Сожги мою тень

      Резкий выпад вперёд, и волнистое лезвие с пляской арабесок и кованной головой волка на рукояти пронзает воздух. Острие ведёт куда-то вниз, и Дэвид недовольно поджимает пухлые губы, что делает его лицо похожим на личико маленького Нила. Он кладёт кинжал Тёмного на ладонь и долго рассматривает, затем делает ещё несколько ударов по невидимому противнику. Бросок с ладони к потолку — лезвие сверкает на солнце: в нём отражается возмущённое и удивленное лицо мужчины. Кинжал описывает дугу и падает вниз. Принц хватает его за рукоять и смотрит вверх, на второй этаж их маленькой квартирки, где сложив руки на груди, стоит Эмма, подперев руками перила.       — Ужас, а не оружие! — голос мужчины полон недовольства. — Никакого баланса: лезвие постоянно кренит вниз, а ещё оно тупое. Рукоять дико неудобная: от неё в долгом бою так руку сведёт, что пальцами не пошевелишь. Толкового кровостока тоже нет, а все эти чеканные узоры и изгибы придётся чистить после каждого удара. Если бессмертие Румпельштильцхена было в кинжале, то как он прожил столько лет, не погибнув от ржавчины? Кинжалом драться невозможно! А я видел, что маг с ним делал.       Плечи мужчины резко дёрнулись от неприятного воспоминания.       …Надеюсь, ты такой не станешь.       Эмма продолжает невысказанную отцом мысль и обречённо поджимает губы. Её родители старательно делают вид, что поддерживают дочь, но на самом деле пропасть между ними растёт с каждой секундой, а после случая с Генри напоминает каньон. Они всегда боялись и откровенно ненавидели магию, и с трудом смирились, что Эмма ею владеет. Но всё же сумели кое-как понять дочь. Жаль, понять только на словах: женщина, как и раньше в приёмных семьях, кожей чувствовала отчуждённость, страх и наигранное добродушие, от которого сердце сжималось в комок. После того, как она спасла Сторибрук, стало ещё хуже — родители много натерпелись от Тёмного и не без оснований боялись, что их дочь станет такой же. Эмма, помня сколько всего Прекрасные пережили из-за Румпельштильцхена, не могла их винить, но и получить от них поддержку тоже: слова резали уши мнимой теплотой, и врождённый дар с ехидцей подсказывал: ложь.        От Киллиана тоже проку мало: у него давняя вражда с Крокодилом. При виде кинжала Тёмного в руках любимой в его взгляде читается такая ненависть, смешанная с презрением, что женщине становится до отвращения противно: неужели, пират к ней будет относится так же ужасно?       Он любит меня! — каждую ночь со всей верой и страстью убеждает себя Эмма, лёжа в постели и слушая его басовитый храп, который успокаивает, и стал настолько привычным, что, кажется, без него ей уже не уснуть никогда. Ей до нытья внизу живота нравится прижиматься к его тёплой волосатой груди и каждой клеточкой тела ощущать мерный ритм сердца, вдыхать аромат пота и морской соли, что не желает выветриваться из его кожи. Из-за него её горячие поцелуи ложатся всё ниже и ниже — как же ей нравится его вкус!       Где ты, любимый? Давай забудем о ссорах: возьми меня, выпей до дна.       Эмма облизывает губы в предвкушении. Секунда, и сердце щемит в тоске — неужели она всё это потеряет из-за кинжала, который сделает из неё нового Румпельштильцхена? И он будет мечтать о её смерти и никогда не признается в любви? Никогда не пожертвует самым дорогим для него — кораблём? Никогда не станет спасать с ней Сторибрук и Генри? Никогда не обожжёт поцелуем между ног? Никогда, больше никогда.       Руки сжимаются в кулаки, и ногти больно впиваются в ладонь. Ради него она всё преодолеет и вновь спасет себя, город и сына. Ради искорки настоящей любви. Ради самых прекрасных глаз и губ на свете.       — Где ты, Киллиан? — полные острой тоски слова слетают с губ.       — Ты меня слушаешь? — Дэвид часто-часто хлопает ресницами: ему интересно, что дочь думает о кинжале, но она нередко в последнее время мыслями живёт в параллельной вселенной. — Кинжал — ужасное оружие, во всех смыслах.       — Кольт надёжнее! — с этими словами Эмма проводит рукой по кобуре на поясе: она не расстаётся с холодной тяжестью пистолета с тех пор, как кинжал Тёмного обрёл новую хозяйку. Нервы превратили её в пружину, готовую в любую секунду распрямиться и отлететь. Женщина вздрагивает от каждого шороха и хватается за пояс, чтобы вытащить оружие и с нескрываемым удовольствием разрядить напряжение обоймой. Как же ей это надоело!       И во всём виноват Румпельштильцхен и его выжженное до угля тоской чёрное сердце. Если бы не он, стала бы она Тёмной? Вряд ли. А так Эмме в сотый раз приходится расплачиваться за его ошибки. А эти воспоминания? Они заставляют женщину просыпаться в мокрой от пота сорочке с тисками головной боли в висках, кричать и будить домашних. Затем вновь слушать их и тонуть в лужице мнимого сочувствия.       Эмма сама не знает, что для неё тошнотворнее: стать на его место и вспарывать людей кинжалом или окунаться в липкую и слащавую ложь. И это не самое страшное: её захлёстывают чужие эмоции и комком сминают собственное «Я», превращая её в кого-то другого, кто не имеет к ней никакого отношения, и может спокойно планировать убить Генри, ведь Пророчество… Генри! Генри — самый дорогой для неё человек на Земле, разве может она, его мать, вообще о таком подумать? Ради него она готова на всё, даже поверить в роль Спасительницы и жить в этом Богом забытом и осточертевшем городишке. Думать об убийстве — как ей вообще могло прийти такое в голову? Происки бывшего Тёмного, не иначе.       Голд ответит за всё.       И Эмма не будет чувствовать себя своим жёлтым «жуком». Порой из-за её невнимательности бензобак пустел в самый неподходящий момент на полузаброшенной автомагистрали, на которой каким-то чудом попадалась автозаправка: ржавая, старая, пропахшая мочой. Бензин, наверняка, смешивали с песком или с чем похуже, но ничего не поделаешь — ехать дальше надо. Её единственный друг долгие годы не был в восторге от такого выбора: мотор чихал и глох в самый неподходящий момент, но стоило примесям вновь опуститься на дно бензобака, как можно было вновь ехать дальше. Только совсем недолго. Стоило «жуку» два раза подпрыгнуть на кочке, и песок вновь брал власть над мотором. Эмма молилась всем богам, чтобы это не произошло во время обгона по встречной полосе, когда промедление смерти подобно. Точно так же свои и чужие эмоции с приправой воспоминаний смешались во взрывоопасный коктейль в её голове. В последнее время примесь Голда всё чаще берёт верх, и это пугает до дрожи в пальцах. Личность и душа Эммы рвётся на кусочки, сминается клочком бумаги и летит в небытиё. Она не должна этого допустить, ей надо остаться собой, иначе кто защитит Генри? У неё нет права бросить его ещё раз.       А ещё иногда она начинает ненавидеть своего драгоценного Киллиана и жалеть, что не отрезала когда-то ему лишние органы. Хотя разве может Эмма оставить себя без столь приятной детали или вообще причинить ему вред? Она любит его, наверное, даже больше, чем он её. Впрочем, пират в последнее время вёл себя не как плюшевый заяц, а как свинья. Особенно, когда в стельку пьяным явился из Камелота, и «ик!» было единственным ответом на все вопросы. Проспавшись, он целую неделю продолжал банкет на корабле, на пару с Лероем, так ничего и не сказав, а после ещё искренне удивлялся: почему Эмма злее Крокодила и посмела сжечь его любимую подводку.       