, а от неё пахнет духами Шанел. Охранник закрывает за ним тяжелую массивную садовую дверь. И этот дом с пустыми людьми находится позади него. Его руки соскальзывают с его плеч, а темное небо кажется прекраснее всего, что он только что видел. Это кошмар. Это кошмар наяву. Все эти люди и этот дом — это всё кошмар. Сшитый Леоном кошмар. Нацу вызывает такси и брезгливо стряхивает с плеч несуществующую пыль. Взгляд Леона ещё с несколько минут стоит перед его глазами. Так, будто он следил за ним.Hello, from the dark side in, Привет с тёмной стороны, Does anybody here wanna be my friend? Кто-нибудь тут хочет стать мне другом? Want it all to end, Хочу, чтобы всё кончилось, Tell me when the fuck is it all gon' end? Скажи, когда, блять, всё закончится? Voices in my head telling me I'm gonna end up dead. Голоса у меня в голове твердят мне, что в итоге я умру.