Но так мне хочется Когда кончится всё Свернуть тебе шею Доказать Что я верю в любовь Я верю в любовь
— Румпель, ты же обещал… Бывший Тёмный сидит на стуле, скрестив руки на груди, закрытые веки чуть дрожат. Исчерчённое мимическими морщинами лицо не выражает даже намёка на раскаяние. Она мечтала видеть его рыцарем в бежевом костюме наездника: с приглушённым отблеском натуральной кожи — такой тёплой, мягкой и одновременно твёрдой, к которой можно было прикасаться бесконечное количество раз, согревая ладони и пробуждая фантазии; костюме, что делал его статным, широкоплечим, сильным, смелым, мужественным. Он тощ и напоминает то ли хлыст, то ли борщевик — дотронешься, и вспыхивает ожог. Тонкая грязная рубашка из шёлка разорвана и не делает из него принца. — Я обещал отказаться от магии и злодейства, — говорит он устало. — Но какое отношение это имеет к Крюку? Пират увёл мою жену. До сих пор не пойму, что на меня нашло, когда я его в живых оставил, и почему именно рука? Не этого ей не хватало, — Голд морщится, как будто в лавке резко запахло чем-то неприятным. — Приключений ей захотелось. А что я? Я — трус, дезертир, прядильщик — какая разница, что один из лучших в Зачарованном Лесу — не мужчина. Куда мне до целого пиратского корабля, который она обслуживала? — Неправда, ты — настоящий герой, я ведь знаю! — Белль целует его в губы, но её муж продолжает сидеть, не обращая на неё внимания. — Но, может, стоит забыть об этом? Простить — это только прошлое. Как же Белль ненавидит его прошлое до неё! Там слишком много намешано, сломлено, перепутано и погребено под горой интриг, мёртвых надежд и людей. Из-за прошлого его мир всегда — бесконечная тьма и боль. В нём ей отведена лишь крошечная роль лучика света в кромешной тьме. Если бы не было этого прошлого, он не называл бы себя чудовищем, и ей бы не пришлось залечивать раны в его душе. Румпель бы жил с ней счастливо и не заставлял бы её краснеть за него перед героями. Стал бы одним из них. Совершал бы подвиги — и всё без страха и упрёка! А кем он является сейчас? И почему смеет не желать спасать Эмму? Румпель хохочет. В его смехе слышится что-то жуткое, похожее на наполовину подавленную истерику человека за миг до расстрела. — Если бы не «прошлое», то я бы тут не сидел. Помнишь, вы с Бэем меня воскрешали? Я не просто вышел из тьмы, она меня выстроила из моей памяти, что стала её неотъемлемой частью. Здесь невозможно объяснить — тут почувствовать надо, но пойми одно: она полностью выстроила из себя вот это. Он встаёт, их губы и языки сплетаются в поцелуе. Всё происходит настолько неожиданно, что девушка мгновенно забывает о Крюке, Сторибруке, Тёмной, хамстве и путанных объяснениях своего мужа. Её дыхание перехватывает. В какой-то момент хочется большего, но Голд уже заканчивает. — Всё моё тело, — бормочет он, глядя на довольную жену, до которой пока не доходит смысл сказанного, — когда я убил Зосо, то отдал Тьме себя всего, привязав к ней память, тело, сознание. Она давала бессмертие, которое мне тогда заменило смелость. Я — Тьма, с первой до последней клетки, точнее её часть. — Опять заладил! Никакое ты не Чудовище, и тем более не Тьма. Когда-нибудь все обязательно узнают, какой мой любимый на самом деле хороший и благородный! Что тебе мешает доказать им это? Стать героем не только для меня? Вместо ответа Голд несколько раз мерит жену презрительным взглядом и закрывает рот рукой. Она смотрит на его широкие жилистые ладони. Белль знает, насколько нежными и горячими бывают эти руки, но помнит и другое: короткий росчерк кинжала, вскрытый живот, и он достаёт кишки из ещё живого человека для очередного зелья. Больше всего на свете девушка мечтает забыть о таких моментах, в которые сердце не желает верить. Пусть перед ней будет лишь герой Румпель, способный на подвиг. — Это невозможно объяснить, это почувствовать надо, — говорит Голд и подходит к ней максимально близко — их носы практически соприкасаются. Он крепко сжимает её виски. Что-то тёплое входит в голову, проникает в тело. Бель чувствует себя легче пушинки одуванчика. Её сознание летит куда-то далеко-далеко, и девушка со стороны видит призрак себя, что втягивается в пальцы мужа. — Добро пожаловать в мою голову, дорогуша.***
