The Power of Love

Heartbroken, misspoken, breaking anything I touch С разбитым сердцем, заговариваюсь, разрушаю всё, к чему прикасаюсь. I'm not in love, I won't let you control what I want Я не влюблён, я не позволю тебе управлять всем, что для меня важно. Hate me, won't break me, I'm killing everyone I love Можешь меня ненавидеть, это меня не ранит, я убиваю всех, кого люблю,

У Леона холодные руки. Всегда. Ледяные. Грей вздрагивает на каждое касание, и каждое это неровное движение и выдох рваный — он ранит Леона. Его касания всегда нарочито случайны, всегда холодны и неправильны, но Грею от них по-страшному хорошо. Быть с Леоном это вообще всегда «по-страшному хорошо». От него никогда не узнаешь, что будет следующим. От него шли беды, он всего насторожен, озлоблен и холоден. Пытается, вроде, по-человечески, но Грей лишь с сожалением улыбается, и в этой улыбке Леон читает: «прости, дорогой, но твари не бывают людьми». Леону от этого грустно. От того, что он и впрямь, даже на фоне убитого-перебитого Грея, совсем не-человек. Он благодарен Грею за факт того, что именно в этот момент он рядом с ним, он даже не боится посмотреть в его глаза, а к этим дерганым касаниям привыкнуть можно. Леон ему благодарен, потому что оглядываясь он понимал: рядом с ним нет никого. Ни одного близкого человека. Ни одного близкого друга. Возле него нет ничего близкого — только умение держать дистанцию и установленные рамки. Не от того, что Леон обижен на всех за свою переломанную в детстве жизнь. Просто потому, что он не умеет держать что-то хрупкое. Оно ломается в его руках, впивается иголками в кожу — будто на зло. А чужая близость — это хрупкость. А чужое доверие — это тончайшее стекло. А близость Грея — она осколки в его руках. А доверие Грея — оно под кожей загнанными пластинками тонкого стекла. Оно, блять, болит у него под кожей. Это его доверие — оно стоит Леону всего. Эта его нарочитая близость — она у сердца болит. И ровно в этот момент, когда Грей смотрит на него, Леон понимает: он ненавидит сам себя. Но он ничего не может с этим сделать. Просто так должно было случится. Просто он всегда к этому шел. Просто эта дистанция, эти нормы и разбитое стекло — они давным давно его к этому вели. Они были предвестниками. Они были главной причиной, и теперь эта ненависть пожирала Леона изнутри. И теперь она, казалось, сводила его с ума. Леон не привык к этому. К чувствам внутри, блять, себя. Вот прямо у сердца (или в нём). К живым чувствам. К настоящим чувствам. Они нарывают в нём гнилой раной. Они болят в нём, и Леону так по-страшному не по себе. Он не в себе. Он в ком-то другом. Эти мысли и действия — это не его собственность. Когда его сердце снова сжимается в какой-то боли от этого вздрагивания Грея, Леон понимает: — это не он. Это, блять, не он. В ванне он долго вглядывается в своё отражение. И в этом отражении — не он. На него смотрит чье-то изнеможенное лицо. Чьи-то уставшие глаза вглядываются в него. Чьи-то губы усмехается ему. Ему. Не он. Кто-то другой смотрит в его глаза с этого отражения. Кто-то другой чувствует за него, живет за него — кто-то другой хочет быть им. В комнате спит Грей. Делает вид, что спит. Он не спал нормального как только приехал сюда. Как только его нога преступила порог этого дома, он не смог ни разу нормально заснуть. Что теперь с его сном после пережитого — Леон не знает. Грей всегда отворачивается от него и делает вид, что спит. А потом вздрагивает, когда его ладонь ложится к нему на ребра с легким нажимом. И Леон понимает, что Грей не спит. Три ночи, а Грей не спит. Леону казалось, что Грей никогда не спит. Из принципа. И Леону его, в этом плане, совсем не жаль — он сам нормального сна не видел лет пять, минимум. Он сам не знает, что это — лечь и заснуть на часов