«Многие мечтают о Свободе: одни — как ее получить, другие — как ее отнять».
— Красивые фотографии. Мне вот эта, верхняя, всегда больше других нравилась. Голос пробрал до дрожи, заставил кровь, пусть и на пару секунд, застыть в жилах. Этот голос заставил впасть чуть ли не в истерику. Этот бас разбил все надежды, все его жалкие надежды, растоптал последние спасение. Нет, уйди. Уйди, немедленно. Всё то прекрасное тепло, та нежность во взгляде, разбилась об острые скалы, заставив сердце до боли сжаться. До нервной дрожи сжать обложку альбома. Это был его голос. Голос Леона. Он ударил по нервам лучше всякого психотропного вещества. Так бешено прошёлся по слуху. Его испуганный взгляд приобрел бешеный оттенок отказа верить в это, оттенок разочарования и саднящей ненависти. Его глаза словно пестрели тысячами эмоциями, что ураганом прошлись по его телу, заставили вздрогнуть, судорожно выдохнуть и безвольно притихнуть. — Что я тебе говорил? — сейчас его голос казался просто омерзительным. Этот голос сумел за пару секунд разбить его последнюю надежду. Так безрассудно, так резко. Да как он смел?! — Не подходить к своему дому, — он сказал это тихо, голосом безвольного человека с безрассудством, стоящего на краю пропасти, рассматривая внизу скалы, о которые он прямо сейчас разобьется. В альбоме, на фотографии, та счастливая улыбка матери, именно сейчас ему показалась какой-то понимающей, с сожалением. — Я по два раза не повторяю. И, если я сказал тебе этого не делать, то ты не имеешь права… — последняя фраза стала, как контрольный выстрел. — А ты, чёрт возьми, имеешь право со мной так обращаться?! — Грей подскочил. Альбом с громким стуком отлетел на пол. Он стал к нему лицом. Леон сдавленно ахнул. Нет, он не был удивлён этому резкому поведению, он был поражён этим взглядом. Там была не та детская злость, там была самая настоящая ненависть. Огромная и сильная. Такая чёткая, что он мог бы спокойно припугнуть его этим взглядом, — ты имеешь право?! К твоему великому сожалению, мы живём не в шестнадцатом веке, и я не раб! Да даже если бы и было так, то ты даже ни черта не заплатил! Ты не имеешь надо мной ни капли власти, тогда какого чёрта смеешь так со мной обращаться? — его голос не был наполнен безрассудством, там не было ноток истерики, он говорил это с четким осознанием, — у меня уже в мечтах придушить тебя ночью! Лишь бы не видеть твоё самодовольное лицо, когда ты меня трахаешь! С какого чёрта ты вообще столько о себе возомнил? Леон видит его лицо, переполненное ненавистью и злобой. Глаза, такое чувство стали темнее в разы, отливаясь блеском омерзения. Уверенность и чёткость было присуще каждому слову. Было такое чувство, что он каждое своё слово пропитывал всей своей бешеной, не детской, ненавистью. Он видел, как с силой сжимались его пальцы, до побеления костяшек. — Я ненавижу тебя, чёртов ты сукин сын, — он уже чуть ли не шипит, выплёвывая эту фразу, — я уже мечтаю о твоей скорой смерти, чтобы станцевать на твоей могиле. Первые проблески безбашенности наступили в его речи так же резко, как и дрожь в его руках. Он дал слабину, когда увидел его глаза. Словно проклятье какое-то. Он бы продолжил свою речь, выплескивая всю свою ненависть на него, но сильная рука его резко заставила замолчать. Грубая пощёчина принесла жуткую боль на щеке и потерю равновесия. Понятие ситуация пришло с той же секундой, когда он больно стукнулся головой об стол, заставив сдавленно простонать от боли. Он поднимает свой взгляд на стоящего мужчину. Он был спокоен, но при этом именно сейчас казался до невозможности опасным. — Не ты, а вы, не Леон, а мистер Бастия, — начинает Леон, он обходит диван, становится с ним совсем рядом, — И чтобы ты больше не смел повышать свой голос на меня, — его холодный тон сейчас пробрал до дрожи, до страха в глазах, — ты не имеешь права мне грубить. Хотя, — он замолчал, смотря, как брюнет поднимается с пола. Некая, явно не добрая ухмылка, показалась на его лице, и он резко стал на его руку. Ботинок больно придавил его ладонь, Грей сдавленно ахнул. Теперь он стоял ровно над ним, ногами по обе стороны от его головы. От такого положения Грей готов был убить его ежеминутно, перегрызть ему глотку. — Хотя, ты теперь не имеешь никаких прав. Вообще никаких. Весь тот договор, всё, что я тебе обещал, летит к чертям. Ты сам его порвал. Я буду делать с тобой, что захочу. Хоть нож тебе туда пихать. Я хотел по-хорошему. Я разве много просил? Просто не заходить домой. Но ты, кажется, по-хорошему не хочешь. — Кто тебе вообще сказал, что, — Грей резко замолчал, плотно сжав зубы. Нога придавила его ладонь к полу ещё сильнее, до лёгкого хруста. — На Вы если ты забыл — он качает головой. — Теперь ты для меня не больше, чем раб и, поверь, теперь твоя жизнь не будет цениться выше собачьей. Можешь сказать