Темнота. Звенящая тишина. Никаких чувств и ощущений: нет никакого тела — осталось лишь летящее в неизвестность сознание и его собственный голос, что монологом озвучивает каждую мысль. Больше ничего. Света в этой чернильной мгле не будет никогда, в коме он появляется, когда начинает умирать мозг, но сейчас у него нет и этого. Тело мертво, сознание отделилось от него и теперь летит в неизведанном пространстве, где есть только его дух, парящий в никуда — крошечным осколком личности, которому всё-таки удалось сохраниться. Каким образом? Уже неважно. Важно лишь то, сколько продлится эта агония, и не станет ли она бесконечной. Ему триста лет, и у него весьма специфические отношения со временем, которое редко желает слушать, но каждый раз он может его ощутить. Только не сейчас. Нет тела, нет мира — нет чувств. Прошлое уже ничего не значит: он — мёртв, настоящее и будущее исчезло раз и навсегда. Ничего не изменить. Хотя внутренний голос, что миллионы раз озвучивает мысли, которые выдаёт разум, — единственное, что осталось после смерти. Я — Высший разум. Смешно. Бог? Вряд ли. Сарказм над жизнью, не более. Или попыткой её сохранить. Нет смерти, нет жизни, и что дальше? Пустота. Невозможно даже ухмыльнуться — нет рта. Наверное, ещё чуть-чуть — и он сойдёт с ума от отсутствия каких-либо целей и ориентиров. Может, именно сумасшествие избавит от постепенного угасания. Хотя, в чём одна из сущностей магии? Надо представить то, чего ты большего всего хочешь. У него это всегда великолепно получалось. И что ему надо? Тело. Слишком непривычно быть ничем и всем одновременно. Румпель рисует образ себя до малейшей чёрточки. Он ощущает тяжесть и обтягивающую теплоту кожаной одежды. Чешет себе нос — никогда его ещё так не радовала эта простая, всегда доступная возможность. Под ногами по-прежнему ничего нет, никакого ветра, всё та же пустота. Или нет? Чего-то не хватает. В руке белым шаром вспыхивает фаербол — он разгоняет часть тьмы. Румпель идёт по чему-то маслянистому, чёрному, блестящему и жидкому, что тянется за ним следом. Оно струится между подошв и каблуков его ботинок, захлёстывая их носы, но он не проваливается в глубину, хотя откуда-то точно знает, что под ногами нет никакой земли, лишь эта жижа, которая тянется куда-то в бесконечность. Кровь и другие жидкости. Они выходят, когда человек умирает. Их забирает кинжал себе. Я — чьё-то дерьмо, кровь, лимфа. Забавно. Ещё весь ужас, боль, отчаяние и страх каждой жертвы. Оказывается, всё это нужно не только для более сильных способностей… И ведь я создал весь этот океан: кинжал принадлежал мне значительно дольше других. Нет, он не чувствует жалости к своим жертвам, ведь иначе давно бы сошёл с ума. Какое ему дело до отчаявшихся душ, чьи голоса он слышал ежедневно? Как и им до него — никакого. Совесть мучила только тогда, когда он вспоминал, что не прыгнул в портал за Бэем. Одно лишь радует и пробуждает надежду на собственную человечность: он нашёл и спас сына, защитил Сторибрук от Пена. Ты ошибаешься, дорогуша, не спас. Румпель мысленно отделяется от собственных воспоминаний. Изображение перед глазами становится бледнее. Кровавый океан исчезает, на его месте появляется кишка гигантского коридора, выложенного чёрной плиткой, без окон, дверей и ответвлений. Единственный источник света здесь — разноцветная, плетёная нить, что лучом выходит из груди Голда и исчезает где-то за горизонтом. — Румпель! Он резко оборачивается, рядом с ним стоит шокированная Белль. Она знает, что мне нет дела до моих жертв. Она поймёт, что я такое на самом деле и бросит. Нет. Страх испариной выступает на высоком лбу. Ему не хочется вновь погружаться в бездну