Заточенный топор

Мадж Андерси всегда шептала его имя. И он от этого испытывал укол вины, ведь этот шепот предполагал в ней глубину чувств, которую он и не думал обнаружить в испорченной богатенькой девице. Другие красотки из города никогда не были так… ну, он не должен был делать о ней поспешных выводов. Китнисс вообще-то редко сближалась с людьми и очень тщательно выбирала себе компанию, а Мадж была все-таки ее единственным другом, может быть, кроме него самого и… наверное, Мелларка. Уже сама мысль о сыне пекаря приводила его в ярость, и он ее отбросил, прижавшись покрепче к томно извивающемуся телу красавицы-блондинки, которая все еще блаженно трепетала после испытанного пика наслаждения, и, задыхаясь, стонала: «Гейл… Гейл… Гейл» снова и снова. Каждый ее вскрик он подчеркивал ударом бедер и кое-чего еще внутри нее, и потом он перекатывался на спину и тянул ее за собой. Легкая и приятная жизнь не придала Мадж выносливости, зато она всегда была готова выполнить все, что он ни пожелает. Ее бледная кожа раскраснелась от напряжения, светлые волосы разметались в полном беспорядке, и она неуклюже скакала на нем, изо всех пытаясь собраться и доставить ему удовольствие. Ей всегда это удавалось, и когда он сам кончал, он не произносил ни слова. После этого она, облачившись в шелковый халат, спокойно приносила ему его одежду. Она все верно понимала, вопреки тому, о чем могли свидетельствовать ее истошные стоны. Это началось в день того совместного капитолийского интервью, этого мерзкого предложения руки и сердца, когда он часами шлялся по обледенелым улицам, пытаясь побороть ужасный шок. Проходя мимо мэрского дома, он заметил, что она открыла дверь, безмолвно приглашая его войти. Он и сам не смог бы объяснить, что в тот момент заставило это принять это приглашение. Когда же он вошел, она сняла с него сапоги и стала нежно растирать ему ступни, пока к нему не вернулась способность чувствовать пальцы ног. И она все время, не отрываясь, глядела на него этими темными небесного цвета глазами. Когда же он согрелся, она молча отвела его в свою спальню, хотя, когда они там оказались, она не знала, что нужно делать. Потом она довольно скоро научилась. Ее родители каждый вечер оказывались в отключке после приема морфлинга — мать так боролась с головной болью, а отец, ну, наверное, с болью вообще — так что они никогда не просыпались, как бы шумно не было в спальне их дочери. И тихая Мадж, так любившая добытую им землянику, была такой податливой в его руках, и так пылала отчаянным желанием, что он забывал с ней обо всем. Он знал, что ей было нужно. Мадж не пыталась позлить папочку или возбудить ревность своего бойфренда, наставляя ему рога с отребьем из Шлака. Она не искала диких удовольствий перед тем, как остепениться и зажить размеренной жизнью с сыном бакалейщика, который гарантирует ей стабильность и комфорт на будущее. Мадж была достаточно богата, чтобы выбрать того, кого ей хотелось, и почему-то ей хотелось его. Но прежде он годами неизменно игнорировал ее нежные взгляды, особенно когда в них появилось еще и сострадание после того, как Китнисс увезли — от этих взглядов у него от ярости вскипала кровь. Мысль, что теперь он стал человеком, которого в Дистрикте жалеют, была невыносимо унизительна сама по себе. Теперь он знал, что прежние их отношения с Китнисс ужасно мучили мэрскую дочь, но и сам был так слишком измучен, чтобы вообще об этом думать. Да и ее страдания теперь были довольно неуместны, ведь если бы кто в городе прознал, то однозначно заключил бы, что она теперь предает лучшую подругу уже одним тем, что она с ним. Они были предателями оба. Но разве это имело значение? В такие времена почти