Сожги мою тень

      Золотая нить не терпит потери контроля: она выскальзывает из пальцев и короткой саднящей вспышкой срезает кутикулу с пальца. Он инстинктивно прерывает прядение и слизывает солоноватую красную капельку с ногтя.       Прядение требовательно к состоянию рук: малейший изъян не позволяет нити правильно скрутиться или приносит самому мастеру досадную боль. Он был одним из лучших прядильщиков: брак в работе был похож на пощёчину — ведь конкуренты не дремлют, а клиенты вечно чем-то не довольны. Работа прядильщика сдельная, сезонная и не так проста, как кажется. Самая качественная шерсть и лучшая прялка были нужнее воздуха, ведь от этого зависела жизнь семьи Румпеля. Вместе с даром маг получил болотно-зелёную кожу со множеством крошечных чешуек и острые жёсткие ногти: они не росли, но и подстричь их было невозможно — слишком твёрдые. Такими руками он перепортил столько материала, что приходилось в ужасе хвататься за голову. Один из лучших прядильщиков не имел права на такой брак. Один из лучших прядильщиков не должен был падать в грязь лицом, хотя бы здесь, хотя бы в знакомом с детства прядении. Один из лучших прядильщиков не мог позволить своему сыну умереть от голода зимой из-за какого-то ножичка.       Волшебства в Румпеле тогда ещё было мало: пара белых искорок, что могли как разгореться и исполнить желания, так и оставить его ни с чем. Появилась ярость и чёрно-красная пелена: она делала его сильнее и позволяла творить заклинания, что залечивали раны и заставляли предметы двигаться по желанию Тёмного. Он ещё не слышал зова отчаявшихся душ, но уже чувствовал, как ненависть и бессмертие позволяют ставить себя выше других, а жажда перестать быть деревенским трусом привлекает до дрожи в пальцах и коленях. Его начали уважать, но это не спасало от голода. Мысль о разбое вызывала тошноту от знакомой, но непривычной вони смерти. Он был только прядильщиком. Никем больше. Надежда медленно уходила.       Сердце всё быстрее отбивает ритм и ухает вниз. Хочется схватиться хоть за какую-нибудь опору.       Румпель покачнулся и упал бы в обморок, но в хижину вбежал Бэй и обнял его. Он ощущает теплоту тела сына, что на миг придаёт ему сил, а пальцы колет золотая от засухи соломинка, что запуталась в волнистых волосах мальчика.       А если превратить её в настоящее золото? Вдруг и в этот раз повезёт?       Губы касаются виска мальчика и тихо шепчут на ухо:       — Всё хорошо.       Румпель отпускает его и, словно во сне, подходит к прялке. Пальцы дрожат от волнения, вертят соломинку: он кусает её кончик и ощущает горечь.       Вдруг не получится? Какая разница? Я должен спасти своего ребёнка. Зачем мне жить тогда? Без него.       Румпельштильцхен привычным движением заменяет шерсть на солому и начинает прясть.       Я должен спасти его.       Он собирает обрывки любви, что в нём ещё тлеют, и вспоминает, как впервые взял на руки своего новорожденного сына: всё счастье и радость, надежду, что сможет стать лучше, чем когда-либо был. Для кого-то хоть на миг перестанет быть деревенским трусом. Румпельштильцхен сейчас обязательно сможет. Он верит, жаждет до последней капли крови. Впервые в жизни все его сомнения отброшены за границы подсознания.       Да будет золото.       Магия тёплым потоком струится по венам. Он резко дёргает нить на себя: блеск драгоценного металла обжигает роговицы глаз.       — Бэй, мы спасены! Я умею прясть золото, — полный счастья крик разрывает тишину хижины. Румпель со слезами на глазах обнимает Бэя, что стоит рядом и поражённо хлопает длинными ресницами. Затем на лице ребёнка появляется недоверие.       Ты никого не спас, дорогуша.       Собственная горькая усмешка возвращает его в реальность. Румпель последним усилием воли отгоняет неуместное воспоминание. Сердце сжимается до размера абрикосовой косточки: слишком больно думать об этом сейчас.       Колесо прялки тем временем крутится всё быстрее и быстрее — его уже не удержать. Но надо ли? Золотая нить немногим толще волоса и скорее подойдёт для канители, чем для его нынешних целей. Сейчас пригодилась бы жёсткая и хлёсткая струна. Румпельштильцхен осматривает свою вынужденную тюрьму: грязные и ржавые железные решётки, низкий потолок под уклоном, крошечное окно и жёлтая груша лампы накаливания. В эту минуту от неё нет никакой пользы: голубовато-серые предрассветные сумерки уже освещают помещение. Зато от её света мерцают разбросанные драгоценные нити и начищенное эмалированное ведро, из которого ощутимо несёт помоями. Натянутые канаты нервов требуют делать хоть что-то: он начинает собирать золото и наматывать его на кулак.       