спасибо, что я не заставляю тебя называть меня хозяином, хотя, для профилактики твоего языка было бы неплохо. Поверь, таких шавок, как ты, я обычно убиваю спустя две недели, и то, что ты ещё живёшь — простая удача. Если хочешь продлить свою жизнь ещё на пару месяцев, то, будь добр, запомни, что ты теперь для меня кусок мяса с задницей, в которую тебя можно трахать. Он видел его глаза: тихо горевшие злобой и ненавистью, они говорили намного больше, чем сам брюнет. — Не хочешь извиниться за то, что ослушался меня? — Пошёл ты к черту! — Грей говорил с безрассудством, свойственному человеку, которому уже нечего терять. Ненависть к нему переполняла его так же сильно, как и отвращение к Бастии сейчас. Щека саднила, ушибленная голова ныла, а ладонь начинала ужасно болеть под натиском ноги альфы. Если бы у Грея было хотя бы на толику меньше воли, то он бы уже разрыдался. Хотя, он уже и так чувствовал душевные, надрывные рыданья от обиды. От ужасной, детской обиды. Что-то гораздо больше, чем та ненависть давила на него, разъедала и рвала его душу. Так сильно, невообразимо отвратительно. Он видел его лицо. Его каменно-спокойное лицо. Видел ту пустоту в его глазах, в которых полоумно блестели молчаливые огоньки злости. Они были слишком явными и выразительными. — Зря, — краткий ответ сорвался с его губ, как спусковой крючок. Спокойный тон прожог насквозь. Грей дернутся не успел, как почувствовал, как сильные руки схватили его за рубашку, заставляя встать. Он как-то неловко, на пошатывающихся ногах, оказался рядом с ним. Пару шагов, сильный толчок, и он больно ударяется лопатками об стену. — Просто знай, что я хотел с тобой по-хорошему. Ты сам готов был подчиниться мне, а теперь решил сорваться с цепи. Знай: я такое не люблю, и наказание тебе не понравится, — голос показался предупреждающим, четким, без капли сожаления. Грей чувствует, как жутко болит ладонь, которую Бастия так усердно прижимал к полу, не давая шанса даже подняться. Омега выдыхает, когда чувствует, как Бастия резко срывает с него штаны. Он затаил дыхание, и как-то совсем уж непонимающе хлопал пушистыми ресницами, смотря на узел галстука. Поднять глаза на Леона он не решался, слишком безрассудным он ему сейчас казался. Дико злым, и до сумасшествия резким. Он с замиранием сердца ждал дальнейших действий альфы. Судорожный выдох сорвался с его губ, когда почувствовал, как Леон оттянув нижнее бельё, протолкнул в него один палец. Сейчас это ощущение было более, чем просто отвратительным. Сейчас внутри него было неимоверно сухо и узко, что причиняло самому омеге бешеное неудобство и дискомфорт. Он жмурится, но спокойно терпит неприятные ощущение, они были пока что не так сильны, но ощутимы. На втором пальце, он до боли закусил губу. Он вообще не понимал, как Бастия сумел в него поместить целых два пальца, без естественной, или, даже, искусственной смазки, это было просто невозможно, по мнению брюнета. Он чувствует, как они двигаются в нём, принося жуткий дискомфорт, На третьем пальце, он жалобно заскулил, впившись ногтями в запястье Бастии, словно это хоть как-то поможет. Он цеплялся тонкими пальцами за его запястье и сжимал ноги, зажимая руку мужчины между них. Но это нисколько не помогало. Боль внутри была ужасной, было такое ощущение, что внутри что-то разрывается, принося агонию, которая волной окатывала его, обдавая жаром спину, заставляя беспомощно скулить и жмурить глаза. С каждым лёгким движением внутри Грей пытался заглушить свои визги побитой собачонки, но получалось это отнюдь плохо. Лучше бы он его избил, до потери сознания, чем вот так вот унижал, медленно, с особым садистским наслаждением. Не было никаких проблесков наслаждение, какие бывали раньше, когда Бастия проскальзывал в него пальцами, лаская столь узкие стенки, и заставляя самого омегу чувствовать, что в нём неимоверно влажно. Сейчас это чувство сухости было некстати. Леон прижимает к стене сильнее, вдавливая в ровную поверхность, без шанса выкарабкаться из-под массивного тела, заставляя разрываться от не щадящей боли. Грей безвольно выдохнул, когда Бастия вынул из него пальцы. Омега даже допустил для себя мысль, что это и есть всё наказание. Он доставил ему достаточно боли, разве этого мало? Но он был до чёртиков не прав. До ушей донесся звук расстегивающейся ширинки. Заставив самого брюнета вздрогнуть, и принять отчаянные попытки вырваться. — Я знаю, ты думаешь, что ты ненавидишь меня. Но я ненавижу тебя гораздо больше. Сначала, ты казался мне неплохим, но ты же решил с какого-то чёрта перечеркнуть всё. Останавливаться я не собираюсь, в конце концов, твой жалкий вид действительно меня заводит, — эти слова прошлись по слуху Грея, как соль по свежим ранам. Они словно обрубили всю надежду на спасение. — Я понял, — он кивает, — пожалуйста, не надо больше, — он