Твоё утраченное время не придёт Оно чужое — у тебя лишь только имя своё. Всё оно чужое. — У тебя лишь только имя своё. Всё оно чужое. — Ведь осталось только имя своё.
Новейшее средство находить виновных.
Дурманящие сладковато-горькие ароматы наполняют комнату. Они вместе с паром поднимаются куда-то вверх, к потолку, к крошечным огонькам диодов-светильников, затем оседают на болотный кафель, сталь труб и полок, серебряную плёнку зеркала и армию бутылок, флаконов, колб и баночек. Часть её ютится в многочисленных шкафах и создана в этом мире парфюмерами и косметологами, часть — попала сюда из Зачарованного Леса. Пузатые колбы и флакончики поблёскивают в рукотворном тумане и ждут своей участи, когда широкая жилистая рука откупорит пробку, и их содержимое посыпется в горячую воду, меняя её цвет и свойства. Чего там только нет! Сушёные листья, цветы, корни, ветки, блестящие семена и почки молодых растений, готовые вот-вот распуститься, но заколдованные для сохранения в таком виде навсегда. Перемолотый корень женьшеня смешивается с валерианой и мандрагорой, цветы ромашки мирно живут с пунцовыми звёздами, что люди в мире Сторибрука пытаются найти в день летнего солнцестояния, листья зверобоя плавают рядом с побегами лунной кувшинки, своё место нашла здесь кора ясеня и того волшебного дерева, из которого был когда-то создан известный шкаф, тут можно даже обнаружить коноплю и экзотический мескалин. Всё это и множество других растений летит в горячую ванну. Иногда Румпель добавляет туда магию — например, когда хочет, чтобы воздух пах мостовой после грозы или волосами его жены, но сейчас ему нужны лишь ароматы растений. Они расслабляют его. Румпель лежит в ванной, периодически подкидывая щепотки трав в воду, составляя для себя неповторимый купаж, полностью соответствующий его настроению. Сейчас ему хочется одного: смыть с себя всё лишнее, особенно вчерашнюю ночь. В такие моменты остро не хватает болотно-золотой кожи из Зачарованного Леса: она приучила его к таким ваннам, которые мало кто ценил в Средние века. Он был наполовину рептилией и периодически линял; тело непереносимо зудело, и каждое движение становилось стеснённым, лишалось нужной как воздух точности и лёгкости. Тогда Румпель был вынужден подолгу отмокать в огромной просмоленной бочке, жалея, что не с кем развести демагогию. Затем короткими росчерками кинжала слегка надрезать кожу, не проникая глубоко, и, словно старый загар, стягивать по кусочкам большие чешуйчатые пласты. Позже он понял, что ванны успокаивали его. Они избавляли ненадолго от самых мерзких и неприятных воспоминаний и позволяли не платить за магию, когда дело касалось мелких синяков, ссадин и почти сразу излечивающейся ноги, что напоминала болью в дурную погоду. Наравне с прядением Румпель любил собирать травы. Ему нравился сам процесс: прогуливаться по лесу в поисках нужных цветков и корешков. Так он получал призрачный шанс вновь стать крестьянином, которому было жаль даже убитого слепня, не говоря уже об ограх и сожжённых дотла деревнях. Тогда Румпель верил: можно спасти самое для него дорогое, сейчас — не верит, и этого чувства не хватает. Ещё нравится вспоминать, как он, будучи Тёмным, приносил в замок огромные охапки трав и цветов и пытался незаметно отобрать их у Белль: она всегда принимала букет за подарок и ставила в вазу, портя тем самым растения. А они были нужны Румпелю в целости. Отбирать всегда надо было незаметно: вдруг Белль расстроится что букет не для неё. Сейчас он тоже иногда отправляется в леса Сторибрука, но часто не может найти нужное и забыть ненужное… Глубокий вдох, Румпель с головой уходит в желтоватую воду, задержка дыхания, короткий всплеск, и он, отфыркиваясь словно лошадь, прижимается горячей голой спиной к холодному борту ванны. Теперь на его лбу красуется цветок папоротника, напоминая тику индийского мудреца. Тонкие бороздки воды, на какой-то миг задержавшись в глубоких складках морщин, стекают вниз, смывая пот и все неприятности вчерашней ночи. Локоть случайно