восемь. Он просыпается спустя два часа. И холод этой ночи схватит его за шею. И пустой взгляд Грея упрется ему в зрачки. И это всегда пугающе — в ночную мглу они лежат и смотрят друг на друга, чувствуя, что чужой взгляд поддевает что-то глубоко внутри. А ночная мгла — она душит. А взгляд Грея — он кричит. Он напоминает, он рассказывает, он не дает забыть. Но сейчас Леон смотрит в отражение своего зеркала, не видя там себя. Этот кто-то другой — он почти-человек, представляете? Он живой, понимаете? И это так сильно пугает Леона, что ему хочется залезть собственными руками в себя и вырвать всё ненужное, всё живое. Ему это не нужно, отдайте нуждающимся. Он лучше истечет кровью, он лучше умрет в свои года, чем будет чувствовать всё это, когда Грей вздергивается и смотрит в его глаза в три ночи. Он всё готов отдать, лишь бы всё живое в нем умерло. Он не хочет чувствовать. Леон вспоминает себя три месяца назад. Знаете, какая у него была реакция на смерть Грея? Никакая. Леон бы ничего не почувствовал. Совсем. Ему было бы пусто и никак. Ему было бы совсем немного грустно — но лишь от того, что смерти Грея не было в его планах, а он не любит, когда всё идет не по плану. Знаете, как сейчас всё идет? По пизде. Но уж точно не по плану. Леону просто хотелось поиграться с живым человеком. С настоящим человеком с сильной волью и и стремлению к свободе. С чем-то ещё не совсем совершенным, но тем, что готово сражаться. Ему нужен был дух соперничества, ему нужна была сила и готовность последнее отдать. Он не хотел покупать людей. Вот тех людей — вроде, живых — которые попали не в те руки, которые стали вещами. Леон не хотел их, потому у них заведомо сломлена воля и они готовы на любое. На собственную смерть. На собственную боль. Они готовы на всё, потому что у них уже ничего не болит. Им уже всё равно — их воля сломлена, а дух уничтожен. Они не люди. Безвольные секс-игрушки. Делай с ними что хочешь. Избивай ногами, обожги плоть, вырви голыми руками кишки — им всё равно. Они, может быть, даже не будут кричать. А Грей — это озлобленные взгляд исподлобья, когда он видел Леона. Грей — это борьба. Грей — это... война. Леон качает головой. Грей вернулся с войны живым, но подобно тем людям — он уже не вскрикнет. Ему уже всё равно. Его волю сломали. Растоптали. Его сравняли с землей, установили его место у ног, переломали ему ноги. Они убили его. А Леон просто хотел поиграться с живым. С нажимом, с силой, чтобы видеть, что человек под его руками — он живой, и он своим взглядом кричит о том, что вот-вот разорвет ему артерию. Но, в общем-то, всё пошло не так ещё задолго до того, как из Грея выбили всё стремление и борьбу. Всё началось, когда у Леона что-то не так сложилось на работе, а в Грее он видел единственную поддержку. Он не мог поныть Локи, не мог поплакать в плечо Мереди, не мог посетовать на неудачи Джувии. Он просто не мог это сделать. Это было невозможно — они, конечно, обговоривали какие-то проблемы, но, в общем-то, это было всё условно и не имело какого-то смысла. А с Греем... он мог обнять за ноги, уткнуться лицом в колени и долго что-то бубнить — совсем непонятное Грею, но тот слушал и даже не смотрел озлобленной псиной на него. По-человечески отвечал, иногда даже по делу. В общем — по-человечески. И Леон впервые за долгое время ощутил, что это — человек рядом. Не как сила сопротивление, не как объект для снятия стресса. А как тепло кожи. Как запах кофе. Как голос. Как бубнящее: «блин, Леон, ты мне на тазобедренную косточку лег, съеби быстро, сейчас своей каменной головой всё сломаешь к хуям». Леон на такие заявления даже смеялся. Леон на такие заявления даже отвечал что-то в подобном тоне. И ему становилось хорошо. Потому что Грей живой и настоящий, потому что Грей, после всего, остается