СВОБОДА И ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ

– Итак, Джон… – Элла доброжелательно улыбается, и Уотсон вежливо отвечает ей тем же, – …судя по всему у нас с вами сегодня последнее собеседование. – Надеюсь на это, – он кивает, переводя взгляд на папку у нее на коленях – результаты разнообразных бесед, многочисленных психологических тестов и медицинских обследований. Поданное в ГРА полгода назад заявление наконец-то подписано премьер-министром – бывшего военного доктора Джона Хэмиша Уотсона все-таки сочли подходящим для того, чтобы пополнить ряды рабов Соединенного Королевства, так что еще чуть-чуть, и наступит конец его прежнему жалкому, никчемному и унизительно нищенскому существованию… он вновь поднимает глаза на Эллу: – Очень надеюсь. – Вам удалось добиться того, к чему вы стремились, – она говорит веско и уже без улыбки. – Но я бы хотела, чтобы вы еще раз обдумали принятое решение. – Будете меня отговаривать? – Всего лишь помогу заново взвесить все за и против. – Честно говоря, не вижу никаких против. – Неужели потеря личной свободы для вас столь незначительна? Вам так легко от нее отказаться? Опять одни и те же вопросы. Джон судорожно сжимает левый кулак, но тут же заставляет себя снова расслабиться – не хватало еще все испортить на последнем этапе. – А разве сейчас я свободен? – его тон безупречно невозмутим. – Последний год я живу впроголодь в маленькой комнатушке на неблагополучной окраине Лондона – это единственное, на что хватает армейской пенсии после всех страховых и налоговых выплат, к которым меня как свободного гражданина обязывает государство. Я не могу найти нормальную работу и вынужден перебиваться случайными заработками, моя жизнь сосредоточена исключительно на одном – где достать денег, – Уотсон невесело усмехается. – О какой свободе вы говорите? – Джон… – Элла накрывает ладонями папку с его личным делом – темная кожа рук контрастирует с белоснежностью пластиковой поверхности, – я не спорю, что в данный момент вы находитесь в достаточно бедственном положении, что после армии, где приходилось беспокоиться лишь о добросовестном выполнении солдатского долга, вам трудно справляться со свалившимися на вас заботами… и я понимаю, почему вам, как и многим другим, рабство представляется столь привлекательным – все ваши материальные проблемы будут решены в одночасье, и более не придется заботиться о средствах к существованию, но… – она склоняет набок коротко стриженную курчавую голову, глядя на него чуть ли не с состраданием, – взамен от вас потребуется полное, безусловное и постоянное подчинение. – Я был солдатом, – мягко «напоминает» ей Уотсон. – Я привык подчиняться. – Вы ошибаетесь, думая, что рабство похоже на армейскую службу. Он не противоречит, находя спор бессмысленным, и Элла предлагает: – Давайте еще раз расставим все точки над i. Как вам известно, согласно закону все британские рабы являются собственностью государства, но, став рабом, принадлежать ему вы будете лишь номинально, по факту ГРА подберет вам хозяина, в чье безоговорочное владение вы перейдете. Договор рабовладения обяжет вашего хозяина содержать вас согласно прописанным в нем достаточно комфортным условиям, ежеквартально выплачивая агентству довольно крупную сумму, большая часть которой пойдет в государственную казну в качестве налога на рабовладение, часть – на социальные пособия неимущим членам вашей семьи, если таковые имеются, часть останется на счете агентства. При этом вы полностью потеряете возможность руководствоваться в своих действиях собственными интересами, управление вашей жизнью станет прерогативой постороннего человека, причем его право владения вами может распространяться достаточно далеко… Уотсону нетрудно понять, к чему она клонит. – Я вовсе не против того, чтобы с кем-нибудь заняться любовью… – он надеется, что полушутливый тон снизит градус серьезности разговора. – Речь идет не о любви, Джон. Конечно, не о любви! Злость вскипает в нем, рискуя вырваться наружу облеченная в грубость – да причем здесь любовь, когда он не трахался уже несколько месяцев, потому