задевает открытую баночку. — Только не конопля! Только не сюда! — он ловит её в полёте и затыкает пробкой. Контроль. Прекрасная реакция. Ещё чуть-чуть — и смесь в ванной стала бы смертельно опасной. Сейчас Румпель спас себе жизнь. А что было вчера? Он не верит, что Крюк побывал в Камелоте: ром, щепотка магической пыльцы и пара спор придорожных поганок, и пират уже летит орлом над ущельем орков. Он несёт на себе хоббитов и какого-то амбала со шрамом в виде молнии прямиком в Нарнию: менять крестраж Саурона на билет на Комик-кон. Но если пират был под кайфом, то как этот бред рассказал ему про Белое сердце и огромную магическую силу? И почему его рука всё время дёргалась? Он просовывает ладонь в грудную клетку и после пары секунд поисков с негромким хлюпаньем извлекает сердце. Голд называет его белым по привычке: внутри из одного желудочка в другой скачут золотые, красные и чёрные искры, которые периодически меняют его цвет. Во многом именно из-за этого он стал тем, кем стал. У его волшебного сердца есть уникальное свойство: оно позволяет ему входить и выходить из состояния аффекта, позволяет сохранять контроль над разумом, хотя обычные люди его теряют — их аффект длится недолго и лишает всех сил; Голд, наоборот, чувствует себя в нём как рыба в воде. Каждое убийство, что он совершал по приказу кинжала давало или новую магическую силу или знание. Кинжал Тёмного требовал приносить кровавые жертвы регулярно: иначе будет дикая головная боль, иначе не получишь дополнительную силу, иначе не сможешь спасти сына. Впрочем, он и так не спас, совсем не иначе. За магию надо платить, дорогуша. Только он знает, какую именно цену. Иногда Голду хочется отправиться к себе-крестьянину и назвать её — и смотреть на свой собственный страх, на попытки всё отрицать, на жемчужины холодного пота и рвущийся на свободу из плена желудка ужин. Неожиданно Румпель оказывается на поляне в не совсем обычном Зачарованном Лесу: луна — чёрная, а небо вокруг неё расчертили на множество концентрических кругов белые полосы. Он, как всегда в этом мире, превратился в полу-рептилию: лицо и тело вновь стянула змеиная кожа, и маг лишился части мимики, волосы завились гораздо сильнее обычного. Теперь Голд вновь видит всё иначе: угол обзора у глаз стал гораздо шире, и он может ими смотреть в разные стороны, а сам мир перед ним приобрёл фиолетовый оттенок. Вместо привычного костюма за спиной развивается блестящая мантия, сотканная из того кровавого чёрного океана, по которому Голд совсем недавно ходил в своих воспоминаниях. В центре поляны он видит себя-крестьянина. Мужчина сидит на срубленном стволе дуба и обнимает длинный необструганный посох, из-за капюшона его холщового плаща и длинных свисающих волос мужчину легко спутать с друидом. — Всё ещё не можешь принять услышанное? — Голд нарушает тишину и подходит к себе-прошлому максимально близко. — Я не стану тобой, Чёрный Человек, — в каждом слове крестьянина звучит такая уверенность, что Голду самому хочется поверить. Он говорит прерывистым шёпотом. На лице смесь удивления и страха. — Никогда не видел смысла в излишнем насилии. Такая грязь и ужас. Десятки развороченных ядрами пушек и разодранных руками огров трупов, над которыми кружит вороньё, выбирая самый аппетитный кусок. Чёрные вихри мошек, и я, зажимая нос, чтобы не задохнуться от вони, ковыляю домой. Во мне живёт вера, что не поскользнусь, а больную, ещё не до конца зажившую, ногу не съест гангрена, хотя бинты уже красные, и их пора менять. Я доберусь до дома и больше не вспомню этого бессмысленного ужаса. Лицо перекошено от отвращения. Только в сердце живёт надежда, что возьму на руки единственного человека в мире, который будет любить меня всегда и никогда не окажется на моём месте. Она заставляет идти дальше. Она заставляет забыть про позорное клеймо дезертира и слова рекрутёров о пушечном мясе, — он закрывает лицо руками. — Нас толком никто не подготовил, а одного изнасиловали прямо на моих глазах, а я не знал даже, чем помочь — чудом не