Во взгляде блестит металл и на миг вспыхивает искорка злости. Не только бывший Тёмный тому причиной.       — Киллиан, ну где тебя носит? — в словах резко появляется столько раздражения, что Дэвид начинает поражённо вглядываться в её лицо. — Он вчера ушёл к Голду и не вернулся.       — Неужели не позвонил?       — Какое там! — руки Эммы взлетают вверх. — Он забыл мобильник на тумбочке! Как всегда, ну как можно быть таким рассеянным? Я волнуюсь! Наверняка пьёт на своём корабле.       Злость вскипает и растекается волной по всему телу, заставляя сердце с огромной скоростью выбивать ритм, а каждый мускул напрячься и приготовиться. У неё хватает претензий к пирату, и он ответит за всё, как и Голд. Руки сжимаются в кулаки.       Дребезжащая трель звонка раздаётся по всей квартире.       — Киллиан! — Эмма со всех ног бежит открывать. Щёки вспыхивают румянцем.       Наконец-то, наконец-то вернулся её любимый с важными новостями. Губы алеют, а дыхание перехватывает — как же она заждалась его, сейчас обязательно покроет каждый миллиметр его кожи поцелуями. Короткий щелчок затвора замка, и вот перед ней стоит её любимый. Киллиан в очередной раз в стельку пьян.

***

      Голд оказывается в гараже. Там, к его удивлению, горит свет. Белль стоит рядом с Кадиллаком и задумчиво вертит в руках небольшую кожаную сумку, подаренную мужем на день рождения.       — Так вот куда я её дела, — бормочет про себя девушка. Она отрывает взгляд от аксессуара и пристально смотрит на Румпеля. Маг устремляет взгляд в начищенные до блеска ботинки. Общаться с женой нет никакого желания.       — Белль, дорогая, отойди, пожалуйста, от машины, — говорит он и касается плеча жены, та уворачивается, кладёт сумку на машину и упирает руки в бока.       — Румпель, куда ты собрался? — её голос наполнен возмущением, смешанным с привычными Голду капризными интонациями. — Конопля же ещё не выветрилась, вдруг ты кого-то задавишь?       Маг часто хлопает ресницами.       Как всегда: заботится обо всех, кроме меня. Очаровательно.       Он с трудом сдерживается от ухмылки, но не даёт бушевавшему ночь назад раздражению вновь вернуться. Сейчас совсем не время. Тем более, чугунная голова раскалывается болью, и в ней постоянно звучит настойчивый и полный отчаянья голос Свон:       Румпельштильцхен. Румпельштильцхен. Румпельштильцхен.       — К Прекрасным, — Голд вновь делает максимально невинное лицо и изо всех сил старается говорить уверенно. Хотя этого чувства нет и в помине. Он кладёт ладонь на лацкан пиджака. — Я решил спасти Эмму.       Белль открывает рот от удивления, затем улыбается и, счастливая, пытается поцеловать мужа. Румпель уворачивается в последний момент. Кармин помады следом остаётся на воротнике, а от волос, что лизнули нос кошачьим хвостом, запахло ромашкой.       — Неужели ты станешь героем?! — Белль, кажется, не обратила на его жест внимания. — Я так ждала этого, верила. И вот наконец-то! Мы станем частью их семьи — прекрасно!       — Безусловно, — говорит Голд сквозь зубы и неожиданно для себя проводит ладонью по гладкой коже её лица.       Неважно, что «героям» на них не наплевать, только когда дело касается их жизней. Неважно, что Прекрасные считают Белль его подстилкой и придатком, а потому никогда ей не помогут. Неважно, для чего он на самом деле отправляется к Свон. И неважно, что Румпеля, — горячий ком подступает к горлу, — тошнит от одной мысли об этом.       