человеком и его поведение — пусть и вынужденное — но человеческое. И именно тогда всё пошло не по плану. Когда уставший Грей после этих своих тренировок валился с ног. Когда сонный Грей пил кофе. Когда Грей матерился, если Леон нагибал его прямо в прихожей. Когда всё это обрело совсем не тот характер, что должен был быть изначально. Когда Леон замечал всё это: его усталось, заспанность, злобу, самый первый налет доверия. Когда уставший Леон упал на его колени, а Грей не ударил его этим же коленом по лбу — именно тогда они оба сдались и решили, что будь, что будет. Проблема в том, что это «будь что будет» привело их туда, откуда нельзя было свернуть. Здесь надо было только идти вперед, тонуть в этом тумане, из-за которого ни черта не видно и вздрагивать друг от друга. Они пришли туда, откуда идти должны были на собственных перебитых ногах, а куда это дорога их приведёт — не было понятно. Что это дорога из себя представляет — никто из них не знал. Но всё пошло не по плану, когда этот огонек загорелся. И пусть ещё три месяца назад Леону было всё равно, сейчас — кто-то другой пожирал его изнутри заставляя чувствовать что-то другое. Сейчас даже этот настороженный взгляд Грея заставлял что-то внутри болеть. Леону было плохо. Обычному ему серо и никак. А сейчас ему плохо. А сейчас его выворачивает. И пусть он просыпается, когда рядом с ним Грей (под утро, наконец, заснувший), и пусть руки согреты его телом, он просыпается с тяжестью и понимает, что у него нет сил, чтобы даже встать. И сейчас, глядя в зеркало, глядя на что-то другое, он понимает, почему он бросил Джувию. Почему он бросил Джувию тогда, когда она нуждалась в нём больше всего. Когда он оставил её, несмотря на мольбы остаться. Потому что сам Леон не выдерживает этого чувства ответственности. Чувство взаимности. Чувств. Он просто не может это выдержит. Но он может это уничтожить... чувства... Джувию... Грея... Он вздрагивает. Он, в принципе, с самой первой встречи уничтожал Грея. Когда своими руками, когда чужими. Когда вкрадчиво и продуманно, когда с силой и резко. Все их отношения — план по уничтожению Грея. Его воли. Психики. Грей, по итогу, был сломлен, а Леон по-прежнему чувствовал. А Леон уничтожает всё, что любит. От того, что все эти чувства, что порождает его больной разум от любой почти-нежности, толкают на необдуманные вещи. Потому что терпеть их сил нет. Потому что любить кого-то это так... неправильно. Нельзя подпускать кого-то близко к сердцу. Нельзя было кого-то любить. Это был осознанный выбор Бастии — не любить никого. А теперь... а теперь разве все эти его принципы имели хоть какой-то смысл? Разве имели они свою силу, когда Леон скулил от этих вздрагиваний Грея? Был с них какой-то резон, когда единственное, чего хочется Леону — быть рядом с ним и отдать себя полностью (вообще-то, отдавать давно было нечего, но Леон бы искренне попытался что-нибудь в себе урвать)? Сейчас уже, конечно, вообще ничего не имело смысл, потому что по итогу на него из зеркало смотрела что-то другое. Что-то... человеческое. А Леон по итогу чувствовал (или что-то иное в нём). Всё давным давно пошло не по плану. Ещё с первой их встречи. С первого их взгляда — именно тогда они оба всё поняли. А судьба усмехнулась по-блядски, сводя двух людей, которые и дополняли, и разрушали друг друга одновременно. Леон хотел борьбу, но единственная борьба, которая у него была — борьба с самим с собой. Леон хотел сломать, но единственное, что он сломал — свои принципы. И судьба держит в рукавах все свои козыри. И судьба держит пули в обоймах. И Леон не знает, в кого она будет целиться следующим. Леон проигран. Он идет босыми ногами по мраморному полу, а в большущем зеркале на противоположной стене он видит как что-то иное в этот же миг идет за