сдерживается, чтобы не разрыдаться, или не вмазать по его лицу. А лучше просто ударить. Так, чтобы на его белой коже, остался такой же красный след, как и сейчас на щеке Грея. — Надо было раньше думать. А теперь попробуй довести меня до экстаза, вот тогда можешь быть свободен, — он шепчет это ему на ухо, рукой проводя по своему члену, добиваясь конечного, возбуждённого состояния. Грей считает собственные удары сердца, содрогаясь от страха, и плотно сжимает ноги. Он проклял себя, за то что вот так вот ему грубил. В обычной ситуации, он бы и мысли о сожалении бы не допустил, но сейчас он стоял прижатым к стенке, с угрозой буквального изнасилования. А это ожидания с неровным дыханием Бастии лишь мучило его сильнее, доводя до умопомрачения. Скользкое чувство страха, прокатывало по нему медленно, с особой, изощренной коварностью, давая каждой клеточке его тела ощутить весь тот накал, что набросился на Грея, заставляя выть от безнадёги, как раненный зверь. Выть, с той надеждой, что сейчас кто-нибудь его спасёт. Но раненный волк был без шанса на спасение, он истекал кровью, обдавая чувством безнадёжности сильнее. И это чувство будет бить по его нервам до последнего, до последнего вздоха того волка, что жалостливо скулит, обречённый на верную погибель, пытается зализать свои раны. Леон берёт его под колено, задирая одну ногу, так, чтобы ему самому было больше шансов войти в него. Грей тряпичной куклой, но со страхом в глазах, смотрел на действия Бастии. Холод рук Леона обжёг горячую кожу. Раз, два, три. Жгучая боль прошлась по всему телу, заставив Грея громко вскрикнуть. Бастия оказался в нём меньше, чем наполовину. Вход в тело омеги от природы был ужасно узким, что обычно и приносило Леону неимоверное удовольствие, но в данный момент, когда было невероятно сухо, входить в него было сложно. Но, несмотря на собственный дискомфорт, он проникает в него ещё глубже. Он слышит его сбитое, судорожное, даже, можно сказать, будто истеричное дыхание. Оно было сбито, прерывисто, в нём так и слышались нотки того страха и той боли. С первыми толчками, приходят и первые, разрывающие крики. Леон зажимает его рот рукой. — Ещё раз крикнешь — сдам сутенёрам, пускай тебя в обиход пустят. Грей испуганно кивает головой, будто соглашаясь с тем, что больше не крикнет. Но с последующими толчками боль возрастала в разы. Было такое ощущение, что живот разрывается на части, и всё внутри рвалось к чертям. Член Бастии терся об стенки, принося ещё больше дискомфорта, там как будто всё стерлось в кровь. Леон тяжело дышит, пытается ускорится, двигаясь нём резко, почти до самого основания, чувствуя, как беспомощно вздрагивает его молодое тело, а Леон продолжал безжалостно изнурять его и приносить ту адскую боль. Грей вставал на носочки, пытаясь уйти от этого ощущения, упирался ладошками в грудь Бастии, будто пытаясь отдалить его от себя. Но это ни черта не помогало. Член в нём продолжал пульсировать и приносить то отвращение. В глазах пляшут цветные круги, отказываясь исчезать из его поля зрения. Все крики проходящие сквозь ладонь альфы превращались в сдавленное шипение, иногда перемешанное с тихим визгом. Ладони перестали упираться в его грудь, переходя на стену, безжалостно царапая ногтями обои. Он был готов молить его перестать, слёзно обещать, что больше не будет грубить, лишь бы перестал. Но рот был зажат широкой ладонью, а внутри он до сих пор ощущал то, как в нём пульсирует чужая плоть. Ему кажется, что он не выдержит пятнадцать минут, а может и больше. В данной ситуации у самого Бастии не было мысли о возбуждении. Узость Грея приносила дискомфорт, а жалостливые поскуливания ни капли не возбуждали. Леон понимает, что он сам одуреет делать это с ним продолжительно время, но ничего уже не поделать. Он начал, значит, надо закончить. Он прикрывает глаза, вспоминая вчерашнюю ночь, вспоминая то, как кроткое и гибкое тело извивалось в его руках, как слух улавливал призывающие к себе стоны, это хоть как-то, но усиливало возбуждение. Хоть и те звуки, что рвались из грудной клетки Грея сбивали его с мысли, не давая вспомнить до мелочей вчерашнюю ночь, но всяко лучше, чем ничего. Минуты тянутся, как резина, явно на зло брюнету. Никакие движение и мысли не помогали хоть немного уменьшить эту муку внутри, она разрывала и тянулась, той разъедающей болью, что огнём обдавало его спину. По красным, явно от стыда, щекам, прошлись предательские, влажные капли. Он пытался вырваться, уже не имея сил терпеть, ему хотелось кричать, ему казалось, что он может сейчас задохнуться в этих надрывных криках, что комом стоят в его горле. Тело обвило судорогами и дрожью. Он почувствовал, как мужчина впился зубами в нежную кожу на шее, заставив на пару секунд притихнуть, и зажмуриться. У Грея кончались силы и терпения, боль внизу была не просто