Важно, что он станет в глазах любимой героем, наконец-то исправится, будет достойным её. Важно для Белль, ему же от этого больно и противно. Голд уже когда-то попытался спасти сына, и ничего не вышло — вот, что важно. Ему важно. Не Белль. А Свон и так всё сходит с рук как с гуся… с лебедя вода. Не в этот раз. Точно не в этот. Особенно сейчас, когда вернулся пророческий дар. Эмма ответит за многое. Он решит все проблемы разом. А потом… Ему даже подумать об этом страшно.       Голд поддаётся порыву и целует Белль в губы, та не отвечает, вместо этого обнимает его, прижимаясь головой к груди. Сердце мага бьётся быстрее. Румпель целует её в висок, касается подушечками пальцев биения пульса на нежной шее, словно проверяя, есть ли он — в видении будущего Свон вспорола Белль шею. Голд не мог ничем ей помочь. Тогда не мог, а вот сейчас — вполне. И для этого надо всего ничего. Только Белль не должна знать, что именно. Он не скажет, никогда, иначе Белль не простит. Пускай ей будет неизвестна и сама опасность, и цена избавления от неё. Зато ей ничего не будет угрожать.       — Мой герой, — шепчет Белль ласково. — Я знала, я даже не сомневалась, что ты не оставишь свою семью в беде!       — Именно свою, дорогуша, — в голосе Голда звучит металл. Он целует её в ухо и наматывает на пальцы прядь каштановых волосы, затем отпускает и, как маленький щенок, утыкается носом в её лицо.       Дурочка, моя милая и наивная дурочка. Какой бы ты ни была, я не позволю тебе умереть. Ты же спасла мне жизнь совсем недавно. Ты должна жить и увидеть этот мир во всём его великолепии.       Румпель не желает перед ней унижаться, что-то доказывать и объяснять. Прошлой ночью слишком явно понял: не поймёт, не услышит, не захочет этого. Ей приятно менять чудовище, и не больше. А ему нравится каждый миллиметр тела Белль, и он слишком привык к тому, что не надо засыпать одному. И тоже не больше. Нет, Румпель не презирает её, хотя мог бы, но и по-настоящему счастливым с ней чувствовать себя не получается.       — Как же я люблю тебя таким — моим рыцарем, — мурлычет Белль с придыханием и целует его в шею, продолжая пачкать её помадой.       Голд морщится. Ему страшно оказаться совсем одному, но и самообман неприятен. Навряд ли Белль заслуживает столько лжи.       — Я буду твоим сказочным героем, дорогая, обещаю! — бормочет Румпель нехотя и целует Белль в лоб. Как же он иногда хочет, чтобы из этой очаровательной головки выветрились все сказки, но уже который год ничего не выходит. Он поджимает губы и отстраняется.       — Что случилось? — произносит Белль мягко. — Ты никогда просто так в ванне с травой сидишь. Мы же прекрасно провели время.       — Я набирался сил для будущего рывка и перебрал! — сарказм всё же срывается с его губ.       — Румпель! — она с беспокойством бросается ему навстречу.       Голова вновь вспыхивает пульсирующей болью, лицо Голда покрывается испариной. А лицо Белль перед его глазами слегка расплывается. Так бывало всегда, когда его звала отчаявшаяся душа. Ещё добавлялся запах страха, но не сейчас. Впрочем, и он — больше не Тёмный.       — Душа? — спрашивает Белль поражённо и стирает пот с его лба. — Но ты же не Тёмный.       — Не совсем не Тёмный, — поправляет Голд, поднимая указательный палец вверх. — Я объяснял уже, мне больно и надо торопиться. В дом Прекрасных нельзя телепортироваться: там защитное заклинание стоит, придётся ехать.       Белль послушно отходит в сторону, в её вздохе слышится тоска. Или это вздох Свон, что прорвался сквозь её отчаянные возгласы, а беспокойство его драгоценной — лишь конопляный дурман? В искренность чувств когда-то любимой поверить не получается.       Румпельштильцхен, не желая дальше насиловать себе мозг лишними сейчас загадками, садится в Кадиллак — делать работу. Грязную работу.