ним. Он смотрит ему в глаза. Но там зеркало. Эти чертова зеркала — в них нет отражения. В них что-то другое, иное, не объяснимое. Леон выключает свет, выдыхает и еще с пару секунд стоит в темной комнате. Он слышит, как сердце бьется в горле. Он слышит как собственное незнание, что делать следующим, колет под ребром. Леон вообще всегда всё знал — ему нельзя было не знать. Ему надо было строить на несколько шагов вперед, что обогнать других, чтобы его империя не пала, чтобы он сам смог забраться на самый верх. Но теперь он не знает. И это такая простая истина — он не знает. Истина и была незнанием. Вот в чем парадокс. Он открывает дверь. В спальне чуть светлее, чем в ванной, и здесь можно рассмотреть очертания мебели. Здесь одновременно и заполнено, и пусто. И темно, и светло. Здесь примерно так, как и в Леоне. Правая рука чуть кольнула — последствия ранения не проходили слишком долго. последствия чувств не пройдут никогда. Он с тяжелым выдохом сел на другую сторону кровати. Наверное, было бы очень романтично сесть рядом с Греем и долго-долго на него смотреть. Коснуться ладонью щеки, сказать что-то вроде «ты же не спишь» и поцеловать. Всё это было бы очень романтично. Но Леон не романтик и его тошнит от вида Грея. Потому что Грей — это его боль и чувства. Это то иное, что он видит в зеркале. И он не хочет на это смотреть, потому что ему страшно с каждым таким взглядом осознавать — в нём что-то ещё есть живое. Что-то ещё человеческое. Чувствующее. Грей позади него копошится и тяжело выдыхает. Они вообще слишком часто тяжело выдыхают — будто надеются, что когда-нибудь вместе с таким выдохом из них выйдет всё плохое и ненужное. Проблема была в том, что из Грея нечему было выходить, он был парадоксально пуст и, как казалось Леону, он вообще ничего не чувствовал. Какая роскошь. Он копошится позади него. Леон слышит шорох простыней. И он видит как тень на полу двигается. Свет от луны тонкой-тонкой полоской тянется по полу, кровати. Грей прислоняется щекой в его спине. Леон не знает, как ему вообще удалось более-менее приноровиться к его могильному холоду. Леон всегда зябок и будто отморожен. Его касания холодят кожу, и Леону даже странно, когда Грей касается его сам. Так только садист будет делать. Эта комната ему улыбается. Смотрит на него этим лунным светом. Эта комната кажется такой отвратительной. Как и весь этот дом. Леон знает историю каждый комнаты. Например, в этой спальне прошлая хозяйка задушила свою домработницу. Прямо на этой кровати, представляете? На этой кровати, где Грей с нестерпимой нежностью жмется щекой к его холодеющей кожей, та женщина душила несчастную девушку. А потом эта женщина долго-долго ревела около её трупа. Она, конечно, была нездорова. Откровенно говоря, Леон знает, что в этом доме сроду не ступала нога психически здорового. Каждый, кто здесь находился — он болен. Он не в себе. Он ненормален, а кто-то даже опасен для общества (например, Леон). Одна из домработниц — Амели. Самая простенькая из всех. Сующая свой нос не в свои дела. Первая из этого дома, осмелившаяся заговорить с Греем. Амели — она такая легкая и милая. Она такой ангел. И Леон знает, что с семи до пятнадцати лет её насиловал отец. Ровно до тех пор, пока она не отравила его. Леону узнал её из розыска. Представляете, эту девчушку с несчастными-несчастными глазами искали, чтобы посадить? И её едва ли смог кто оправдать. Леону она понравилась. Поэтому в первый же день, когда его адвокат смог оправдать её в суде (и деньги Бастии, конечно же) он трахнул её на том же столе, на котором впервые трахал Грея. Знаете, что было самым запоминающимся в их сексе? Её ненавидящий взгляд. Полный боли, страха и ненависти. Эту девушку, наверняка, в тот момент, пока Леон трогал её за жопу, терзали сотня сомнения. С