любой поступок был предательством, и все кого-то постоянно предавали. Потому что Китнисс собиралась выйти замуж, и не просто замуж, а по-капитолийски за этого слащавого, всего такого из себя чувствительного мальчишку из торгового квартала, который голод-то, наверняка, впервые в жизни испытал как раз на тех Голодных Играх. Такой жених настолько ей не подходил, а Гейл всегда считал, что сам так ей так подходит, что обжигающая несправедливость происходящего грозила его просто раздавить. Но сам он ничего не мог поделать. Вообще ничего, кроме как трахнуть Мадж Андерси в тот редкий момент, когда он не сидел и не наблюдал бессильно на экране, как все его мечты и надежды разлетаются на осколки из-за проклятого мальчишки, который морник от черники не отличит. Мальчишки, который понятия не имеет, какой любимый цвет у Прим, или что заставляет улыбнуться миссис Эвердин. Он не представляет, какая смешная Китнисс со сна, когда задремывает летом под деревьями. И не он все последние четыре года провел почти что каждую свободную минуту, узнавая все это и любя ее. Он всего лишь однажды швырнул ей хлеб. Даже не дал в руки. Швырнул как собачонке. Так что Гейл упивался горькой мыслью, что раз уж Китнисс довольствуется объедками со стола этого Мелларка, то Мадж может наслаждаться его собственными. Это было лучше, чем ничего. На самом деле, это было гораздо лучше, чем прежде с кем-либо другим. Но когда счастливая парочка вернулась, Китнисс попросила его удрать вместе с ней, чтоб избежать этой свадьбы, вообще-то фальшивой, и вырваться из-под тотального контроля Президента Сноу. У него чуть сердце не взорвалось от счастья, пока она не добавила, кажется, даже не вникая в его чувства и не понимая как это его ранит, что им придется взять с собой еще тьму народа, и в том числе ее фальшивого жениха. Он был готов с ней бежать все равно, даже если бы ему пришлось вкалывать до конца своих дней, чтобы прокормить этого Мелларка, но потом она обмолвилась, что в Дистрикте Восемь идет восстание. Медленно тлеющие угли в его сердце в один миг заполыхали как адская бездна. И он сказал ей «нет», осознав, что есть кое-что, чего он жаждет больше, чем обладания Кис-Кис, и это «кое-что» — возможность, пусть и призрачная, свергнуть власть Капитолия. Он должен был хотя бы попытаться — ради себя и всех, кого он знал. А Китнисс из-за этого ужасно, просто страшно разозлилась. Он перестал видеться с Мадж безо всяких объяснений. Она все, вроде, и сама поняла, хотя он не мог не заметить мягкую, ненавязчивую тоску в ее глазах в те редкие моменты, когда они случайно сталкивались где-нибудь. Но это уже роли не играло. Девушка, которую он любил, вернулась и собиралась выйти за пекаря лишь для того, чтобы сохранить им всем жизнь. Он уже почти что руку протянул, чтобы это все остановить, но сам же ее и отдернул — лишь ради чертовой высокой идеи о свободе. И это все было так мерзко трагично, что он от этого ужасно злился, а больше всего его приводила в ярость необходимость бесконечно ждать возможности выскользнуть из-под власти Капитолия. Зная, что такая возможность может вообще не представиться. Казалось, хуже уже просто не бывает, но это продолжалось только до того момента, как он, идиот, не постучался в заднюю дверь обиталища старины Крэя, за которой его встретил вовсе не старый развратник, а новоявленный чужак с невероятно черным сердцем. Этот садист мрачно упивался, привязывая его к позорному столбу и разрывая его плоть плетью на куски. Гейл старался оставаться сильным, не отрывать полного ненависти взгляда от своего мучителя, но боль была сильнее, и от нее он просто отрубился, придя в себя лишь множество мучительных часов спустя на кухне