Заточенный топор

Не считая воскрешения из мертвых своего отца, Гейл никогда не желал ничего так сильно, как победы на Голодных Играх этой девчонки из Седьмого. В свои пятнадцать он прежде никогда не обращал особого внимания на всех этих трибутов. Тем более, что свои, из Двенадцатого, обычно очень быстро погибали, ну а затем он просто злился на всех, кого баловали подачками от спонсоров, чтобы те могли выжить. Уже лет в девять он счел ужасно мерзким столь обожаемого всеми Финника Одэйра, особенно эти его сияющие самодовольные улыбки и вечную его стрельбу глазами. Остальные тоже были не намного лучше. Победители Голодных Игр почти всегда были капитолийскими любимчиками. А если нет, то просто детками, которым неожиданно и крупно повезло. После смерти отца результаты Игр его не волновали вообще. От Игр он впадал в дикую ярость, а в таком эмоциональном состоянии охотник из него был никудышный. И это было очень неуместно: на нем же были дети, которых нужно было накормить, и прочие серьезные дела на благо собственной семьи. Обязательный просмотр Игр лишь еще больше крал и так весьма ограниченное время, когда он мог охотиться. Он ненавидел каждую минуту, которую ему приходилось смотреть трансляцию, и то, как полоумные профи из Первого, Второго и Четвертого вовсю мочат друг друга. Но эта девчонка – он была ну совершенно из другого теста. Хоть он и провел бессчетное количество часов в лесу, ставя силки и размышляя, как лучше загонять туда свою добычу, используя ее же поведение, он знал пока что о ловушках очень мало. Хотя владел искусством сбивать животных с толку и с их привычного пути, умел играть на их простейших страхах. Эти навыки, которые передал ему отец, постоянно уберегали их от угрозы голода и уже были отточены до мастерства. Он пытался обучить искусству расставлять силки ужасно тощую девчонку Эвердин в обмен на ее уроки стрельбы из лука. Наука эта ей давалась хорошо, она все схватывала на лету, ей не доставало лишь его инстинктов. Ведь нередко бывает – ты прекрасно что-то знаешь, хотя тебя никто этому не учил. Но, когда он сравнивал себя с девчонкой из Седьмого, ему казалось, что он вообще по жизни ничего не знает. Поначалу камеры ее игнорировали, но он все равно быстро понял, что на самом деле она вовсе не та рыдающая неуклюжая трусиха, какую они вроде бы наблюдали на экране. Профи в этом году на Арене ужасно лютовали, но Седьмая была еще жива, хоть и не полезла ни за чем в Рог Изобилия и не получала парашютов, насколько он мог заметить. Так что он не был удивлен, когда в страшной тишине, наступившей после того, как внутренности еще живой Герти Ларкспур были садистски вытянуты из ее утробы, с дерева тихонько слезла Седьмая. Гейл не винил ее за то, что она дала его соседке умереть. Ведь что она могла предпринять в одиночку и без оружия против четверки грозных профи? Но находчивая маленькая Герти вовремя ее заметила и стянула у профи для нее парочку топоров, как прежде тырила всякую ерунду прямо под носом местных миротворцев. Когда Седьмая наклонилась, чтобы забрать их, Герти, как истинное дитя Шлака – таким был и сам Гейл – вместе с последним вздохом смогла назвать условие своей с Седьмою сделки. Девчонка подняла топорики и одним движением руки вогнала острое железо в дерево с такой невероятной легкостью, как будто бы всю жизнь практиковалась. Трусливая малюсенькая мышка в тот миг исчезла без следа, а та, что явилась ей на смену, условия предсмертной сделки приняла, еще и заодно повысив ставки. После этого Седьмая лишь без передышки пробиралась по лесу – видимо, заключил Гейл, почти такому же, как в ее родном Дистрикте, хоть на лес в Двенадцатом он был и не похож. Смерть пела на лезвии ее заточенного топора, была ее сестрицей по оружию. Она убивала умело и изящно, настигая свою добычу ровно в тот момент, когда та была максимально уязвима, и при этом Седьмая ткала сеть из морока и страха вокруг самой опасной из намеченных ею жертв: жестокой и безумной Первой. Все, что творила Седьмая, было одной сплошной живой ловушкой. Она была захватывающей, великолепной. И Гейл ни на секунду не мог оторвать от нее глаз. Когда она шагнула из-за дерева, на ней был только лишь лифчик, рубашку же она давным-давно спроворила во флягу для воды. Дождь быстро промочил ее белье насквозь, и именно тогда Гейл впервые увидал грудь молодой красивой женщины. Они были совсем не похожа на те жеваные мешочки, что доставали из корсажа матери, чтоб накормить в Котле своих младенцев. Его заворожили эти груди, в особенности розовые кружочки вокруг приплюснутых сосков, они были размером с серебряную