одной стороны, он спас её от тюрьмы. С другой стороны, он делает всё это с ней насильно только из-за того, что знает, что именно она пережила и как сильно это ей вдарит по спине. Только ради этого безумного обиженного взгляда Леон её трахнул. И она эта знала. Она была не в себе, когда натягивала джинсы. Её пальцы дрожали, когда она застегивала на себе блузку под взгляд Леона. Если бы он не знал обо всем, что она пережила — он бы никогда даже на неё не посмотрел. Эти ангельские создания — не его сорт. Но Леон видел эту озлобленность и обиду на всех. И Леон знал, что хотел выбить из неё этими действиями. А потом она попросилась к нему на работу. Говорила, что ей некуда идти и нечего есть. Пришла к человеку, который насильно трахнул её исключительно ради того, чтобы сделать как можно больнее. Леон смотрел на неё и понимал, что просчитался. Амели получила работу и фразу: «если кто-то уронит еду на пол, можешь это сожрать. Всё равно более сильного унижения, к которому ты пришла сейчас, в жизни у тебя не будет». Амели получила презрения во взгляде, когда Леон смотрел на неё сверху вниз своими ледяными зеркальными глазами, а Леон сожрал её гордость, честь и достоинство. И именно этим он занимался всегда. Жрал людей изнутри и с окровавленный пастью облизывался. Это он делал и с Греем. И Грей оказался сильнее. Гнулся, трескался, но не ломался. И этим он вытянул с Леона его поражения. Грей — это проигрыш Леона. А этот дом — в нём нет адекватных и живых. Здесь все мертвы и холодны, сломаны и переломлены. Отсюда хотелось бежать со всех ног и не видеть вовсе этих стен и мраморного пола. Не хотелось вообще знать, что этот дом существует. Не хотелось знать историю каждой комнаты и того, что все люди здесь голодные твари. Но в этот момент Грей прижимается к нему своей щекой и даже этот дом не кажется такой большой трагедией. Просто в эту секунду на какой-то момент все драмы и боли прекращаются. И даже сердце, казалось, не билось. Всё стало на свои места, когда теплая кожа Грея коснулась его. Ударом тока. Свистом хлыста в воздухе. Выстрелом из автомата. Именно так чувствовалась это странное касание, которое пробило его до костей и заставило сердце сначала остановиться, а после забиться куда чаще. И они оба сидели в этой комнате и совсем ничего не знали. Вот так просто. Не знали. Ничего. Ни о себе, ни о друг друге, а если бы что-то и узнали, то отказались бы принимать за правду. Но Грей прижимается к нему, и это тепло проникает глубже, чем казалось. И это тепло обжигает его изнутри. И Леону в этот момент совершенно по-неправильному хорошо. — Как с Нацу поговорили? — голос Леона раздается резко и, на деле, он говорит ради того, чтобы говорить. Он и не особо хочет, но это тяжелая тишина вместе с теплым касанием убивали его. И он не мог молчать. Ему надо было сказать, чтобы этот выдох вырвался из него вместе со словами. — Ты ведь и сам всё слышал. Здесь действительно слышно всё. Леон кивает. Леон и вправду всё слышал. Всю абсурдность и неправильнось ситуации. Всю идиому. Но он в любом случае принимал выбор Грея как истинно верный, и он не смог бы ему с таким энтузиазмом, что был у Нацу, что-то впаривать про разумность. В конце концов, Леон сам был не в себе для того, чтобы кому-то что-то говорить про разумность. Это априори было бы бредово. По-другому у него и не могло было быть. — И ты не поменял своё решение после слов Нацу? — Леон не спрашивает это с опаской и осторожностью, боясь услышать что-то, что могло разительно поменять его настроение. Он вообще давно уже ничего не делает с опаской. Поздно метаться, когда тебе с секунды на секунды ответят то, что ты не сможешь поменять. Именно поэтому Леон каменно спокоен, а его лицо не выражает ни единой эмоции. Только глаза-льдинки пронизывающе