оказался на его месте. И эта предсказательница… я никогда не брошу своего сына, не посмею, я не имею права лежать рядом с вон той отрубленной головой. — Тем более не позволю сыну оказаться на новой войне, даже если придётся рвать глотку каждому рекрутёру, — в унисон продолжает Голд, отлично знающий ход своих же мыслей, затем горько усмехается, — Вот так ты потом и станешь заложником Кинжала, дорогуша, — он берёт подбородок себя-прошлого и поднимает его чуть вверх, чтобы видеть ореховые глаза: в них ещё не тлеют безумие и ненависть. Добавилась пара мимических морщин, и больше ничего не поменялось. — И, да будет кровь. Отвращение и резкое неприятие крестьянина на миг заставляет его вздрогнуть. Очередная злая усмешка: своё собственное неверие в таком вопросе кажется ему до безобразия забавным. — Как ты с ума не сошёл? Мне даже страшно подумать о таком, — он-прошлый приближается к Голду максимально близко: их носы почти соприкасаются. В голосе звенит металл. — Ещё сын где-то далеко в портале — один, а ты — в абсолютной безопасности и с бессмертием в рукаве. А он? Дави на меня, Румпельшмяпс, дави! Защитная реакция заставляет губы растянуться в ухмылке, но в расширенных зрачках открывается бездна. — Ну, как сказать, не сошёл, — говорит Голд после паузы: воспоминания о трёх сознаниях в голове и вчерашнем приступе паранойи не дают покоя. — Я собирал и копил в своём сердце самое дорогое, что у меня есть — знание. Знание, что есть кто-то, любящий меня всегда, для которого я — очень многое, почти всё, — его голос становится увереннее и громче. — Ещё верил до белой крови: магия спасёт его. Верил, словно зверь чутью. Она и только она спасёт, я — слаб, пока не одержу победу над кинжалом, пока не наберусь опыта и сил. Ничего кроме веры не оставалось — пустота. Хотя сердце от этого стало сердцем истинно верующего в магию. Зелёная воронка портала заставляет мужчин разойтись — они слышат из неё свой собственной смех, полный злой, истеричной радости. С особой торжественностью к ним поднимается магическое сердце, окрашенное в золото, и, описав круг почёта, зависает над их головами, озаряя поляну. — Красивая цацка, — хмыкает крестьянин, в чьих зрачках отражается свет магии. Затем он снова подходит к себе-будущему максимально близко. Мужчины напоминают боевых петухов за миг до кутерьмы перьев. Только Голд уже не столь в себе уверен: спина выпрямилась по стойке смирно, и он всячески скрывает волнение. — И как, помогла она тебе в дальнейшем? Ты же спас сына, да? Маг резко поворачивается на каблуках, чтобы не смотреть в глаза самому себе. В горле — ком, наверное, он никогда не сможет думать об этом спокойно, без эмоций и давящей тяжести в сердце. Маг никогда не считал себя достойным такой дикой жертвы. Сейчас ему легче, и всё же, воспоминания отпустили лишь раз, и он не желает думать о том случае. — Спас, — шепчет он глухо, голос лишённый всех интонаций — это пугает его самого. — После он пожертвовал собой ради меня. Любимый мой мальчик как будто не знал, что я этого не заслуживаю. Всё зря, всё зря, столько сил и смертей — зря. Боялся, что он станет пушечным мясом, а я — плохим отцом. Бэй пожертвовал собой, а должен был жить! Открывается воронка, и волшебное сердце падает вниз под аккомпанемент подозрительно знакомого мужчинам дикого хохота. Он разрывает свинцовую плотность паузы в разговоре и заставляет Голда повернуть мокрое от слёз лицо к себе-прошлому. Маг ждёт упрёков — их не следует: крестьянин подходит к нему и нежным прикосновением стирает влагу с его щёк. На непреклонном лице появляется снисхождение. — Он умер героем, а ты так овладел белой магией, основанной на вере и любви, и чёрной — на ненависти, что стал одним из самых сильных магов, — несмотря на теплоту рук, в его голосе звучит что-то такое, из-за чего вера в сочувствие испаряется как вода над жерлом вулкана. — Ты же этого хотел, дорогуша? Признайся! Или я говорю что-то не то? — Не то. Вначале сердце почернело полностью, — он делает вид, что не понял вопроса. — Потом