что у него нет денег даже на шлюху, а не то что на то, чтобы пригласить кого-нибудь на свидание! После непродолжительного молчания Уотсон вновь заговаривает, осторожно подбирая слова и не позволяя себе сорваться на раздраженную интонацию: – Я знаю, что далеко не каждый хозяин заинтересован в сексе с рабом и что агентство учитывает сексуальную ориентацию рабов при заключении контрактов с хозяевами, имеющими подобную заинтересованность… – Верно. – Тогда нет проблем. – То есть вы готовы в обмен на обеспечение вам безбедного существования делегировать другому человеку право неограниченно распоряжаться вашим временем, вашими способностями, вашей личностью и, с высокой долей вероятности, вашим телом? – Готов. Черт возьми, он давным-давно все для себя решил. Однако в темных глазах собеседницы столь явно читается огорчение, что Джон не выдерживает. – Я не понимаю, зачем… – он хмурится, нервно теребя пальцы. – Мы неоднократно все это обсуждали, комиссия признала меня годным, и заявление уже подписано… Некоторое время Элла безмолвствует и вдруг нажимает на клавишу диктофона, отключая запись беседы. – Джон, не для протокола… – она вздыхает, очевидно недовольная и собой, и сложившейся ситуацией. – Несмотря на положительные результаты ваших тестов и на то, насколько заманчивым вам самому видится ваше будущее в качестве раба Соединенного Королевства, весь мой опыт – а через этот кабинет прошли сотни желающих стать рабами – говорит о другом. Поверьте, – Элла отрицательно качает головой, – рабство не для вас. Уотсон сглатывает, отворачивается, упираясь взглядом в увешанную сертификатами и дипломами стену и физически ощущая, как желанная цель вновь начинает от него отдаляться. – Элла, послушайте… – он умолкает, в отчаянии думая, как понятнее сформулировать, как донести то, что бессонными ночами сводит его с ума порою даже сильнее безденежья, – я знаю, что клиентами ГРА становятся не просто те, кто обладает соответствующим финансовым состоянием. Государство отдает рабов тем, кому они действительно нужны по каким-либо причинам. И… – его слегка познабливает от собственной откровенности, – …мне необходимо быть хоть кому-нибудь нужным. Повисает неловкая, нервирующая тишина, затем Элла встает и пересаживается за письменный стол. – Что ж, значит, я ставлю последний штамп – и вы поступаете в ведомство распределительной канцелярии, там вам назначат дату имплантации чипа. Она по-прежнему выглядит огорченной, и то ли поэтому, то ли чтобы заглушить нежданно и несвоевременно проснувшуюся в нем тревогу, Уотсон в нерешительности замечает: – В конце концов, если совсем ничего не получится, я смогу попытаться вновь стать свободным. – Сможете, – суховатым тоном соглашается Элла. – Если не нарушите закон и при наличии соответствующих рекомендаций. В любом случае прецеденты редки… – она достает печать и раскрывает его личное дело. – Тестирование при процедуре освобождения серьезнее и сложнее, – словно в замедленной съемке Джон видит, как печать опускается на его заявление, – поскольку люди склонны отвыкать от ответственности и зачастую полностью утрачивают как потребность, так и способность принимать самостоятельные решения. Элла убирает печать обратно в ящик стола, и, вновь подойдя к Уотсону, протягивает ему руку: – Рада была познакомиться с вами, Джон. * * * В ночь перед решающим днем Джон не спит, сидит в изножье узкой и жесткой кровати, почти бездумно уставившись в полумрак, предаваясь хаотично проносящимся перед внутренним взором отрывочным воспоминаниям и ощущая себя зависшим в странном, тягучем, неуютном безвременье – настоящего в сущности уже нет, а что именно принесет будущее – неизвестно. Ранним утром он выпивает чашку дрянного кофе и, взяв в одну руку трость, а другой – ухватившись за ручку небольшого, потрепанного чемодана, останавливается на пороге, в последний раз оглядывая покидаемое пристанище. Лишенная его индивидуальных вещей комнатенка кажется ему еще более унылой, обезличенной и убогой, и он решительно выкатывает чемодан в коридор, чувствуя, как окончательно тают всколыхнувшиеся было после разговора