в доме семейства Эвердин. Он помнил, как сквозь наркотическую дрему, что Китнисс обещала остаться с ним, не убегать. И что она сама его поцеловала. Но прежде ведь она поцеловала и Мелларка, когда считала, что тот вот-вот умрет, и также отчаянно зарекалась покидать его. Он все это сам видел на телеэкране. После всего, что с ними приключилось, он еще месяц не мог толком самостоятельно ходить. А когда, наконец, вновь обрел способность как следует управляться со своим телом, Капитолий объявил, что снова забирает его Кис-Кис на смертельную битву — только на этот раз с прекрасно подготовленными киллерами, а не со случайными детишками. В этот момент он решил никогда в жизни больше не думать, что хуже ничего уже и быть не может. Он отказался с ней бежать, а теперь ей предстояло снова насильно быть вырванной из его жизни — не для того, чтобы упасть в объятия другого, а чтоб шагнуть в объятья смерти. То, как она на него в последний раз смотрела, красноречиво сказало ему — они не собирается возвращаться с арены на этот раз. И в его сердце взорвалась тупая боль. Он задался вопросом:, а что такого совершил Мелларк, чтобы убедить ее пожертвовать собой, но сразу понял, основываясь на знании их характеров, что парень, скорее всего, палец о палец в этом направлении не ударил. Гейл пытался раскочегарить свою ярость по отношению к нему, но сын пекаря не давал ему для этого поводов. Каждый божий день Мелларк заставлял Китнисс и Хеймитча тренироваться, убеждая, что они должны быть все готовы к чему угодно на арене. И с Китнисс он держал дистанцию: когда они с ней не тренировались, он держался от нее подальше. Он больше не был тем романтичным и наивным, но удрученным, будто в воду опущенным, парнишкой, который сошел когда-то с поезда. Он был суровым надсмотрщиком, который жертвовал последним отпущенным ему отрезком времени, чтобы убедиться, что Кис-Кис останется и впредь на этом свете. И эту перемену было сложно не заметить, в особенности Гейлу, который все бы отдал за то, чтобы она действительно осталась жива. Однажды поздно вечером, когда Гейл уже собирался лечь спать перед очередным выматывающим рабочим днем на шахте, в его дверь постучали. Это был он.  — Что ты здесь делаешь? — спросил Гейл с укоризной. Блондин же достал камеру.  — Хочу тебя сфотографировать.  — И за каким же чертом? Тот тяжело сглотнул и на миг опять стал тем мягкотелым пареньком, к которому Гейл не мог испытывать никаких чувств, кроме презрения. Потом он сказал тихо, но уверенно:  — Мне нужно дать ей убедительную причину не жертвовать собой и выжить. Так что будет лучше, если ты мне улыбнешься. Несколько дней спустя Гейл признался Китнисс, что все было бы намного проще, если бы Пита было легче ненавидеть. Для человека, который так легко и сильно загорался ненавистью, это было совсем нелегкое признание. Гейл вместе с братом врываются в двери дома семьи Эвердин и застают Прим и ее мать набивающими ранцы всеми возможными лекарствами, какие только удается найти при неверном пламени свечей. Миссис Эвердин лишь резко отдает приказы, и ее младшая дочь мгновенно их выполняет, как машина, не меняя угрюмого выражения лица. Он ожидал найти их перепуганными, подавленными тем, что случилось с Китнисс на арене, но взрыв пекарни, должно быть, быстро вывел их из ступора, заставив действовать.  — Вам пора отсюда уходить, — Гейл схватил миссис Эвердин и потащил ее по направлению к входной двери. Но женщина уперлась в пол обеими ногами и подалась назад, взглянув на Гейла с тем упрямым выражением, которое он так хорошо изучил у ее дочери.  — Мелларки и другие городские — они ведь все серьезно пострадали. Кто-то обязан позаботиться о раненых. Рори между тем рвется к Прим, чтобы помочь собрать ей все необходимое, пока его брат и ее мать пререкаются.  — Все, кто был в этой пекарне — на том свете! — говорит Гейл мрачно. — И вы там же окажетесь, если пойдете в город. Я выведу всех, кого только смогу, а вы нам обязательно нужны живыми, чтобы позаботиться о пострадавших со всего Дистрикта, но в безопасном месте. Он не стал добавлять к этому, что Китнисс, если ей как-то самой удастся остаться в живых, его ни за что не простит, если он не убережет ее семью. Этот аргумент был в общем-то не важен, ведь он в любом случае вернулся бы за матерью и дочкой Эвердин. После стольких лет и всех злоключений они стали для него уже членами семьи. К чести миссис Эвердин, она была способна признать свое поражение, в отличие от ее дочери.  — Я создам там станцию по сортировке пострадавших. Принесите мне все это как можно скорее, — сказав это, она развернулась и, не обращая на него внимания, полностью отдалась своему занятию. — Рори, ты должен пойти в дом Хэймитча, в подпол, и принести оттуда весь ликер, какой только найдешь и сможешь донести. Пит расколотил большую часть бутылок, но там еще остался схрон в задней правой части подвала. Прим, поднимайся наверх и сложи в эту сумку все настойки из моей комнаты. А я пойду нарву в саду побольше трав. Встречаемся там, как только ты управишься, и мы уходим. Гейл схватил за руку брата, когда тот убегал, и яростно посмотрел ему в глаза:  — Ты должен доставить их на озеро. Рори кивнул, и, стоило Гейлу его отпустить, шмыгнул в заднюю дверь и побежал. Спуск с холма, который вел из Деревни Победителей в город, был каменистым и неровным, и кому-то другому нелегко далась бы даже неспешная прогулка по такой крутой дороге. Но Гейл, подготовленный к такому спуску годами бега по глухому лесу, был вовсе не из слабаков. Он мчался со всех ног, без усилий скользя по осыпающейся почве, и острым взглядом в темноте подмечая опасные уступы на своем пути. Голубые и рыжие языки пламени лизали заднюю стену пекарни — единственное, что от нее осталось. Огненные снаряды от взрыва долетели и до всех ближайших магазинов, и они тоже уже ярко занялись. Вокруг него падали бомбы, но уже без той прицельной точности, с какой сбросили первую. Чем ближе он подходил к эпицентру взрывов, тем больше росла его уверенность, что из семьи Мелларков уцелеть никто не мог. Вокруг слышались крики — они неслись со всех сторон. Клубы дыма душили его и не давали видеть ничего вокруг. Ноздри горели от запаха гари и вони распадающихся зданий, но, кроме того, он уловил и запах, который будет теперь преследовать его до гробовой доски. Запах горящей плоти. Убегающие из города люди неслись ему навстречу, и он пытался найти среди них кого-нибудь, с кем был прежде знаком. Кого-то, кто мог бы ему помочь направить беженцев в хоть сколько-нибудь безопасное укрытие. Прямо напротив него оказалась дочка сапожника, она несла на руках потерявшего сознание мальчика, а по ее опухшему, измазанному сажей лицу стекали слезы, но взгляд и речь казались ясным. Она бы с этим справилась. Не замедляя бега, он кричит ей:  — На Луговину! Веди их всех на Луговину, это единственное место, куда огонь не доберется. Светловолосая девчонка кивает, и, кажется, все верно понимает, и он успевает расслышать позади себя, как она принимается сзывать горожан, чтобы повести их в сторону Шлака. Гейл смутно отмечает про себя, что ее родителей с ней нет, что они, должно быть, все погибли. Хоть он знал об этой девчонке и немного, и успел заметить, как она доброжелательно общалась с каждым из клиентов, когда однажды покупал для Пози туфли, он не ожидал, что она сохранит трезвую голову среди всей этой жути. Дом