Forgiven

Pov Эрик

Эта ублюдская нежность к ней топит во мне льды, а в воде, которая остается после них, тону и я сам. Сейчас я смотрю, как она мирно лежит на моей постели, вся до одури поломанная, и пусть не физически, но где-то глубоко в душе точно. А у неё есть душа, я точно это знаю. Видел, когда она кричала на меня дрожащим голосом. Видел, как дрожали её руки. Я видел, как сломал её. Сам. И впервые в жизни я чувствую раскаяние. Не то, чтобы и раньше я не мучился, пытая для Макса невинных людей, но сейчас всё дошло до чего-то мне совсем непонятного и затронуло то, что раньше вообще не подавало во мне признаков жизни. Началось это в тот момент, когда я раскалил утюжок и опустил его в воду. В воду, в которой второй рукой топил Лину. Она не кричала. Барахталась, как рыба на суше, но пыталась оставаться несгибаемой и храброй. В тот момент я действительно как никогда явно и отчетливо понял, что делаю неправильные вещи. Слишком неправильные. И если когда-нибудь все это мне вернется бумерангом, я не буду кричать, что не заслуживаю этого и, в общем-то, я хороший парень. Потому что это не так. Я приму всё то, что со мной сделают. — Я ненавижу тебя, — её осипший голос застает меня врасплох, и я не понимаю, не знаю и не представляю, что сказать ей. Что ответить ей, девушке, которую ещё недавно мучил так, что сломался бы и самый стойкий мужчина. Я уже говорил о том, что я довольно-таки часто пытал людей для Макса. Так вот, то, что я делал с Линой, с хрупкой девчонкой, в которой, кажется, нет и пятидесяти пяти килограммов, я делал не для темнокожего лидера. Я делал это для себя. Мне хотелось проверить степень её несгибаемости. Хотелось посмотреть, сколько она выдержит. От этого и тошно. — Это твоё право, Лина, — я отвечаю так же хрипло, но скорее из-за того, что во рту пересохло. Вижу, как она зажмуривается и, пошатываясь, пытается встать с кровати. Медленно поднимаюсь с кресла, на котором сидел всё время, пока она спала, и подхожу к ней. Как раз вовремя, чтобы уберечь от падения. — Не смей прикасаться ко мне! — и хоть говорит она всё так же тихо, но звучит по-настоящему устрашающе. Стряхивает с себя мои руки, но мне плевать. — Убери от меня свои руки! Ты причиняешь только боль. Нет ничего, что осталось бы целым после тебя, — думаю, ей это нужно — выговориться. — Лина… — пытаюсь утихомирить её, но она слишком эмоциональна сейчас, чтобы внимать моим словам. Ха, с чего бы это. — Не смей! Не смей разговаривать со мной! Не смей прикасаться ко мне! — её и без того беспорядочные движения становятся ещё более хаотичными, и я ей уже не мешаю колотить себя. Вполне заслужено. Буквально через минуту девушка бледнеет и оседает на матрас. Морщится и прислоняет правую руку ко лбу. — Успокоилась? — наверное, не надо мне было спрашивать это у неё, потому что в неё снова как будто бы бес вселился: она резко поднялась с кровати, заставляя меня сделать небольшой шаг назад, замахнулась и влепила мне отменную пощечину. Я видел, как поменялся её взгляд после этого: она подумала, что я отвечу ей. Подумала, что снова начну бить или сделаю что-то, что ещё хуже. И ведь я мог. И она, как и я, прекрасно понимала это. Вижу, как задрожала её нижняя губа, и делаю шаг, чтобы сократить расстояние между нами. Она зажмуривается и машинально закрывает руками лицо. Перехватываю тонкие запястья и практически силой убираю её руки от лица. — Ну бей же. Давай, чего ты медлишь? — сейчас она не кричала и не истерила. Сейчас она просто была слабой девушкой, которая боится даже взглянуть на того, кто испортил её жизнь. — Посмотри на меня, — я