с Эллой сомнения. Итак, вперед – к новой и, хочется надеяться, счастливой жизни! У него больше нет необходимости экономить, и он тратит последние сбережения на такси. – Спасибо, сэр, удачного дня… – таксист дожидается, пока его пассажир с некоторым трудом – черт бы побрал эту ногу! – выбирается из автомобиля, и уезжает, оставляя Джона слегка раздосадованным внезапной мыслью о том, что согласно рабовладельческому этикету уважительное обращение «сэр» является прерогативой исключительно свободного человека. Он предъявляет охране временный пропуск, и Государственное рабовладельческое агентство гостеприимно распахивает перед ним ворота, впуская на свою обширную территорию – огромное внутригородское муниципальное образование с многофункциональной инфраструктурой, предназначенной для полноценного и изолированного обслуживания принадлежащего Королевству рабского контингента: администрация, полиция и тюремный блок, медицинская клиника со стационаром, общежитие, развлекательный клуб, церковь… Колесики чемодана дробно постукивают по брусчатке, Уотсон минует хорошо знакомый ему корпус приемного отделения – именно сюда полгода назад он принес свое заявление, здесь проходил психологическое тестирование и беседовал с Эллой. Далее окруженное пышными клумбами здание центрального управления – руководящий аппарат, распределительная канцелярия и архив, но в данный момент Джон направляется не туда, а в имплантационную лабораторию медицинского корпуса. Бесшумно разъезжаются стеклянные двери, вестибюль встречает навязчивой чистотой и ободряющей улыбкой дежурного администратора. – Ваше имя? – Джон Хэмиш Уотсон. – Прошу сдать все имеющиеся при вас документы. – Следуйте за мной… – из недр вестибюля выныривает представитель службы сопровождения – идеальный костюм, невозмутимая физиономия, и через несколько минут Уотсон оказывается в небольшой комнате ожидания, предваряющей лабораторию. – Чемодан и верхнюю одежду оставьте здесь. – Снимайте рубашку, садитесь в кресло, – лаборант-имплантолог спокоен и деловит, словно и не происходит ничего знаменательного, словно и не ему сейчас предстоит круто изменить судьбу Джона. – Не тревожьтесь, больно не будет. Фиксирующие ремни плотно ложатся на правую руку – через запястье и чуть выше локтя, Уотсон, зажмурившись, откидывает голову на подголовник, от всей души надеясь, что охватившая его мелкая дрожь объясняется исключительно прохладной атмосферой лаборатории. Но паника неумолимо и резко берет его в оборот, жаром взрывая нервные окончания, грудь сдавливает, сознание разом покидают все мысли, кроме одной – отчаянной и неотступной: «Бежать! Бежать!» – Тише, тише… – влажная салфетка касается лба и висков, Джон распахивает глаза, с ужасом осознавая, что сидит, напряженно оскалившись и со свистом втягивая в себя воздух. Проклятье! – Вы пока еще можете отказаться, – имплантолог смотрит на него с серьезным участием. – Нет, пожалуйста, продолжайте, – Джон титаническим усилием воли восстанавливает самообладание. – Я в порядке. Просто переволновался. Он сосредоточивается на контроле дыхания – вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох, почти отстраненно наблюдая за тем, как ему дезинфицируют и обезболивают место предполагаемого укола, как потом аккуратно входит под кожу игла – пара секунд, и к предплечью уже прижимается ватный тампон, перекрывая тоненький ручеек крови. – Скорее всего, не обойдется без небольшого воспаления и отека. Я дам вам мазь, в течение недели обрабатывайте ежедневно, – процедура окончена, но отвернувшийся к экрану компьютера имплантолог не спешит избавлять Уотсона от ремней. – Сейчас проведем тестовую проверку. Он подносит к руке Джона считывающее устройство, и на мониторе появляются цифры – 1895. – Ваш идентификационный номер, – внеся информацию в электронную базу данных и личное дело новоявленного раба, врач, наконец, отстегивает фиксаторы. – Напоминаю, что самовольное извлечение чипа представляет собой уголовное преступление. * * * Идя вслед за сопровождающим в распределительную канцелярию, Уотсон с тревожным любопытством прислушивается