глядят в сторону зашторенного окна, откуда тонкой нитью идет лунный холодящий свет. Грей тяжело выдыхает и отстраняется. Ерзает. Садится рядом с Леоном. Бастия старается на него не смотреть, потому что с едва ходящими ногами Грей весь какой-то неловкий, а с этой худобой эта неловкость такая колючая и острая, что Леону даже немного неудобно. Леон не винит себя в этой угловатой неловкости, хотя, наверное, должен был. Но к себе он не испытывает ни единой эмоций — так было всегда. Так будет и впредь. Грей садится плечом к плечу и тоже смотрит на полоску холодного лунного света, что сейчас пересекает его ровно на половину. Леон смотрит на него краем взгляда. Его грубый профиль и уставшие сонные глаза. Его лохматые темные волосы и шрам над глазом. Он всё это видит перед собой прямо сейчас, и это тоже почти не вызывает в нём эмоций. Кроме тех, что давно-давно он ощущает — ещё с первого их взгляда неуловимой нитью по венам, по крови, прямо к мозгу и нервам. — А чего себя обманывать, — Грей грустно усмехается, и чуть подается ладонью к лучу лунного света. Он скользит по его ладоням, проскальзывает сквозь пальцев. Именно так для Леона осязаются его чувства. Едва ощутимо, но вот они — тонкой полоской света в нём лежат и никуда не деваются. — Головой я ещё всё понял, как только впервые открыл глаза в больнице. Да-да, я думал, какой ты у меня хороший, но уже тогда я всё понял заранее. Может я и больной, но не тупой. Грей тяжело выдыхает и резко замолкает. Леон ждет, внимательно смотря на него. На лице Грея тоже нет ни одной эмоции, и со стороны они оба всего-то эмоциональные калеки, которые сейчас сидели и на кой-то черт делали вид, что да — они, вообще-то, очень даже чувствовали. Но ничего, на самом деле, они не чувствовали — только эта полоска света в них дергалась, и одного заставляла чувствовать себя не в себя, а другого... а другого она вообще ничего не заставляла делать. Просто Грей уже начуствовался по самое горло. — Ну, ещё тогда я смотрел на тебя и понимал — я останусь с ним и сдохну к тридцати. Я смотрел, как ты рыдал у меня на коленях и знал, что ты в любой момент можешь раскроить мне череп. Интересный контраст, конечно. Грей сжимает руку в кулак. Луч света проскальзывает по его коже. Он неуловим. Он прозрачен. Но он есть — хотя, по сути, его нельзя ощутить, только увидеть. — Ты спасал меня и я видел в тебе свою гибель. Ты молил меня о том, чтобы я жил и я видел в тебе свою могилу. Я смотрю на тебя сейчас, — он резко поворачивается к нему, смотря своими пустыми глазищами прямо в него. В его пустых глазах нет совсем ничего и он смотрит сквозь. — И вижу в тебе человека, который убил меня. Леон смотрит в ответ. Насквозь. Не сквозь — он вполне может разглядеть Грея изнутри со всеми его болями и недо-чувствами. И в этом их главное отличие. Грей всего лишь жертва, Леон — уже закален. Его уже никто не будет проверять на износ, делать жестче и сильнее, потому что он уже — уже достиг предела эмоционального калеки. — Но вместе с этим я понимаю, что нет. Я не хочу уходить от тебя. В первую очередь потому, что от этого пострадаю я. Кажется, я в минусе при любом исходе событий, — Грей вновь криво усмехается, опуская взгляд. — Останусь — переломают кости. Уйду — буду вечно о тебе думать, скучать и ненавидеть себя за то, что не остался с человеком, которого теперь не могу забыть. Леон понимающе кивнул. — Но никто не дает тебе гарантий, что тебе здесь что-то переломят. Точно так же, как и нет гарантий того, что ты будешь без меня убиваться. Месяц поплачешь,а потом найдется какой-нибудь Гажил и всё, пока, Леон, ты кто вообще такой. Грей раздраженно цыкает и закатывает глаза. Он опускает руку и лучик проскальзывает. — Как ты заебал, — натужно выдыхая, говорит Грей, и утыкается лобм в его голое