монету, которую порой он получал от разомлевших миротворцев в обмен на стоящую дичь. Груди слегка подпрыгивали от ее движений, и он был ими просто покорен. Когда она метнула топор в гнилую капитолийскую подстилку и принялась рубить ее на мелкие кусочки, мать поспешила увести младших детей из комнаты. Гейл с облегчением вздохнул, ведь он впервые в жизни так сильно сексуально возбудился, и от этого ему было слегка не по себе. Месяц спустя после 71-х Голодных Игр Гейл поднялся очень-очень рано и потопал в лес задолго до того, как там обычно появлялась девчонка Эвердин. Прислонясь к стволу одинокой ольхи, он думал о девушке из Седьмого, о том, как та выскакивала из-за деревьев, как глумилась над аудиторией, обагрив зеленое платье кровью, и как она всех обвела вокруг пальца, ниспровергая саму идею Капитолия о том, какими должны быть Игры, и победила. Он принялся себя ласкать и думал в этот момент лишь о ее грудях и теле, воображая какова она на ощупь и внутри, пока его колени не подогнулись от сладкой судороги, и он не пролил кое-что на землю, без сил припав к ольховому стволу. Конечно, он делал такое и раньше, но прежде ощущения не были такими невероятно яркими, а фантазии - направленными на конкретный объект. Да, юный Гейл Хоторн ничего не жаждал больше, чем эту дикую, пугающую девку из Седьмого. Но очень скоро у него появились и разные другие девушки. Он был отмечен той же красотой, какой прежде блистала его мать, и женская часть Двенадцатого заметила его гораздо раньше, чем сам он обратил внимание в ее сторону. Кто он такой, чтобы отказывать красотке из торгового квартала, раз той приспичило потискаться с ним за шлаковым отвалом? Он старался быть очень осторожным, но ни одна не была им разочарована. И, судя по его растущей популярности, каждая считала нужным похвастаться успехами подружкам. Красотками из города он себя не ограничивал – желающих хватало и среди видавших виды девочек из Шлака, и им он тоже не отказывал. Два года он частенько позволял себе вот так отвлечься от давящего исподволь бессилия, что оглушало его всякий раз при мысли о том, как накормить четыре рта, на что купить ботинок для трех пар маленьких и постоянно растущих ног, и о том, на что стали похожи руки матери от вечной изнурительной работы. Иногда особенно ретивым девушкам, их сильным бедрам и громким хриплым стонам даже удавалось хоть ненадолго притушить его глухую ярость, направленную против Капитолия, который отнял у него отца, а самого его загнал в капкан. Ну, а потом девчонка Эвердин, Кис-кис, как-то внезапно подросла. И он почувствовал как будто выстрел в сердце, когда заметил, какой у нее пристальный и чистый взгляд, какое гибкое тугое тело, натянутое будто тетива у ее лука. С ней он всегда смеялся и чувствовал невероятную свободу и взаимопонимание, каких не ощущал больше ни с кем. С ней можно было говорить о чем угодно, и это было просто, как дышать, и это простота его манила. Медленно, постепенно, за те четыре года, что они провели вместе в лесах, обмениваясь опытом, друг другу помогая, их партнерство, ему казалось, стало чем-то большим. И, когда он стал так думать, в его сознание внедрилась идея о побеге, о независимости лишь для них двоих. Вместе он и она могли бы послать подольше Капитолий и тихо испариться. Они могли бы просто быть свободны от тяжкого бремени проклятых Игр, угольных шахт и всего прочего. И им не нужен был бы никто, кроме друг друга. Такие мысли опьяняли его не меньше, чем сама девчонка. Он прекратил ходить за шлаковый отвал, вообще. Он был влюблен, но все-таки стоял на твердой почве. Он не знал, как говорить с девчонками о своих чувствах, особенно – с вот этой вот девчонкой. Но он прекрасно умел ждать, поэтому он ждал. Но по утрам – гораздо раньше, чем обычно просыпалась Китнисс - закрыв глаза и обхватив рукой свой член, прежде чем он начинал грезить о ее сильных руках и гладкой темной косе, на ум ему, как и всегда, сначала приходили очертания розовых сплюснутых сосков, четыре кровавые полоски и злые беспощадные глаза. Его фантазии на этом уже не задерживались, но начинались все-таки оттуда. Мечты оставались мечтами, Китнисс же была реальностью, единственной, он полагал, которая ему была нужна. А потом, когда ему уже было восемнадцать, и он вот-вот должен был избавиться от всех Голодных Игр, Прим Эвердин вдруг вызвали на Жатве. Китнисс стала добровольцем, и хуже этого уже, казалось, ничего случиться не могло. Но только до тех пор, пока, назло жестоким обстоятельствам, она не победила в Играх и не вернулась в Дистрикт вместе с этим дурацким, трижды клятым пекарем.