мэра прямо перед ним и пока что нетронут огнем. Дверь распахнута, и он видит, как Мадж с прислугой пытаются стащить бесчувственную жену мэра по ступенькам. Сам мэр припал к дверному косяку в полнейшем ступоре. Морфлинг, которым он закидывается каждый вечер, не дал ему возможности помочь своей семье в тот момент, когда они более всего в нем нуждались. Гейл кидается к ним со всех ног — еще быстрее, чем прежде. Он должен успеть их всех спасти. Когда бомба поражает большой мэрский дом, взрыв детонирует на верхнем этаже и как гигантский, несущий смерть цветок разлетается на все четыре стороны. Гейл умудряется затормозить свой бег, чтобы увидеть, как огненный лепесток обрушивается на деревянные ступени, и язык страшного пламени слизывает всю мэрскую семью, и выражение темной решимости навечно застывает на милом личике Мадж. Он шепчет ее имя. Когда его накрывает взрывной волной, он падает на бок, вывихнув плечо. Он инстинктивно сворачивается в позу эмбриона перед стеной огня, которая к нему летит. Огонь лижет нежную кожу его щеки, и он бьется в агонии, и от того, что только что увидел не в меньшей степени, чем от терзающей лицо боли, пульсирующей и в его плече. Огонь все же не то, что Тред. Он не наслаждается тем, как Гейл кричит от боли. Однако стремительное пламя столь же быстро возвращается к стене, хотя бомбы вокруг начинают рваться даже намного чаще. Шатаясь, он из последних сил поднимается на ноги, рука висит бесполезной плетью. Дом мэра почти до основания разрушен — нет ни малейшего шанса найти в руинах выживших. Взрыв очистил от людей всю улицу, приветствуя лишь смерть. Гейл же каким-то чудом уцелел — возможно, оказавшись под покровом огня, вместо того, чтобы встретить его лицом к лицу и погибнуть. Языки гудящего пламени вздымаются все выше и выше, к небу, высвечивая оранжевым и красным очертания пылающего Дома Правосудия. Он не может здесь больше оставаться. Когда он устремляется в сторону Шлака, к нему кидаются оставшиеся в живых. Кто-то из них всхлипывает и воет, другие — молчат, они замкнуты в себе от шока. Пожилые, юные, из Шлака, из Торговцев, мужчины, женщины и дети. Единственным, что всех их объединяет — то обстоятельство, что они обитали в Дистрикте, откуда была родом Китнисс Эвердин. Лишь в этом состояла их вина. Невероятный масштаб творящегося злодеяния настолько ошеломителен, что Гейл и вообразить себе не может, что же сотворит Капитолий с самой Китнисс. Он понял, что надеется, что она погибла на месте от того взрыва. Когда он подводит беженцев к забору, Том уже там и ждет, когда вернется Рори. Они с братом Гейла по очереди отводили горстки спасшихся на озеро, пока второй внимательно смотрел, чтобы никто не потерялся. Гейл возвращается в горящий город еще четыре раза, и каждый раз его поход туда становится все короче из-за надвигающегося пламени, а количество людей, которых он приводит к забору, все меньше. В четвертый раз он может лишь чуточку углубиться в Шлак, и не находит там никого, кроме одной рыдающей малышки из торговых, по возрасту почти как Пози, которой как-то удалось избежать всеобщего уничтожения. Подхватив ее здоровой рукой, он бежит к забору со всех ног, а кругом рушатся стены домов его соседей и друзей. На Луговине его ждет один лишь Том, его налобный фонарик светится на фоне темной стены леса. Гейл отдает ему девочку и сразу падает на колени, изрыгая их себя рвоту и пытаясь глотнуть воздуха. Крепко стискивает веки, чтобы не дать пролиться рвущимся наружу слезам безумной ярости.  — Паршиво все, — бурчит Том.  — Ага, — Гейл, выблевав все содержимое желудка на свежую траву, делает несколько глубоких вдохов, пытаясь вновь взять себя в руки. — Точно, паршиво.