На бобины бы его, а то столько добра зря пропадает. Хотя кому оно нужно?       Пригодились бы не только многочисленные катушки: пара тисков, гравёр и ножницы по металлу — и можно попробовать сплести несколько золотых нитей в одну толстую. Сейчас нет даже банальных кусачек, а магией из-за Зелены пользоваться нельзя: она сразу почувствует. Хотя как перенести инструменты без волшебства? Никак. Он немного умеет работать с золотом, хотя на звание ювелира не претендует: ему нравится процесс, и можно хотя бы ненадолго позволить себе не думать о плохом.       Золото слишком тонкое: оно не выдержит его веса — порвётся; Зелену по той же причине не удушить. Опять ничего не выходит.       Он раскрывает ладонь: золотые нити с мелодичным звоном падают вниз.       Ничего не вышло. За триста лет ничего не вышло. И сейчас ничего не выйдет. Я не спас своего сына. Магия бесполезна. Золото тоже. Даже отомстить нельзя. Зачем мне жить вообще?       Пот от страха стекает с носа. Когда-то он двигал вперёд, а сейчас лишает возможности дышать и полноценно чувствовать хотя бы что-то.        Никаких эмоций уже не осталось. Кто-то сыграл его сердцем в футбол, оставляя на нём чёрные кровавые подтёки. Слишком больно, чтобы ещё хоть что-то чувствовать. Голд грудой тряпья оседает на пол и обнимает колени, прижимая их к груди. Вернуться бы назад и всё переиграть. Нельзя.       Ты, только ты виноват. Твоя трусость. Зато есть магия и огромная сила, которой ты даже воспользоваться не можешь. Впрочем, она дороже, правильно? Хочешь бегать дальше по своей кроличьей норе, дорогуша? Или потерял дорогу? Бедняжка.       Чужие люди хоронят его сына. Чужие люди говорят прощальные слова. Чужие люди верят, что ему будет хорошо там, где ничего нет: он знает — он видел. Там только пустота. В его душе чёрная дыра. И что теперь остаётся? Прясть золото, чтобы хоть как-то успокоиться и не сойти с ума во второй раз за этот год. Смотреть в окно и ненавидеть новый день: он обязательно принесёт надежду на свет кому-то другому. Только не его сыну. Только не ему. Только бы поверить, что это правда, а не сон. Принять. И никогда не забыть и не простить. Прясть золото, убивать, колдовать, чтобы успокоиться окончательно. Или скинуть все оковы и стать кем-то другим, возродиться. Только вряд ли.        Впрочем, он ещё по-прежнему…       — Я — не Румпельштильцхен.       Глоток пива  — галлюцинация окончательно отпускает сознание. Эмма в очередной раз побывала в голове бывшего Тёмного. Подобное происходит с тех пор, как она пожертвовала собой ради города. Тогда вихрь энергии оплёл её тело и поднял вверх. Он проник в каждую пору. Эмма задыхалась: тьма вихрем лоскутов сжала сердце и хлестнула по лёгким, выбивая воздух.       Неужели, неужели, она растерзает меня? Генри, как же Генри? Пусть меня, но он выживет.       Тьма залила глаза, сознание пробкой выбило из головы. Сквозь иссиня-чёрную пелену Эмма видела, как её тело кружится над приземистыми домами Сторибрука, проваливаясь в воздушные ямы и поднимаясь вверх.       Ощущение длилось всего несколько секунд — затем тьма окончательно окутала мозг.       На следующее утро Эмма очнулась дома у Прекрасных. Холодный пот стекал со лба и её ощутимо трясло. А рядом в лучах солнца сверкал сталью Кинжал Тёмного. Теперь на нём значилось: «Эмма Свон».       Ещё один глоток пива.       Она — не Румпельштильцхен. Она — не Тёмная. Прошло уже две недели, а Эмма ещё сама не до конца осознала, что с ней произошло. Вначале казалось, что всё по-прежнему, но это — ложь. Хочется всё чаще и чаще применять магию, хотя женщина справедливо её опасается. В памяти живёт история с Эльзой: Эмма, как и принцесса из Эренделла, не смогла контролировать свой дар, из-за чего едва не погибло множество людей, в том числе самый дорогой из них — Генри. В то время её пыталась обучить Реджина, но сейчас её интересуют только Робин и Зелена, а весь остальной мир для Злой Королевы стал чем-то вроде надоедливой мухи и потерял смысл.       Раньше удавалось контролировать этот яркий горячий поток, что рвался из её пальцев и делал сильной, давал веру, что она — Спасительница, а сейчас это давалось всё сложнее и сложнее.        