плечо. Его кожа обжигает холодом, но Грей уже почти привык, поэтому ему даже нравится этот леденящий кожу холод. — Каждую ебанную минуту я думаю о тебе. Я не преувеличиваю. Это ненормально, и мне страшно от этого, но я не знаю, что с этим делать. Если мне так хуево с тобой, то насколько будет хуево без тебя? Не знаешь? Я тоже. И не будет Гажилов. Не будет новых Леонов, потому что ты ебанный, блять, лимитед эдишн. Психов не выпускают по две копии, каждый не такой, как другой. Леон усмехается. Всё это даже на какую-то степень звучит красиво. Всё это даже на какую-то степень так... по-греевски. Так в его стиле, что Леон впервые за долгое время может увидеть в нём того человека, которого он впервые увидел в начале сентября. И это греет его отчего-то. Просто фразы, которые он не слышал несколько месяцев, отдаются сейчас эхом в его голове. — Видимо, да. Мне нравится сидеть в клетке и скулить, — Грей продолжает с натужным выдохом. — Я не могу не болеть тобой и я не хочу быть независимым. Видимо, да, я болен по-настоящему, и меня уже не вылечат — потому что все знают, что психические расстройства тотально не лечатся. Тебя же не вылечили за твои-то деньги. Меня тем более. Так что, если мне придется уйти, я головой пойду. Я окончательно умру, потому что тебя рядом не будет, а моих мыслей о тебе будет становится всё больше и больше, и это разительность реальности и надежд окончательно сведет меня с ума. Я всё знаю заранее. Я проигравший. Последнюю фразу он говорит с каким-то надрывом, тонким надломом ровно посередине. Так, что Леону становится не по себе от такой интонации Грея. Каково это, признаваться себе и другим в проигрыше? Леону никогда не приходилось, но отчего-то ему кажется, что это тяжело. Что это больно и после этого хочется вылезть из собственной кожи. Разорвать себя собственными руками. — Так что... меня наебут так или иначе. Грей говорит это с такой отчаянной усмешкой, с таким блядским блеском в глазах, что Леон на секунду в нем видит себя и это его пугает. Но он хочет спихнуть на то, что но смотрит в глаза Грея, как в собственное отражение, поэтому моментами можно вполне узнать себя. — Просто знай, что выбор всегда за тобой. В любой момент ты можешь уйти. Я не буду тебя держать, — Леон говорит эти слова из лучших побуждений. Леон говорит эти слова и думает, что он дал ему прекрасный простор выбора. Что он дал ему хоть малый кусочек свободы. Но Грей в этот момент внезапно отстраняется от его плеча и смотрит ему в глаза с усталой улыбкой. С отчаянием в глазах. Он смотрит на Леона так, что ему становится не по себе и ему кажется, что он сказал что-то совсем не то. А Грей смотрит ему своим отчаянием в глаза. И Грей говорит: — Да пошел ты, Леон Бастия. Он раздраженно отворачивается от него и буквально падает на свою сторону кровати, поворачиваясь к нему худощавой спиной. Леон пораженно поворачивается к нему и непонимающе хлопает глазами. А потом понимающе усмехается и сам ложится, глядя в глянцевый потолок. Но он хотя бы услышал слова Грея Фуллабстера, а не того, что осталось после него. Просто тот Грей, которого Леон знал — он всегда будет против. Просто этот Грей, который лежит сейчас рядом с ним — он тоже заведомо против всего. И пусть эти слова легким надрезом прошлись у него изнутри, Леона тешит та мысль, что эти слова живые. Что эти слова принадлежат Грею Фуллбастеру. — Я тоже тебя люблю, — с насмешкой, почти издательски говорит Леон, даже не смотря в его сторону. — Я тоже тебя пошел на хуй, — огрызается Грей. И в комнате внезапно тишина. И оба впервые засыпают с чувством понятности и того, что хоть что-то на своих местах. Леону спокойнее спать зная, что Грей рядом с ним живой. А Грею... Грею просто спокойно, когда голос Леона отражается от этих стен, а его запах душит.