собственного одиночества, где куда страшнее, чем в этой чёрной жиже. Его глаза бегают: он старается не смотреть на Белль, придумывая очередное искреннее раскаяние. — Ты, правда, был Тьмой, она выстроила тебя из себя, — произносит девушка дрожащим голосом. Вдох облегчения. Белль либо по-настоящему его любит, либо просто не обратила на его мысли — что слышала как свои собственные — внимания, либо его принцесса просто замечталась, когда он думал о убийствах. — И потому она так быстро поглотила твоё сердце. — Да, затем, душа моя, я нашёл эту шляпу и… не удержался, — говорит он, всячески стараясь не выдать свою ложь, затем прикрывает ладонями лицо, делая вид, что раскаивается. Ей не надо знать, из-за чего именно потемнело сердце, которому слишком долго было наплевать на оборванные жизни. — Затем весь ужас, что на меня навалился! Эти грубые королевы тьмы, моё бессилие и вечное унижение! Всё, всё заставило меня стать на шаг ближе к тьме и своему моральному падению! И остальные события… Он тяжело вздыхает, деликатно промолчав, какие именно. Голд прекрасно помнит приказ покинуть Сторибрук, её измену и полное безразличие, когда умирал. Они никогда не говорили об этом. Впрочем, было кое-что гораздо хуже. — Я слаб, чтобы совладать со своими демонами. Слишком слаб. Слаб и зависим от магии — до сих пор. Мне очень сложно избавиться от старых привычек, вот Крюку и досталось сегодня. Моя душа до сих пор темна, любимая. Румпель делает самую жалостливую гримасу, на какую только способен — неважно, что его искренние и преданные глаза смотрят только в вырез её декольте, где видны такие трогательные, любимые им груди. Но не только у него есть слабости. А теперь почувствуй себя моей спасительницей. Спаси меня. — Неправда, один раз ты совершил геройство, когда погубил Пена! Я боюсь представить, что было бы со Сторибруком, — Белль, вся раскрасневшаяся, подходит к нему ближе. — В твоей душе есть надежда и светлый потенциал. Ты ещё можешь стать героем, когда спасёшь Эмму. Волна возбуждения проходит по его телу, в потенциал больно впивается ширинка брюк. Не сейчас, Кинжал Тёмного. Ещё не всё. Ещё чуть-чуть. — Достоин ли я этого счастья после всего, что сделал? — он падает перед ней на колени, и руки тянутся вверх к её упругим бёдрам. Голд гладит их, с трудом сдерживаясь, чтобы не ущипнуть и не просунуть руку между её ног. — Мне не хватит сил измениться без тебя. После смерти я оказался закованным здесь. О, ноги, эти божественные длинные ноги! Как же хочется их целовать и гладить не прекращая! И почему они идут в комплекте с такой пустой головой и чёрствым сердцем? Он театральным жестом обводит коридор. — В своём дворце памяти. В этой нити, — Голд показывает себе на грудь, где из сердца длинным толстым жгутом вьётся разноцветная магическая веревка, освещающая коридор. — Здесь заключены мои воспоминания. Каждый цвет — это отдельная эмоция и событие, куда я могу вернуться когда захочу. Если бы не ты и Бэй, я застрял бы в них навсегда и сошёл с ума, — он целует ей колено. — Моя Спасительница, я — ничто без тебя, мой луч света в тёмной душе, я не достоин быть рядом с тобой. Даже геройство не оправдает этого. Плакать ему не хочется — от смеха не в счёт, но и так сойдёт: она вырывается из его цепких объятий и опускается рядом на колени. Её губы пылают алым, и Белль шепчет: — Румпель, ты уже мой герой, скоро все увидят, насколько ты светел и чист. Я верю в тебя. Их губы сливаются в поцелуе. Глаза жены призывно блестят, а губы так и манят для новых прикосновений к себе. — Я хочу тебя… Ролевые игры: почти все слова — ложь, но как же она им верит — хоть актёром в какой-нибудь клюкве соплевыжималкой подрабатывай. Голд поднимает её, ощущая собственную победу и сжигающее изнутри возбуждение. Одновременно с этим живёт другое желание: свернуть Белль шею. От мысли, что сексом придётся заниматься прямо в голове ему становится дурно. Он переносит её в свой дом в Сторибрук. Таинственный