к себе – изменилось ли что в нем теперь, когда в его тело вживлен чип, позволяющий агентству вести за ним непрерывное наблюдение. Он слишком занят самоанализом, а потому, оказавшись в конце концов в одном из кабинетов главного корпуса, не сразу соображает, что человек, поднявшийся из-за стола при виде вошедших, ему определенно знаком. – Майк?.. – Джон решительно не верит глазам. – Майк Стэмфорд?! – Да, Джон, это я, – Майк улыбается, уютно сложив руки на кардинально выпирающем животе. Ну надо же… Старина Майк. Все такой же добродушный очкарик. Сколько же лет прошло с тех пор, как они последний раз виделись после окончания практики в Бартсе? – Майк, дружище… – Уотсона переполняет счастливое возбуждение, в порыве он делает два шага вперед и вдруг останавливается, словно споткнувшись, испуганно уставившись в пространство перед собой. Он идиот. Он забыл, кто он теперь и кем, по всей видимости, является его старый приятель. – Сэр? – в голосе сопровождающего слышится напряжение. – Все в порядке, – Стэмфорд взмахивает пухлой ладонью. – Давайте сюда его личное дело и можете нас оставить, – он снова устраивается за столом. – Садись, Джон. Все еще ошеломленный, Уотсон неловко присаживается на стул. – Значит, ты… – он малодушно избегает зрительного контакта с Майком, – здесь?.. – Уже почти десять лет, – судя по непринужденному тону, Стэмфорд настроен не замечать возникшей между ними натянутости. – Сначала работал психологом в клинике, затем переквалифицировался в кураторы. Непыльная работенка, но тебе, уверен, показалась бы скучной, недаром же ты отправился в армию… – он кивком указывает на лежащую перед ним белоснежную папку. – Я прочел, что тебя подстрелили. Что произошло? – Меня подстрелили, – с досады получается резковато, но глаза Майка смешливо поблескивают сквозь стекла очков, и пружина внутри Джона все-таки разжимается. – То есть ты мой куратор, – настоящее в любом случае интересует его больше, чем потерявшее ныне какое-либо значение прошлое. – Честно скажу, я очень удивился, когда увидел твое имя в списке одобренных соискателей. Никогда бы не подумал, что ты… – сочувствующая улыбка заменяет окончание фразы. – Джон, неужели не было других вариантов? – Не было, Майк, – Уотсон пожимает плечами. – Я бы многое отдал, чтобы не бросать службу в армии, но чертов снайпер все решил за меня. И вот я на гражданке и в полной заднице – по специальности не устроиться, потому что сначала необходимо окончить квалификационные курсы, заплатить за которые мне попросту нечем – пенсия мизерная. А из-за ноги… – он с раздражением ударяет себя по лодыжке концом трости, – я не гожусь ни в охранники, ни в грузчики, ни в прочие чернорабочие. – Гарри не могла помочь? – Гарри? – Джон скептически дергает уголком рта. – Ей самой нужна помощь. Теперь она хотя бы будет получать положенное за меня пособие, вот только, боюсь, потратит его исключительно на бутылки. Так что… – он вздыхает, как бы подчеркивая очевидную безвыходность обстоятельств, – я очень благодарен агентству, я почти не надеялся, что оно сочтет подходящей кандидатуру такого бесполезного инвалида, как я. На физиономии Стэмфорда отражается легкое замешательство. – Дело в том, – он поправляет очки и откашливается, – что агентство действительно предпочитает не связываться с соискателями, имеющими столь явно выраженный физический недостаток. Извини, – реагирует он на тут же вспыхнувшие щеки Джона. – Но в твоем случае решающую роль сыграло то, что один далеко не последний в ГРА человек заинтересовался конкретно тобой и повлиял на комиссию, поэтому благодарен ты должен быть прежде всего ему… Уотсон все еще пытается осмыслить услышанное, когда за его спиной открывается и закрывается входная дверь. – А вот, кстати, и этот человек… – Майк опять поднимается на ноги, Джон тоже – и медленно оборачивается, ощущая противную слабость в коленях. Не может быть… Да ты везунчик, Джон Уотсон! Ты невероятный охрененный чертов везунчик!!! – Знакомься, Джон, мисс Сара Сойер, – голос Майка Стэмфорда полон неприкрытого удовольствия, - директор нашей клиники и твоя хозяйка.