мне его почистили. После этого я лишился всех эмоций и магии. Память осталась: такая точность в воспоминаниях — удивительно, и никаких лишних мыслей. Ничего. Дальше они начали возвращаться обратно, но в каком-то странном порядке, не хронологическом. В моей жизни из-за кинжала оказалось слишком много боли и ненависти. Негатив вернулся первым. Я потерял контроль. Чуть в аффекте не убил свою любимую, она в последний момент сказала фразу, благодаря которой я научился выходить из этого состояния. Если бы Белль умерла, я тоже не смог бы жить: кому я такой нужен? Белое сердце проклято и сожгло бы меня изнутри, а выход из состояния аффекта — единственный способ от него спастись. Я справился: вернулись эмоции и магия, причём в разы сильнее, чем раньше. Зелёная вспышка. Вновь открывается воронка, и под их собственный смех, доносящийся откуда-то снизу, появляется чёрное сердце. Оно зависает над мужчинами, затем приобретает белый цвет, и вновь проваливается в иной мир. Голд специально старается отвечать максимально сбивчиво и не слишком точно, лишь бы не переводить стрелки на его давнюю зависимость от магии и убийств. Впрочем, ему и самому не всё известно: он почти ничего не знает о своём сердце, и из-за желания жить обычной жизнью — без геройства и злодейства — совершенно не хочет разбираться — на него и до этого слишком много всего навалилось, и страдания надоели. В этот раз удаётся успокоить нервы — крестьянин от его рассказа оторопел и постоянно бормочет, вне себя от счастья: — Меня кто-то полюбил по-настоящему, не может, не может быть! Я не достоин подобного счастья! Он восторженно крутит в руке свой деревянный посох и почти обнимается с ним. Маг с трудом сдерживает улыбку. Действительно, она порой кажется бревном. — Более того, — в голосе Голда появляется что-то тёплое и ободряющее. Правда, скорее для себя любимого-настоящего, а не себя-прошлого — благодаря векам интриг он не только заработал власть, деньги и паранойю, но и научился незаметно переводить неприятный разговор в нужное русло. — Она сильно рисковала и знала, что может погибнуть, если ошибётся с фразой. Представляешь, ради тебя! Помнишь Предсказательницу? Она подложила ей книгу про сердце и позже сделала из меня пушечное мясо. Мечтательность мгновенно сходит с лица крестьянина: он вновь становится непреклонным. Жалость, смешанная с сарказмом, кажется магу издевательством. — Серьёзно, дорогуша? — Да, она подбрасывала мне образы будущего, я научился их разгадывать и реализовывать, хотя всё это могло и не случаться. Человек, чьё сердце способно на такое, рождается раз в тысячу лет, а там — дата моего рождения, — голос Голда нарочито спокоен. — В книгу был встроен портал: кладёшь магическое сердце, и оно переносится к ней, и приписка: «Положи его на глаз с рукой — это воскресит твоего сына». Там неоткуда воскрешать — тьма и пустота, — очередная жестокая ложь. Сердце даёт своему хозяину огромную силу: не знаю, какую точно, я сжёг книгу — думал, уничтожу её хозяйку. Теперь за магию не надо платить. Маг говорит всё быстрее и быстрее, сердце клокочет от обиды, а глаза бегают словно у загнанного зверя. Крестьянин смотрит на него с любопытством паука, затем подходит сзади, проводит носом по его шее и целует его в плечо: Голд вздрагивает и отталкивает себя-прошлого. Принюхивается — отчаявшиеся души пахнут особенно, да. — Но зачем? Зачем она мне? Ничего не вышло. Даже спасение от проклятия сердца — запланировано. Я случайно переиграл её. Жизнь выстроена по её плану. Она ведёт меня. Всё предрешено. Меня, интригана, превратили в пушечное мясо, поставили на место моих жертв, одурачили, обманули. Воздуха решительно не хватает, и ему становится трудно дышать, но сухие губы, несмотря на одышку, не желают сбавлять темп. Страх потерять контроль гонит их вперёд. — Если бы я не слушал её дара, то жизнь сложилась бы иначе. Я бы принимал только правильные решения. Я был бы счастлив. Никаких жертв. Никакой магии. Никакой паранойи и беготни по порталам. Ничего из