***

Никто не мог ненавидеть угольные шахты сильней, чем славный парень Томас Альберт. Другие мужики, ну, вроде Гейла, тоже не скакали от восторга от необходимости торчать в гнетущей темной глубине, и, как могли, пытались поразвлечься, травя сто раз уже рассказанные байки, отпуская плоские шутки, и, конечно, рассказывая малопристойные истории о своих личных похождениях. Гейл был абсолютно убежден, что половину из этих подвигов просто физически нельзя было совершить, но они, по крайней мере, вызывали кривые ухмылки цветистостью похабных описаний. Том же, в отличие от прочих, вообще не улыбался с момента, как они входили в лифт, тащивший смену вниз, и до того, как они снова могли увидеть небо в конце рабочего дня. А Гейл, как и вообще все в Шлаке, знал, что бывает, когда шахтер испытывает такую дикую потребность все время быть не под землей, а только лишь под солнцем, что даже не в силах влачить свое существование. Первый знак, когда глаза и щеки у парня вваливаются. Особая шахтерская болезнь, и Том был ею болен. Таким, как он, долго в шахте вообще не протянуть. Они, в конце концов, сами спешат наткнуться на электрическую ограду вокруг Дистрикта или наесться морника, что растет не так уж далеко от Луговины. А иногда они находят полуистлевшие от времени ручные пушки и вышибают себе мозги в каком-то закоулке за Котлом, или, по крайней мере, пытаются так сделать. А иногда они просто прекращают есть и скоро помирают с голодухи. Вообще-то было уже ясно, что Том на этом свете не жилец. И это тоже делал с людьми Капитолий: незаметно подменял друзей, знакомых и семью похожими на них чужими, незнакомыми подобиями их самих. Пора бы уже было к этому привыкнуть. По крайней мере, пока он сидел здесь в шахте, он не мог видеть, как Китнисс бегает по джунглям и экзотическому пляжу, а Мелларк все время лапает ее почем зря. Шахта спасала и от преследующих его повсюду телекамер, с которыми таскались желающие взять у него интервью, и, что самое лучшее – и худшее одновременно – спасала от возможности смотреть, как Китнисс там вот-вот убьют. В шахтах он мог даже замечтаться и вообразить себе, как разносит череп садисту Ромулусу Треду. Если бы ему не приходилось торчать в шахтах, ему бы пришлось торчать перед каким-нибудь экраном, и созерцать там Финника Одэйра собственной персоной, словам которого смеется Китнисс. Его тревожило, что она добровольно взяла в союзники как раз того из Победителей, которого он лично ненавидел с младых ногтей. Но вовсе уж невероятно было глядеть на экране на ту самую девчонку из Седьмого - звезду его отроческих грез, которым он, казалось, предавался в какой-то прошлой жизни - когда она со всей силы заехала его теперешней любимой по лицу. В этот момент он, честно говоря, рассмеялся, потому что это надо было видеть, какое лицо сделала после пощечины Кис-Кис. Ну, и потому, что раньше он и не воображал, что два таких ужасно разных мира могут столкнуться сами по себе и где-то за пределом его секретных лихорадочных фантазий. Но это был первый и последний раз, когда он засмеялся с тех пор, как миротворцы поволоки обоих девушек и прочих Победителей на Бойню. В те же крайне редкие моменты, когда он не работал в шахте и не смотрел телевизор, он, бывало, сиживал с Томом на крою Луговины, слушая низкое жужжание электрического забора и между делом распивая на двоих баклажку старой доброй бражки, когда ее им удавалось сторговать. Но даже выпивать теперь было особо нечего. Охоте-то пришел конец, с тех пор как этот сукин сын Тред содрал с его спины почти всю кожу и спалил Котел. Нечем стало торговать, да теперь уже и негде. Хорошо