Хотя Эмма никогда не была до конца уверена в своём «звании»: Спасительницей ради личных целей сделал её Румпельштильцхен. Она за это одновременно ненавидела и благодарила его. С одной стороны, проклятие разлучило её с родителями, а с другой — помогло найти Генри и влюбиться в несносного, но такого родного Киллиана. Все остальные события: захватывающие и болезненные, радостные и грустные, продуманные и совершенно нелепые, меркли по сравнению с этим.       В Голде она чувствовала особую опасную силу, которой не желала противостоять, всё равно не справится — сметёт, а потому сражаться с ней бесполезно, лучше воспринимать как данность. Из-за жажды денег и приключений она раньше искала людей по поручению бандитов — от тех исходила такая же удушающая аура опасности, как и от Румпельштильцхена при их первой встрече. Казалось, он — один из них. Тем более, многие знакомые ростовщики торговали наркотиками и контрабандой. От этого ощущение опасности лишь росло и постоянно хотелось нагрянуть в лавку с обыском. Отчасти это ощущение осталось до сих пор.       Она была уверена, что Голд станет терпеть её только до тех пор, пока она ему нужна, а стоит ей сунуться не в своё дело, когда поблизости нет Белль, можно и к Нилу на тот свет отправиться. Впрочем, Румпель и в Зачарованном лесу, и в Сторибруке, так же как и бандиты, свято чтил сделки и работал своими нечестными методами столь эффектно, что женщина была готова ему довериться, оставаясь всегда начеку.       Но порой сквозь эту ауру фениксом пробивался совершенно другой человек: испуганный, загнанный в угол, словно зверь, слабый, потерянный и болезненно сентиментальный. Его даже ей хотелось пожалеть, прижать к себе и не отпускать. Ей всегда было страшно представить, что он пережил, а теперь, когда Кинжал зачем-то подкидывает в голову его самые страшные воспоминания — это желание растёт с каждой минутой. Зарождающаяся симпатия внушала Эмме страх. Потому пират и пошёл к Крокодилу один когда узнал, что Голд — единственный, кто может ей помочь. Эмма не хотела сорваться.       Он бы послал тебя. У него есть жена, магия, зачем ему ещё кого-то спасать? Сына он не спас и тебя не спасёт.       Очередной глоток пива.       Я что-то чувствую к человеку, который выпил крови из моей семьи больше, чем кто-либо другой. Какой бред. Кинжал Тёмного помутил мне разум. Не иначе.       Эмма проводит пальцем по кромке лезвия Кинжала. Никакой крови, только тонкий красный след.       Как Румпель таким стал? Как пережил гибель Бэя? Ведь если бы Генри…       Не желая заканчивать страшную мысль, Эмма выпивает ещё пива. У неё тогда остался бы пират. И Прекрасные. А у него? Зелена даже не дала проститься с сыном, ради которого Румпель столько всего сделал. Белль волнует только его перевоспитание — об этом знает весь Сторибрук. Впрочем, ни Злую ведьму Запада, ни его драгоценную жёнушку Эмма не осуждает: она прекрасно помнит, что Голд сделал её семье. Совсем недавно Эмма сама чуть не стала такой же, как Голд. Чуть не уничтожила самого дорогого для себя человека…       Шлёп! Шлёп! Бульк!       Руки мальчика быстрыми движениями отрывают куски хлеба и бросают в пруд. Крупные наглые селезни с блестящими зелёными головами и тупыми жёлтыми носами боевой флотилией приближаются к еде. Крылья хлопают по воде, поднимая фонтаны брызг. Сейчас начнётся кутерьма перьев.       — На всех хватит! — Генри со смехом кидает птицам новую добычу. Как только хлеб заканчивается, птицы уплывают каждый в свою часть пруда, как будто рядом нет ни мальчика, ни Эммы.       Она совсем недавно стала Тёмной, и воспоминания Голда ещё не успели проникнуть в её голову. Киллиан, ни с кем не посоветовавшись, отправился в Камелот. Где он взял боб, оставалось для всех загадкой, и червячок сомнения глодал сердце: вдруг он бросил её, как Нил? Впрочем, куда важнее было понять, что с ней происходит. Кинжал заставлял её сердце болеть и навевал порой такую глухую безысходность, от которой хотелось выть на Луну. Хотя это не значило, что надо запираться в четырёх стенах и не позволять себе, как тогда, гулять по парку с Генри.       — И каково это — быть Тёмной? — интересуется её сын с любопытством, утки его уже не волнуют. — Почему у тебя кожа не чешуйчатая?       — Я не знаю, — опыт подсказывает Эмме, что лучше отвечать честно. Генри порой кажется умнее её самой.       — Ничего, скоро мы обязательно это выясним: операция «Мотылёк» объявляется открытой, — на лице мальчика появляется хитрая улыбка. Из-за длинного острого носа Генри на секунду кажется ей похожим на другого интригана — Румпельштильцхена.       — Только не «Мотылёк»! — Эмма ёжится от внезапного порыва ветра. Или это название заставило её вздрогнуть?       Я не хочу сгорать, летя на свет, я — не Спасительница. Генри тоже не должен в это лезть. Он слишком маленький.       — Не надо, я сама спасу себя! — она быстро берёт себя в руки, скинув оковы ненужного волнения. — А тебе не стоит в это лезть, слишком опасно.       — Ничего подобного! — возмущённый мальчик ерошит чёрные волосы. — Если бы я не нашёл Автора, то мы жили бы в совсем другом мире.        Где Тьма не проникла бы в меня, — лёгкое сожаление становится неожиданностью даже для неё самой.       — Но ты же сломал перо, — напоминает Эмма, ей хочется его немного подразнить.       — Да, и очень жалею об этом. Хотя никто бы с ним не справился, — такой уверенности в голосе Генри она давно уже не слышала. Резкий порыв холодного ветра заставляет и мать, и сына вздрогнуть и натянуть воротники на лицо. — Если ты волшебница — можешь наколдовать какао с корицей? Холодно…       Эмма удивлённо хлопает ресницами. Генри всегда был против магии, хотя в такую погоду и она не отказалась бы от чего-то согревающего и более крепкого, чем её любимый какао. На миг в душу закрадывается сомнение: женщина никогда не переносила вещи из неоткуда, и весь опыт ограничивался фокусами с ловцом снов да боями на фаерболах, где думать совершенно некогда. Хотя даже в таких случаях шериф считала, что всё опошливший Кольт — надёжнее.       «Попробуй, ты же волшебница!» — мелькает в голове. Тёплая волна возбуждения проходит по её телу. Эмма всё чаще и чаще хочет решать проблемы с помощью магии. Почему бы не поддаться искушению? Вдруг в этот раз всё получится?        Она выставляет руки вперёд. Эмма концентрируется: на лбу появляются морщины, пальцы сжимаются и теперь напоминают когти коршуна.       — Теперь закати глаза и иди на меня с горловым рыком: «Мозги! Мозги!» — на лице Генри появляется ехидство.       Хочу чего-то горячего.       Волна энергии течёт вниз по рукам и вырывается из пальцев белой вспышкой, что начинает постепенно расти и скручиваться, образуя шаровую молнию. Ещё чуть-чуть, и она сорвётся. Умение стрелять позволяет мгновенно высчитать траекторию полёта.       — Генри, ложись! — крик Эммы, полный ужаса, заставляет переполошенных птиц взлететь в небо.       Мальчик бросается на асфальт. Фиолетовый шар с треском разрывает тишину осеннего дня и пронзает небо. В нос ударяет запах озона. Эмма дрожит от ужаса и, несмотря на холод, становится мокрой от пота. Вонючий труп поджарившийся вороны падает у её ног, а ведь на его месте должен был быть…       — Генри! — она обнимает и крепко прижимает к себе испуганного, но тёплого и живого мальчика.       — Вот и попили какао, мама.       С тех пор он живёт с Реджиной. Эмма не имеет права подвергать его опасности, хоть сердце и рвётся от тоски по Генри и отвращения к себе.       Ещё один обжигающий глоток. Банка становится почти пустой. Волна злости поднимается в женщине.       Это всё кинжал Тёмного. Из-за него он сейчас со Злой Королевой.       Она берёт волшебное оружие в руку. Звон стали по алюминию, и банка превращается в блин. Жёлтые капли стекают с лица, Эмма стирает их тыльной стороной кисти. Такие вспышки гнева — не редкость. Глаза внимательно смотрят на имя на Кинжале. Когда-то готические буквы складывались с другое слово, и бывший хозяин оружия сам виноват в смерти своего ребёнка. Ногти впиваются в ладонь, кулак бьёт по столешнице.       — Я никогда не стану Румпельштильцхеном, что бы мне ни приказывал его ножичек и воспоминания, — она зачем-то решила сказать это вслух, но голос не такой уверенный, как хотелось бы. — Никогда. Я — Эмма Свон. Я справлюсь со всем сама. Всегда справлялась. В этот раз всё получится. Иначе не может быть.        Уверена, дорогуша?       Эмма отгоняет чуждую мысль от себя. Это не она. Это нервы. Это бессонные ночи. Это всё пиво и ничего больше. Это Кинжал Тёмного. Ей не нужна магия.        Она всегда любила "Металлику", но в этот раз последний куплет, что доносится из динамиков радио, ей дико не нравится: Я — твоя правда, обманывающая тебя, Я — твоё обоснованное алиби, Я внутри, открой свои глаза! Я — это ты. Это — горькая правда.        Ложь. Она — Эмма Свон. Только Эмма Свон. Она спасёт себя сама.