разрывающей, она уже казалось невыносимой, а крики застрявшие в грудной клетке, точно заставляли его задыхаться и медленно терять сознание. Он безрезультатно бьет его по груди, с силой пытается оттолкнуть, но дрожащее руки не слушались, лишь приносили Леону ощущение того, что что-то упирается в его грудь. Бастия чувствовал, как тыльная сторона ладони уже вся мокрая от слёз омеги, сам уже понимал, что он так никогда не закончит, тот дискомфорт, не приносил ни капли удовольствия, а когда Грей интуитивно дёргался, сжимая его ещё сильнее, и вовсе ощущал боль. Он плюёт на это дело, резко выходя из него, убирая руку с его рта. Он слышит всхлипы, и сбитое дыхание, чувствует всю его дрожь. Он опускает на него взгляд и фыркает. Совершенно ничего возбуждающего. Глядя в его заплаканные глаза и перекошенное болью лицо, никакого желание не было. Оно значительно отличалось от того, что было хотя бы прошлой ночью: раскрасневшееся, с припухшими от долгих поцелуев губами и с прикрытыми, из-за усталости, глазами. Бастия смотрит на омегу, видит, как тот совершенно бессильно поднимает голову, пытаясь заглянуть в глаза альфы. Он тяжело дышит, и по-прежнему упирается руками в его грудь. Брюнета покинула всякая надежда, он думал, что сейчас Леон продолжит своё изощренное наказание. Но, нет, Леон жестом приказал сесть ему на колени. Он послушно садится, и без лишних слов берёт член в рот. Лишь бы вновь не ощущать то отвратительное чувство, лишь бы он вновь не сделал это опять. Он жадно сосёт, мечтая, поскорее это закончить, потом оказаться один в комнате. Выпить чашку чая, найти пистолет и пристрелить Бастию к чертям собачьим. Он заметил всю убогость ситуации: он сидит перед ним на коленях, отсасывая своему, теперь уж точно, заклятому врагу, а в мыслях сцена того, как он спускает курок, смело оканчивая эту историю. Лучше сидеть за убийство этого урода, чем видеть его лицо каждый день. Так он хотя бы очистит мир, сделав так, чтобы на одну тварь стало меньше. Тогда ему станет легче дышать. Леон смотрит вниз, на всё то же красное лицо брюнета, с красным следом на щеке. Если на утро он посинеет — будут проблемы. Он откидывает голову назад. В голову навязчиво лезут воспоминания его первой выкуренной сигареты, в которой была завёрнута марихуана, и его первый минет, который делала ему какая-то второсортная шлюха, в грязном задворке около вшивого кафе. Сколько он ей тогда заплатил? Пять баксов? Или десять? В прочем, для него это сейчас не имеет значения. Он помнит, как ему нравились те совершенно неловкие движение её рта, точно так же, как и сейчас нравятся неумелые касания языка и губ этого настырного омеги. Тогда он был молод, и тогда ему казалось крутым и чертовски приятным, сейчас — отвратительным, до одури не возбуждающим. Вроде он вырос, но почему-то движения рта этого неопытного мальчишки кажутся невероятно приятными и чуть ли не самым прекрасным наслаждением за всю его жизнь. Он мысленно четырехнулся, отгоняя столь непрошенные мысли. Рука ложится на чёрные, словно смоль, волосы, Грею остаётся только морщиться, когда Бастия стал делать грубые толчки, грубо имея рот Грея. Он считает секунды, морщится. Он точно его пристрелит. Неважно когда и как, но пристрелит. Вскоре мужчина прикрывает глаза, слегка вздрогнув от, волной накрывшего его, экстаза. И снова ужасный вкус его спермы, хочется куда-нибудь выплюнуть, но некуда. Только если ему в лицо, но это ничего хорошего не принесёт. Руки на его воротнике вывели из потока мыслей, резко тяня вверх, от неожиданности, он чуть не подавился той вязкой жидкостью, что наполняла его рот. С трудом сглотнув её, подавляя рвотные позывы, он смог встать. Поясница ныла почти точно так же, как и спина, кажется, на руке остался след от ботинка мужчины. Он кратко глянул на свою красную руку, но потом снова поднял взгляд на лицо Леона. Он чуть успокоился, и глаза вновь приобрели те привычные, бесстрастные оттенки, отливаясь медью на свете. Страх накатил новой волной, когда сильные руки прижали его к стене, длинные пальцы обхватили шею брюнета, с силой сжимаясь. Он чувствовал удушливое ощущение, твёрдость стены побитыми лопатками, об всю ту же стену и запах дорогого виски от Бастии. Он не двигался, он просто смирено смотрел в его глаза. — Понял, что тебе лучше не делать? — голос вырвал из транса и глубины его болезненных глаз. Грей безвольно попытался кивнуть, обхватив запястье мужчины руками. Он прекрасно осознавал: Леон его не задушит, но страх всё равно прошелся по затылку, и ярким блеском в его глазах, сдавая его с потрохами. — Надевай штаны и пойдём, — его голос приобрёл привычное спокойствие, строгость и некую отрешённость. Грей молчал, и когда Леон скрылся за дверью, тихо опустился на пол, закрыв лицо руками, судорожно выдыхая. Он благодарил свою годами натренированную стойкость, что