этого. Всё можно было переиграть, проконтролировать, поменять. Никаких ошибок. Новая жизнь — моя жизнь, в которой всё у моих близких сложилось бы хорошо, а из-за неё я стал тем, кем есть, и оказался в западне. Зачем? Почему я? Глаза расцветают чёрными пятнами: Голд жадно хватает ртом воздух. Голова разрывается от боли. Он падает перед крестьянином на колени — быть может, тот знает ответ на его вопрос или посочувствует ему, но не тут-то было: — На горшок по её указке шагом-марш, раз-два, раз-два, и так каждый день, дорогуша? — смех и презрение себя-прошлого царапают сознание. — Предсказательница приказала тебе не прыгать за сыном в портал? Маг чувствует холод кожи ботинка у себя под гортанью. Я не поцелую его, дорогуша. — Предсказательница заставляла врать жене про Кинжал и пробовать переписать свою и чужие жизни? Он поднимает носом ботинка его голову вверх, чтобы видеть розовые от паутины капиляров глаза. Голд даже не думает сопротивляться: ни на что кроме обиды не хватает сил. — Из-за Предсказательницы ты думал про самоубийство и ничего не желаешь знать о самом дорогом для тебя — новых магических способностях? Или одного знания, что ты можешь выжечь город силой мысли достаточно? Ради этого стоило всё потерять, правильно, дорогуша? Ты — не пушечное мясо, ты — трус, который строит из себя жертву. Маг поднимается с земли. Он полностью признаёт правоту крестьянина, хотя это и до тошноты отвратительно. На эмоции не хватает сил: Голд чувствует себя вывернутым наизнанку, и ему становится от этого намного легче. Но есть три маленьких «но». Во-первых, он спас сына, когда стал Тёмным. Во-вторых, позже защитил Сторибрук. В эти моменты он точно не струсил, и сейчас со всем разберётся. В-третьих, реакция его светлого оппонента очень забавляет. Всё это заставляет его тонкие губы растянуться в искренней улыбке. Лицо крестьянина искажается от гнева и ненависти, он вцепляется в воротник мантии — тот превращается в кровь и чёрным потоком струится по холщовым рукавам. — Убей меня, стань мной, Белый Человек, ты намного лучше и чище! Давай, дорогуша! — он хохочет. Поляну вновь озаряет зелёная воронка, из которой вылетает белое сердце, оно пушечным ядром проходит сквозь грудь мужчин: они словно любовники падают на траву, сбитые неожиданным снарядом. Никакой боли — у галлюцинаций нет ни душ, ни канатов нервов. — Бритва Оккама, сущности! — доносится откуда-то снизу. Сердце проходит пару насквозь, разрывая фиолетовый туман, навеянный коноплёй, и падает в ладонь Румпельштильцхена, превратившись в холодную сталь Кинжала Тёмного, где на клинке с гравировкой чёрным травлением значится: «Румпельшмяпс». Очередной бросок вверх — и орган возвращается в привычную форму. Ванны с волшебной травой способны не только расслабить: небольшая ошибка в дозировке, и эффект от них непредсказуем. Тем более, конопля из его мира намного сильнее своего здешнего собрата, и будь у мага раньше возможность часто путешествовать в Зачарованный Лес, он бы давно организовал торговлю. В этот раз он почувствовал себя режиссёром своей галлюцинации, которой начал в какой-то миг управлять, подкидывая своим сущностям волшебное сердце и ловя его как мяч. Ему стал интересен их разговор — он позволил намного лучше понять себя. Хотя в другой день его бы разозлил такой опыт — ведь странностей в жизни и так хватает. Возможно, галлюцинация началась гораздо раньше и протянулась все триста лет — ведь она была слишком абсурдной. Его сознание снова куда-то уносит. Голд видит происходящее со стороны. Ночь. Центральная площадь Сторибрука. Кожа на его руках срослась, и он тщетно пытается её разорвать, чтобы освободиться. Кто-то держит его за волосы, заставляя смотреть вперёд. Эмма Свон выходит из библиотеки вместе с Белль. Кинжал у шеи его жены, резкий удар лезвия и красные брызги, теперь Румпель вдовец. — Гооооооооооооооооооооооооооооооооооооооолд! Визг Реджины вырывает мага из цепких лап пророчества и возвращает в реальность. Дар? Опять? Предсказательница мертва! Какого Кинжала?!