сумрак ночи, огромная застеленная кровать. Они быстро избавляются от лишней одежды, разбросав её повсюду. Мимолётный взгляд на её тело. Главное — держатся как можно дальше от шеи; искушение огромно: одна рука на подбородке, другая — на затылке, резкий разворот до хруста — и всё кончено. Только не сейчас. Румпель заваливает её на кровать. Белль знает, что он бывает грубым, но её это лишь сильнее возбуждает: она уже не знает, куда деться от сильной ноющей тяжести внизу живота и раздвигает ноги. Кинжал Тёмного твёрд, как и железный собрат, и уже готов к бою. Голд резко входит в неё. Сдавленный вздох — слишком резко, но она не против. Он безумно любит длинные прелюдии, но всех его женщин всегда возбуждала лишь героическая бредятина в уши. Очередное движение бедрами вперёд. Если бы не твоя глупая попытка меня спасти, Бэй был бы жив… И ещё раз — ярость придаёт ему сил. Когда он умер — всё потеряло смысл, я хотел убить себя. От этого сердце начало чернеть. Он двигается всё быстрее и быстрее. Белль ритмично бьётся головой о подушки, спускаясь с кровати всё ниже и ниже, обнимая своими ногами его упругий зад, чтобы член вошёл как можно глубже и быстрее подарил минуты прекрасного томления. Голд вытаскивает член и кончает раньше. Волна наслаждения лишает дыхания и ненужных мыслей, но силы всё ещё есть, хотя символ настоящей любви совершенно не жалко. — Любимая… Он опускается перед ней на колени, раздвигает ей ноги и начинает касаться языком её горячей скользкой промежности. Как же ему нравится сам процесс, как он возбуждает его! А главное — до шеи не дотянуться. Жаль, я уже не умею страдать тем, что сейчас вылизываю. Мне триста лет — слишком много, хотя как ей это нравится, о-о-о! Почувствовав, что она вот-вот кончит, он чуть прикусывает ей клитор. Тёплые, ласкающие волны счастья поднимаются вверх к голове, сходят на нет и снова поднимаются: с каждым новым сокращением мышц Белль всё выше в облаках. Как же ей хорошо, спина выгибается дугой — резкий стон разрывает тишину комнаты. — Руууууууууумпееееееееееель! — Агрыхбульк! Девушка в приступе страсти так зажала голову своего мачо, что случайно оставила его без воздуха. Он вырывается из горячего плена её ног, вытирает лицо тыльной стороной ладони. Белль встаёт с кровати и заваливает туда своего мужа. Голд и его Кинжал не против. Теперь его жена сверху. Всё те же ритмичные движения бёдрами ради мига взаимного удовольствия. Он смотрит на неё снизу вверх, делая всё по привычке, ничего особо не чувствуя, и глаза вновь задерживаются на шее. Лишь его руки всё сильнее сжимают упругую попу, оставляя на ней красные следы. Румпель уже много лет не испытывал сильной страсти и может даже в такие моменты рассуждать здраво. Всего лишь приступ паранойи, но нельзя было меня воскрешать тогда. Всё из-за этого потеряло смысл. Я никого не спас, и всё, что делал, — было зря. Подвиг, ведущий к мысли о верёвке и мыле. Не множь бесполезные сущности, дорогуша. Не напоминай мне про геройство — я всегда любил сына сильнее, чем тебя, — не делай мне лишний раз больно. Иначе… Он не в силах сдержать свою боль и ненависть. Он вцепляется в её шею. Ощущение огромного счастья выбивает на миг сознание. Глухие и протяжные стоны. Одновременный оргазм, которого оба никогда не испытывали, спас жизнь девушки: оба, обессилев, с выражением полного удовлетворения падают на кровать. Им слишком хорошо, и больше ничего не надо. Лишь позже Румпель чувствует, что испытывает к Белль намного меньше любви, чем раньше. Он бы простил измену — сам не святой. Он бы забыл, как Белль выгнала его за периметр — сам был неосмотрителен. Он бы не вспомнил о её безразличии, когда умирал — Белль была в шоке, и это всё объясняло. Он бы понял всё, только не спасение из тьмы ценой жизни Бея. Такого Голд не простит никогда. Но, возможно, всё, что случилось ночью — лишь паранойя и недостаток сна? И они ещё будут счастливы. Когда-нибудь позже. С этой мыслью Румпель засыпает.