не давала ему треснуть при людях, не дав узреть всю его слабость и ту ужасающую мягкость, от которой он всё никак не мог избавиться. Он корил себя за те слёзы, что ни смог сдержать при Бастии. Хотя, для него всегда слёзы от физической боли и моральной были разделены на чёткую, чёрную полосу. Свою моральную выдержу он мог тренировать годами, а физическая была дана богом, и хоть об стену головой бейся, тот болевой порог он преодолеть не мог. Спустя пять минут он оказался в кожаном салоне дорогой, и неизменной иномарки Бастии. Он видел на себе пристальный взгляд мужчины и четкий запах кожи. Он закинул на заднее сидение школьную сумку. Взгляд на пару минут приобрёл непривычную серьёзность, потом вновь привычный блеск каменного спокойствия. Они ехали молча, до тех пор, пока Леон не щёлкнул каким-то пультом и из панель появился маленький экранчик. Грей кратко глянул на него, на экране играли «Rammstein». — Сделай погромче, — он глянул на Бастию, на его идеальные черты лица и грубость его взгляда. Звук стал громче, звук ударника резанул слух, но с припевом Грей откинулся на сиденье, чуть открыв окно. Его тут же обдал холодный ветер и моросящие капли дождя. Он узнал эту песню с первых гитарных аккордов, с первого слова, сорвавшееся с губ солиста — Тиля Линдемана. Он помнит эту песню так же отчетливо, как и тот вечер, когда впервые услышал её. Они, совсем невзрачные подростки, сидели на какой-то бетонной трубе, кутаясь в лёгкие ветровки, пытаясь согреться из-за наступающего холода летней ночи, весело смеясь, выдыхая прозрачные кубы тёплого воздуха. Грей тогда услышал отдалённый шум мотора, рёв двигателя и ритм группы Нирваны. Рядом с ними остановился парень на байке. Выглядел он неимоверно угрожающе, но тепло, почти до невозможности приветливо, поприветствовал Нацу. Грею оставалась лишь удивлённо покоситься в его сторону. Парень был высок, широкоплеч, длинные, жесткие и чёрно-угольные волосы копной лежали на спине, лишь изредка поддаваясь дыханию холодного ветра. Он подвязывал их красной банданной, которая закрывала лоб. Кожаный жилет открывал накаченные руки, полностью покрытые тату. Мощные, железные украшение свисали с него, придавая более угрожающий вид. Он снял шлем, открывая всем свои яростно-красные глаза и жуткую ухмылку. — Давно не виделась, Гажил. Парень выглядел крайне пугающе, но казался вполне отзывчивым пареньком. Грей бы никогда не подумал, что этот тип нашёл своё счастье в милой девчушке, носящая платья чуть выше колена и подвязку с цветами, на своих не слишком длинный, голубых волосах. Она была невысокого роста и худенькая, с приятным голосом и большими глазам. Леви была открыта, весела, и вообще производила впечатление ангела, что не скажешь об этом типе, в кожаном жилете и порванных, на коленях, джинсах, одетого в тяжёлые сапоги с завязкам. Они о чём-то говорили, пока этот парень, с нечетным количеством железа на своей одежде и руках, с всё той же, ухмылкой не сказал, что-то в роде: — Хей, а никто покататься на моём байке не хочет? Пару девчонок весело взвизгнули, Грей же скромно промолчал, хоть и давно хотел покататься на таком прекрасном монстре, как байк. После двадцати минут, когда, вроде, все желающие по одному, а то по два раза прокатались на железном монстре, Нацу со своей вечной ухмылкой, пихнул его к Гажилу, выпалил: — Он тоже хочет! Грей зло цыкнул, пнув его локтём под дых, заметив, как Драгнил забавно морщился. — Садись, — он похлопал по заднему сиденью. Брюнет вскоре оказался на заднем сиденье, смотря в широкую спину Рэдфокса. С рёвом мотора брюнет растеряно схватился за его талию. Ветер ударил лицо, обдавая своей приятной прохладной, а в уши ударили басы песни на твёрдом, немецком языке. В этот момент, Грей буквально почувствовал себя свободным. Он вдыхал запах затёртой, кожаной жилетки, перемешанной с запахом сигарет и дешёвого парфюма. Он чуть ли не захлёбывался сильным порывом ветра, но всё так же чувствовал то приятное чувство, обволакивающего его. Нью-Йорк, пестрящий тысячью огнями в этот ночной час, не терял свою красоту, даже при бешеной скорости байка. Именно тогда ему полюбились эти ритмы раммштайна, холодный ветер бьющий в лицо, огни ночного города, смазанные в неровные цвета и это чувство свободы. Это была не последняя их встреча. Ещё, бывало, летними вечерами, Гажил отвозил его на своём красавце «Yamaha» к длинной, широкой реке. Они сидели на тёплом песке. Рэдфокс пил какое-то пиво в железной банке, а Грей кока-колу в стеклянной бутылке. Бывало, Гажил доставал сигарету, закуривал, непонятно почему смеялся, окидывал Грея своим вечно усмехающимся взглядом и говорил: — Не попади в руки какому-нибудь мудаку. Ты, вроде, неплохой. Не порти себя общением с всякими отморозками вроде меня, — снова смеялся, затягиваясь, пуская кольца дыма. Рэдфокс