хоть они поймали только Гейла, а не Тома, который тоже прежде любил подолгу пропадать за забором: выкапывал в лесу растения, чтобы высадить их у своего дома. Гейл был почти уверен, что его друг, уже измученный и бледный от своей тяжкой для него шахтерской жизни, порки бы не пережил. Том не скопил в душе той лютой ненависти и злобы, которые поддерживали жизнь в Гейле. Иногда по вечерам к ним приходил и Рори – да не один, а вместе с Прим, именно с ней, ну кто бы мог подумать. Гейл не мог понять, что это значит, пока мать не растолковала ему, что Рори попросил миссис Эвердин разрешения «гулять» с ее младшей дочерью, но мать девочки поставила ему условие, что гулять они будут только под присмотром. Видимо, Рори решил, что двое девятнадцатилетних парней, тупо глядящих на забор, вполне могут сойти за двух дуэний. Детишки робко друг с другом беседовали, медленно бродя по краю Луговины, пока кто-нибудь из них не замирал, уставившись на другого, и оба сразу же смущались, залившись краской. Только тогда Том, наблюдавший за ними, и был способен выдавить улыбку. - Рори, тебе лучше держать ее подальше от пекарни, - заметил он в ленивой, иронической манере. Гейл горько хмыкнул и покачал головой, но, в самом деле, что он мог еще поделать? Ведь дельный был совет, хотя и шуточный. Рори же явно не думал торопить события, да и Прим выглядела печальной и обеспокоенной, конечно же, из-за сестры. Его средний брат, который и прежде был молчуном, теперь вообще как воды в рот набрал, словечка из него было не вытянуть о том, что происходит. Теперь они хотя бы не голодали. Когда Эбернати прознал, что Рори собирается подписываться на тессеры, он начал сильно переплачивать их маме за уборку дома, раз этак в десять или даже больше, и хоть ей было все еще не найти другой работы, да и добычи больше не предвиделось, они теперь жили нормально, как он думал. У Пози появились новенькие туфли, а Вику они, наконец, сумели раздобыть очки. Почти двенадцать лет он наблюдал, как близоруко щурится его младший братишка, и был бессилен что-то с этим сделать, но все же теперь его раздражало, что не он сумел вернуть Вику способность видеть. Но Гейл, по крайней мере, знал, что, в отличие от Мелларка, который в вечер перед Жатвой предложил ему из жалости огромную сумму денег, Хэймитч делает все это вовсе не из милосердия. Этот пьяница просто понимал, что в немалой степени именно то, что он делал в Капитолии, чтобы помочь своим трибутам победить, и привело к тому, что Гейла высекли, его мать все стали избегать и случилось еще множество прискорбных для Дистрикта событий. Как настоящее дитя Шлака, Эбернати все понимал про долги и сделал все, чтобы загладить свою вину. Это было нормально. Они были в расчете. Вик, наконец, обрел возможность читать пять затрепанных школьных книжек и увлекался этим по полной, а Пози получила лекарство, которое успокоило мучивший ее зуд на рубчиках от кори. Когда становилось темно, они молча расходились по домам. Но Гейл догадывался, что, когда он отворачивался, его друг провожал его взглядом, полным жалости. Так же и сам Гейл смотрел на Тома по утрам, когда тот пытался скрыть от него отчаянную дрожь в пальцах, когда они стояли в очереди на спуск в шахту. Оба они медленно поджаривались - каждый в своем пылающем аду. Очередной круг его адских мук начинался, когда, войдя в дом, он усаживался на полу, чтобы «насладиться» обязательной к просмотру Третьей Квартальной Бойней. Большая удача, что Капитолий снабдил их для этого собственным телевизором. Кузены Китнисс Эвердин должны были иметь некоторое право на уединение. А после этого он отправлялся