стараюсь взять всё в свои руки, но так, чтобы не оттолкнуть её от себя ещё сильнее. — Я не хочу смотреть на тебя. Не хочу видеть твоё лицо. Потому что я и так его запомнила. Когда ты тушил об меня сигареты. Теперь морщусь я. Я действительно делал это. Прикуривал по пять или семь крепких, типично мужских сигарет и тушил. О её нежную кожу. И если в первые разы она вскрикивала и даже позволяла себе хныкать, то потом уже привыкла и просто вздрагивала. И сейчас я чувствую, как она дрожит, и понимаю, что больше она не заплачет. Не будет даже малейшего намёка на слёзы, потому что она привыкла ко мне. Ко мне в отвратительной ипостаси. — Просто открой глаза, Лина, — я стараюсь не показывать ей, как сильно сожалею о том, что сделал. При звуках своего имени из моего рта она морщится ещё сильнее и глубоко вздыхает. И открывает глаза. Сейчас её карие глаза, как мне кажется, стали совсем чёрными. Но то, что я в них увидел, потрясло меня сильнее, чем просто смена цвета — неподдельную усталость. Нет, так не должна смотреть юная, совсем ещё зелёная девчонка. Где же та юношеская беззаботность? Неужели я выжег из неё некогда присущую ей легкость и игривость? Так не может больше продолжаться. Я не хочу быть причиной её страданий. Больше не хочу. Осенний вечер раздувал занавески. Сейчас такая хорошая, по Шекспировски красивая ночь. Такая тихая. Из приоткрытого окна пахло осенью. Взгляд её глаз — как кислотой по вскрытым венам. Быстро, так, что она не успевает опомниться, завожу её руки ей за спину, а затем перехватываю одной рукой оба запястья. — Прости меня. Не знаю, за что я просил прощения: или за то, что сделал с ней, или за то, что вот-вот собираюсь сделать. — Эрик, не надо! — её глаза становятся такими большими, что кажется, она способна оглядеть ими всю комнату, не поворачивая при этом голову. Свободную руку кладу ей на затылок и, чувствуя её сопротивление, немного надавливаю и сжимаю посильнее волосы. Не все девушки это любят, но, как показывает практика, все усмиряются под действием этого жеста. Прости меня, Лина. Ты не заслуживаешь и доли того, что я сделал с тобой. Но я такой законченный эгоист, что просто не могу отпустить тебя без того, чтобы не сделать то, что вот-вот сделаю. Прости меня. Если сможешь. Прежде чем полностью осмыслить то, что я сделаю, мои губы, опережая мозг, накрывают её. Кажется, температура в комнате значительно повысилась. Или не кажется. А может, это я сам горю. Да уж. Законченный эгоист. Горю и всё-таки хочу, чтобы и она горела со мной. Один легкий поцелуй в губы. Я настойчив. Но и она не собирается уступать и сдавать свои позиции. Сильнее прижимаю её к себе. Не знаю, сколько продолжалась эта немая война, но отпустил я её только тогда, когда сам почувствовал катастрофическую нужду в полноценном вдохе. Вижу, как испуганно она смотрит на меня и делает несколько шагов назад, чтобы, судя по всему, быть от меня подальше. Я не напираю. Даю ей время и даже жду от неё очередную пощечину. Очередную пощечину, которую я снова готов принять. Вижу, как тонкими пальцами она касается своих припухших губ и в немом изумлении смотрит на меня. — Это слишком больно даже для ошибки, Эрик. Нотки горечи в её голосе отрезвляют меня. Как в замедленной съемке вижу, что она снова делает несколько смелых движений в мою сторону, но не чтобы ударить, а чтобы оттолкнуть. Ещё через мгновение слышу хлопок входной двери. Тот самый долгожданный вдох я делаю только тогда, когда смысл её слов становится для меня реальным и понятным. Только тогда, когда она покидает мою квартиру. «Это слишком больно даже для ошибки, Эрик.»