рассказывал забавные истории о жизни байкеров, о его любимой группе и про Леви. Говоря, что от неё вечно пахнет цветами и шалфеем. На своё день рождения Грей получил, пожалуй, самый странный подарок от Гажила. Он завёл его в тату-салон, познакомил с мастером, которому доверяет как себе, вручил ему в руки каталог с ветхими, затертыми страницами, и сказал ему выбирать. Так у него появилось первое, и пока что единственное, тату. Миниатюрный череп получил своё законное место за ухом. Столь странное место и размер татуировки, Грей обусловил тем, что отец не обрадуется такому. Гажил лишь усмехнулся, потрепав по чёрным волосам. Брюнет, совершенно неосознанно, слыша эти родные ритмы, коснулся татуировки. Эти воспоминания были приятными до мурашек. На лицо попадают очередные капли дождя, он открывает глаза. — Пробка? — Грей неосознанно поворачивается к мужчине, глядя на огромное количество машин. — Да, — он кивает, — зачем ты это сделал? Я же ясным языком тебе сказал. — Мне показалось это странным, — он пожимает плечи, ловя себя на мысли, что всё также боится его. — Я тебе говорил: если я тебе что-то запретил, то надо принять это как должное, — голос приобретает нотки той злости, ярости, руки плотно сжимают руль, как будто Бастия боится, что может вот-вот сорваться. — Я в праве делать то, что захочу. — Послушай меня, — он схватил его за рубашку, притягивая к себе, омеге не удалось скрыть удивления в глазах, — теперь ты не имеешь вообще ничего. Ты — мой раб. Я буду делать с тобой, что захочу и когда захочу. Если понадобится, я буду вырезать на твоей коже ножом своё имя. Ты — всего лишь очередная марионетка в моих руках, и тебе не стоит думать, что ты какой-то особенный и не такой, как все. Ты просто мелкая шавка, которая возомнила себя чёрт знает кем. Теперь тебе понятно, или ты настолько тупой, что даже после этого, смеешь мне грубить, поступать так, как хочется тебе? И какой раз повторяю, ко мне обращается в уважительной форме. Ясно? Грей дергано кивнул, пытаясь убрать руку Бастии с воротника своей школьной рубашки. Он отпустил его резко, буквально пихая в сторону двери, заставив удариться многострадальными лопатками об твёрдую плоскость. Он говорил это, как само собой разумеется, он ловил во взгляде Грея обиду, а шеей капли дождя, что попадали на него из открытого окна. Он смотрел вперёд, пытаясь не думать, о своём отвратительном поступке. Он мирился со своей омерзительной сущностью, с тем, что ломает жизни. Он не чувствовал себя героем или подонком, пока что он ощущал только холодный ветер, который с силой обдувал его лицо, заставляя пряди чёлки, что беспорядочно спадали на лоб, поддаваться волнам воздуха. Смотря на след на щеке Грея он вспоминает такой же на своей, то непривычно палящее солнце в пасмурном Нью-Йорке и сильную руку своего отца. Помнит синяки, по всему телу, они расцветали чудными цветами: синий, красный, фиолетовой, на его ногах был маленький космос, появившийся из-за этих бесчисленных синяков, на его руках была его же кровь. Его отец — это монстр в плоти, его отец — это человек, хранящий над своей кроватью оружие. Его отец — это первый круг ада, что прошёл Леон. Прошел с трудом, прошёл, откашливаясь собственной кровью. Неприятные воспоминания прервали характерный звук живота рядом сидящего. Леон глянул на него, чуть повернув голову. На пару секунд встретился с его взглядом, но в ту же секунду брюнет опустил свой взгляд вниз. — Придёшь — поешь. Сегодня ты хорошенько поработаешь. — О чём т.., — Грей осёкся, на пару секунд замолчал и снова повторил: — о чём вы? — Ну, сегодня ты из-под меня не вылезешь. Теперь-то я точно много нового смогу попробовать. И теперь ты отчитываешься за каждый свой шаг. Если твоё действие, хоть на каплю отойдёт от реальности — жалеть не буду. Грей кивнул, закрыв окно. Он смотрит в окно, на размытые очертания горожан, магазинов и тёмного неба. Он бы хотел вновь оказаться на байке, вдохнуть этот запах его затёртой куртки. Но более у него не было такой возможности. Гажил, вместе со своей прекрасной девушкой, уехал в жаркий Майами. Как бы глупо это не звучало, желание поехать туда появилось первым проблеском с первой главой игры «Hotline Miami». Позже он говорил, что Нью-Йорк слишком пасмурный город для мотоциклистов, жаркие улицы примут его более охотно, чем мокрый асфальт в этом тесном городе, наполненный пыльной суетой и шумом. Он уехал, увезя с собой частички того прекрасного чувства свободы, что сам же поселил в тесной душе брюнета. Он уехал, но закинув свою руку ему на плечо, заставив вдохнуть запах сигарет, перемешанный с новым одеколоном, что ему подарила Леви, пообещал, что не раз еще приедет к нему сюда, будет вырывать из суеты и мыслей о ближайшем поступлении. Трепал его чёрные волосы, и всунул в руки свою повязку, пропитанную запахом дорог и