бродить по темным улицам. Этими бесцельными шатаниями для него кончался каждый вечер, хотя он этого заранее и не планировал. Пока он бродил, в голову ему лезли все возможные способы разоружить ближайшего из миротворцев, и накрывало осознание, что, попытайся он это сделать, он, скорее всего, умрет. Его уже тошнило от бесконечного ожидания. Настало время действовать, но он был связан по рукам и ногам и попросту бессилен. Особая шахтерская болезнь, типа как у Тома. И этот поздний вечер ничем не отличался от других. Гравий хрустел под его ногами в тяжелых ботинках, когда он подходил к своему дому. Он мог уже расслышать, как внутри Вик отчаянно и громко кличет мать, и вдруг к нему присоединяется и Рори, который вообще-то в жизни не кричал. Гейл тут же перешел на бег и ворвался в комнату ровно в тот момент, когда на экране его Кис-Кис, залитая кровью и едва стоящая на ногах, послала стрелу с бесконечным золотым хвостом в темное ночное небо. Ударила молния, и вдруг все на экране начало взрываться. А следом он почернел. Телесигнал пропал. Одновременно с освещением в их маленькой гостиной. Что-то было очень, очень не в порядке. - Немедля выходите из дому, сейчас же, - сказал он своим домочадцам. Рори схватил Пози и посадил к себе на плечи. Мать плотно закуталась в платок и взяла за руку Вика. Убедившись, что они уходят, Гейл схватил свой налобный фонарь и выбежал прочь. Он слышал тревожные голоса соседей, обеспокоенных отключением электричества и тем, что они только что увидели на Играх. Все, что прежде питалось от электросети, теперь затихло, и в наступившей тишине малейший звук казался оглушительным. Стрекот сверчков звучал ужасно громко. На другой стороне улицы он разглядел Тома, который явно был в растерянности из-за наступившей темноты, но все же догадался надеть и свой фонарь. Кто-то еще включил свои шахтерские приборы, и в их тусклом свете Гейл видел панику на лицах земляков. Миротворцы же, которые еще недавно стояли здесь на каждом углу, все без исключения исчезли. Не было никого, кто мог бы их защитить. А потом вдруг смолкло все в лесу. Они приближались. - Отправляйтесь все на Луговину! – заорал Гейл. Его кровь неслась по венам словно раскаленная лава. Вот-вот должно было произойти нечто ужасное. Они даже не поднимали здесь восстания, но это было вовсе и не важно. Двенадцатый был слишком нестабилен, взрывоопасен, каждый здешний житель насквозь пропитан угольной пылью. Капитолий жаждал убедиться, что у них не будет даже шанса побороться. Как у Тринадцатого. Он схватил Тома за руку. - Валите забор. Теперь он вряд ли под напряжением, но даже если да, хватай какие-нибудь бревна и делай заграждение – глядишь, сумеешь его разломать. Знаешь где озеро? Том знал. - Отведи всех туда. Том сурово кивнул. Теперь он больше не выглядел больным или растерянным. Он тут же унесся в ночь, зовя за собой всех, кто только мог услышать. - Мама, идите с ним, - сказал Гейл Хейзелл. Его мать развернулась и пошла на голос Тома даже с ним не попрощавшись, и мальчики пошли за ней следом. Ему не нужно было говорить им, как сильно он их любит. Они и так это знали. Все, что он делал для них в последние шесть лет, кричало об этом громче всяких слов. - Рори, постой! – его братишка повернул обратно, передав Пози Вику одним почти незаметным движением. - Мы должны забрать маму и дочку Эвердин. И кто-то должен предупредить торговцев, - его брат лишь кивнул и через миг они вместе бегом неслись в темноте. Они уже одолели подъем на холм, где стояла Деревня Победителей, когда за их спиной разорвалась первая бомба, стерев с лица земли прежде всего пекарню.