запахом его волос. Их связывали лишь ночные переписки или, что любил Рэдфокс, бумажные письма. Там, своим размашистым, немного неровным почерком, он рассказывал о своей новой жизни с куда большим трепетом, чем в интернете. Он рассказывал о тёплом море, горячем песке, свободе, о превосходном кофе, что каждое утро заботливо варила ему Леви, о его новом друге, что отлично ладил с техникой. Каждое письмо Грей бережно хранил в столе. Брюнет, в один момент осознал, что по приезду домой обязательно напишет обо всём этом. Он выскажется, пускай и на бумаге. Возможно, Гажил даже приедет. И снова у Грея будет возможность увидеть эти размытые очертания города, осязать запах его куртки и ощутить, как по венам, с бешенной скоростью, разливается это приятное чувство. Он бы хотел сам стать байкером. Самому ощутить тяжесть руля, видеть перед собой эту бескрайнюю дорогу и первый раз затянутся марихуаной, припрятанной где-нибудь в куртке или под сиденьем. Наколоть себе тату на все руки, надеть протёртые джинсы, пропитать кожаную куртку запахом дорог. Как бы он этого хотел. Он бы нашёл себе такого же альфу: любящего запах дорог, моря, кожаные куртки, скорость и это чувство свободы. Он бы вместе с ним путешествовал по странам. Они бы вдвоем вкушали этот ветер, котором можно захлебнутся и долгими ночами смогли бы делать то, что заблагоразумиться: от секса на горячем песке, до мелкого хулиганства. Они бы нашли своё пристанище, с видом на море. И, если не разобьются, быть может, обустроят своё счастливое будущее с парочкой детишек. Но эти мечты были не просто не досягаемы, они были неосуществимы. Эта свобода была так далеко от него, как мысли убить Леона. Оставаясь лишь жалкими мыслями, которые немного потешали гордость. Дорога и свобода были его единственными мечтами, его единственной целью. Сама свобода. Как же она приятно пахла, осязалась. Она была притягательна, как некий запретный плод. Жить без правил и чужих указов. Только мысли об этом будоражат кровь лучше всякого алкоголя. Но Леон запечатал для него все эти мысли, всю возможность ощутить это прекрасное чувство свободы. Он закрыл его от этого всего, теперь он полностью в его власти. Время ночных посиделок, песен у костра, Раммштайна, бешенной скорости сменилось на жаркий секс, запреты и замок с толстой цепью на шее. С одной стороны, будь он глупым, да чего уж там, элементарно тупым омегой, мечтающим найти себе богатенького альфу, то он бы радовался как никогда. Леон был просто мечтой тупых куриц: молод, интересен, богат. О таком можно лишь мечтать. А что еще надо им, кроме того, чтобы быть под тёплым боком у богатенького муженька? И делать-то ничего не надо: раз в день, а то и реже, ноги раздвинул, постонал, погладил его по головке, получил деньги и пошёл дальше. Вот только Грей не был из тех, кто мечтал сразу же нырнуть в постель к богатому муженьку. В его планах, если совсем приближенных, было окончить университет, устроится на работу потом, найти себе того, с кем бы он мог делить крышу над головой. Но было одно но. Он не верил во все эти сказки, про счастливый брак. Он знал: они просто будет терпеть друг друга. Ну, а в других мечтах, более желанных, не было никакого гражданского брака, не было повседневной суеты, была дорога и скорость. Он бы в жизни не поверил, что тот приезд этого парня в кожаном жилете, сможет так изменить его взгляд на жизнь. Так легко ворваться, так легко подарить новое дыхание. Гажил был не простым, Гажил был особенным. Он производил впечатление медведя: вроде, с наружу, злой, сильный, мощный, но всегда мог позволить себе искрение диалоги, добродушно потрепать Грея по голове и помочь советом, если дело того требовало. Он был не таким, как все. Он дарил людям новую жизнь, новое дыхание. Он был особенным. Они не были даже лучшим друзьями, Гажил был тем, кто показал Грею всю красоту ночного Нью-Йорка. Он подарил ему то новое дыхание, что заставило мыслить по другому, что заставило жить, что заставляло жить несмотря ни на что. Он не был его лучшим другом, но Гажил, для этого юного омеги оставался навсегда его личным героем. Героем, что позволил взглянуть на мир по-другому, героем, что оставил в его руках частичку собственных надежд. Леон тоже был героем, но немного другим. Он забрал у Грея ту надежду, что подарил ему Гажил, он закрыл для него окно, закрыл двери, закрыл всё, что давало Грею вдыхать воздух перемен. Какая ирония. Гажил походил на монстра из детских сказок, но был для этого грубого омеги добряком. Леон походил на принца, со своей белоснежной улыбкой и идеально ровной осанкой, а для этого омеги стал драконом, плотно закрыв двери в этот злосчастный замок, с верандой и кустами флоксов на переднем дворе. Грей мотнул головой. Эти сравнения со сказкой ему вообще не нравились. Хотя, был ещё и Нацу. А ещё была Люси. Парочка двух идиотов, напрочь отказывающееся соглашаться с тем, что между ними явно что-то большее, чем простая дружба. Люси на такое высказывание нервно смеялась и отнекивалась, а Нацу пожимал плечами, снова украдкой глядя на девушку, с шоколадными глазами. Нацу, каждый раз, когда они вместе гуляли, покупал Люси клубничное мороженное, а девушка лишь скромно кивала, принимая сладость. Он ей что-то рассказывал, а она смеялась. Он держал её за руки, согревая поздним вечером. Она куталась в его куртку, а он перебирал пальцами пряди её прекрасных, золотистых волос. Они подолгу смотрели друг на друга. Она вдыхала его запах, через всю ту же куртку, а он сходил с ума, когда мог коснутся её кожи. Их отношения другу к другу было трепетным и сильным. Они так прекрасно смотрелись, так гармонировались. Грею о таком приходилось лишь мечтать. К сожалению брюнета, к нему никто так открыто не оказывал знаков внимания. Никто невзначай не касался его плеч, не скользил мягко по очертаниям лица, не рвал с клумб цветы, вручая ему. Он смирился с этой мыслью так же быстро, как и в его жизнь ворвался Гажил. Когда Грей, совсем невзначай сказал, что ему совершенно никто никаких знаков не оказывает, Гажил смеялся и говорил: «значит, нравишься трусам, которые даже боятся к тебе подойти. А тебе такие нужны? Нет? Ну, значит жди нормального мужика, и будут тебе и знаки внимания, и признания и всё, о чём вы там мечтаете». Но потом мысли о всякой нежной чепухе ушли из его головы, уступив мечтам о байке и руках, его собственных руках, что буду держать руль байка и покрыты татуировками. Свобода. Его единственная мечта. Одно слово, она так проста, но также и недосягаема. Свобода. Сколько счастья в этом слове? Как много надо заплатить, чтобы ощущать её? Отдать всё? Всю свою жизнь? Начать всё с чистого листа? Продать душу? Неважно. Грей готов пожертвовать всем, что сейчас держит в своих руках. Но свобода — это роскошь, которой он не в праве обладать. Интересно, а у Леона есть мечта? О чём он мечтает? Чего хочет? — Эй, мистер-серьёзность, а у вас есть мечта? — Грей не знает, зачем спрашивает это, но видит, что Леон поворачивается в его сторону и удивленно смотрит на него. Он не мало поражен тем, что его мечта кому-то интересна. У него есть мечта: начать всё с нового листа. Такая же не досягаемая, как и у Грея. Забыть ту боль, что пережил в детстве, все те человеческие утраты, что ему довелось видеть, будучи подростком. Всю ту ужасающую тишину и боль, что у него внутри сейчас. Забыть это все, перестать ломать людям жизни. Ему хочется вновь высыпаться, видеть у себя под боком милую омегу. Чувствовать вместо этой тишины, лёгкость. Перестать мучиться от агоний и боли. Перестать сдерживать все те мысли накопившееся в нём. Просто забыть об этом и увидеть того, или ту, кто сможет подарить ему свет в его жизни. Всё сводилось к одному или одной лишь омеге. Одна, та истинная, именно его омега сможет исправить всё: вылечить его недуги, подарить нежность, любовь, всё то, чего ему так не хватает. Ему нужно это, как кислород. Но пока он дышит этой грязью, ложью, похотью и болью. — Тебе какое дело? — он пересиливает себя, чтобы не рассказать Грею всё, что мучает его каждую ночь, что разрывает его, что рвёт его изнутри. Фуллбастер промолчал и пожал плечам. Леон рад тому, что Грей не стал настаивать. Тогда бы он точно рассказал ему всё, начиная своим рождением в старом, грязном доме, где мать уставшая, уже совсем бессильная, дрожащими руками, плача, заворачивала своего сына в порванную простыть, что она так старательно стирала, чтобы завернуть новорожденного в чистую ткань. Она плакала потому что знала, какая участь ждёт её третьего ребёнка, знала и проливала над лицом только-только родившегося, кричавшего ребёнка слёзы. Он кричал, будто знал, всё то, что его ожидает, будучи ещё совсем маленьким. Он кричал, будто не хотел появляться на этот свет. Мать тоже не хотела, но не хотела не потому что не любила своих детей. Будь ситуация другой, она бы плакала от счастья, но она прекрасно знала, что будет с ним, что случится с этим совершенно беспомощным ребёнком. Она не хотела его рождения, потому что не хотела портить своему ребёнку жизнь. Но она не могла ничего с этим поделать. Она прижимала его к себе, и тихо шептала, пересохшими губами слова извинений. Тот маленький городок во Франции услышал очередной крик новорождённого, ждущего своего ужасного будущего. Он бы рассказал ему всё, от этого грустного начала, до сегодняшнего дня. Но всё же смог сдержаться. Сейчас Леона мучила боль от воспоминаний, а Грея — от его скорой участи. О том, что он всё-таки, так не выдержит.Wakin' up, I don't feel alive Просыпаясь, не чувствую себя живым. How fucked up are we inside? Насколько же мы испорчены внутри?
________________ Песня: "Hollywood Undead - Let Go