Люди войны

Я не помню, как покинул больницу, помню только, что не воспользовался камином, а пошел через витрину. Более или менее очнулся я уже на улице, когда понял, что стою посреди дороги и пошатываюсь, потому что просто не мог стоять ровно. Все вокруг расплывалось и темнело, а к горлу подкатывала тяжелая волна тошноты. Адреналин, на котором я держался все это время, оставил меня. — Такой молодой, а уже пьяница, — услышал я откуда-то справа голос, полный презрения, и попытался посмотреть, кто это говорит, но безрезультатно: лишь голова закружилась сильнее да упали на землю очки. — Лучше бы работать устроился! Вот молодежь пошла… — Вот в наше время… — донесся до меня мужской голос, но что было в их время, я уже не услышал — толпа унесла беседующих вперед. Зло скривившись, я посмотрел туда, где приблизительно должна была проходить эта пара, но вокруг все сливалось в разноцветные пятна — типичная проблема близоруких. А все-таки — как любят люди судить! Какое крайнее удовольствие доставляет людям каждому окружающему перемыть косточки! Та девушка слишком полная и надела обтягивающие лосины, а тот мужчина одет, как голубой, а вон тот - вообще бомж. И это слово они произносят так, будто если ты бомж, значит, уже не человек. И всем все равно, что когда-то он тоже был маленьким, что была у него семья, что он ходил в школу, любил и ненавидел, осуждал и одобрял… Прямо как те, кто в данный промежуток времени считает себя нормальными людьми. И всем все равно, почему, как и когда человек докатился до такой жизни. «Не суди, да не судим будешь» — золотые слова, да только теперь об этом забывают... Ладно, всегда об этом забывали, год за годом, век за веком. Просто ничего не меняется. Забывают люди, что пока чужой груз на себя не взвалишь да не пройдешь с ним с десяток миль, судить о том, как другой человек этот груз несет, не надо. На все есть свои причины. И даже если бы я был пьян, какая кому разница, зачем и почему я пью, а не работаю? Даже если бы я напился — на то были бы причины, и никто не посмел бы меня за это осудить. Если бы знал, почему, какова причина. Но всем ведь все равно «почему», это сложно — пытаться понять. Куда проще осудить и пойти дальше с чувством выполненного долга... Я с трудом сел на колени и нащупал очки, но надеть мне их не удалось — отломилась дужка. Видел я из ряда вон плохо, а думалось еще хуже, поэтому я так и застыл на коленях, не зная, что делать и куда идти. Не волшебную палочку же доставать, в самом деле. Сами собой на глаза навернулись слезы, хотя я и не собирался переквалифицироваться в бабу и рыдать посреди улицы. Просто не выдержали нервы. И все из-за очков. Бывают такие моменты, когда ты, несмотря на все тяготы жизни, держишься потрясающим живчиком, улыбаешься знакомым и друзьям, успеваешь решить все свои дела и выслушать других, а потом вдруг из-за какой-то мелочи, банальной мелочи закатываешь истерику. А я и так был человеком нервным последние два года и страдал частыми сменами настроения с апатии на ненависть ко всему живому и обратно. — Сэр? Вам плохо? — приятный женский голос, раздавшийся сверху, заставил меня вскинуть голову, но тут же опустить ее, потому что женщина ахнула. Она присела рядом со мной и положила руку на плечо. — Сэр, я могу вам чем-то помочь? Может, в больницу отвести? Я тут недалеко припарковалась, и… — Спасибо, мэм, не надо, — прохрипел я, вытирая дорожки слез и смахивая вновь набежавшую влагу. Вблизи я даже смог разглядеть лицо доброй дамы: приятное и спокойное. — Я только… Из больницы. — Но я же вижу, вам плохо, — не унималась женщина, а затем аккуратно вдруг забрала у меня очки из рук и покрутила в руках. Пара минут какого-то шебуршания - и мне на нос осторожно надели мои вторые «глаза». — У вас болтик выпал, я прикрутила. Но думаю, вам стоит зайти в магазин за новыми. — Спасибо, — вновь повторил я, дрожащими руками пытаясь привести одежду в порядок. Деятельная женщина тут же помогла мне подняться и даже поправила сбившуюся кофту, которую я никак не мог приладить ровно. — Может, за лекарствами надо? Я мигом бы сбегала, тут рядом аптека… — снова предложила помощь дама, и я против воли улыбнулся, потому что она напомнила мне Гермиону. — Вас, случаем, не Гермионой зовут? — ради интереса спросил я, запуская по привычке одну руку в волосы, но наткнулся на жесткую щетину — я и забыл, что почти побрился в неравной борьбе с шевелюрой. — Нет, меня зовут Мария, — растерянно проговорила женщина и вдруг улыбнулась. Ее лицо озарилось таким добрым светом, что я умилился. — Ну так что… Насчет лекарств? — Не надо мне ничего от вас, добрая Мария, — я горько усмехнулся, опуская взгляд. Мысли некстати вернулись к Гермионе и Снейпу — двум моим первоочередным проблемам. — Если только вы не психолог и не сможете спасти моего любимого человека от безумия. Если только вы не волшебница и не сможете отмотать время на два года в прошлое. Или хотя бы на четыре месяца назад… — Я не волшебница, — мягко проговорила Мария и принялась зачем-то рыться в сумочке. — И отмотать время назад не смогу. Но зато я психолог, — она повернулась, протягивая мне визитку. Я натурально вылупился на нее, выпучив глаза. Такого я точно не ожидал. — Порой правильно подобранные слова могут вылечить душу человека лучше любого волшебства. — Если бы вы знали, как вы правы, — тихо проговорил я, аккуратно пряча визитку в карман брюк. — А я знаю, — самоуверенно пожала плечами Мария и улыбнулась. — В общем, приходите, сэр. Вам точно не нужна помощь другого рода? — Точно, — я качнул головой, и женщина, мягко улыбнувшись и махнув мне рукой на прощанье, пошла прочь, а я остался стоять на месте, задумчиво глядя ей вслед. Всего пять минут рядом с этим человеком, а я уже уверовал в добро и чудеса. Было все-таки в ее суетливой навязчивости что-то такое, что трогало за сердце. И сразу же хотелось верить в людей, верить в то, что они вовсе не такие плохие, какими я порой их вижу. Такой же, как Мария, была и Гермиона. Удивительная, добрая, несущая тепло и свет… Порой заносчивая и навязчивая, но рядом с ней всегда было легко. Лучшая подруга, боевой товарищ, человек, который всегда выслушает и не только поймет, но и поможет. «Я должен извиниться», — твердо решил я, чувствуя, что если не сделаю этого, все пойдет наперекосяк. Впервые я шел к Гермионе не за советом, а просто извиниться. Упасть в ноги, как к единственно важной женщине в своей жизни и покаяться. Выслушать ее упреки, признать свою неправоту и исправиться. Во что бы то ни стало. Порыв был таким сильным, что я тут же, не задумываясь, зашел в первый попавшийся супермаркет и купил книги для Гермионы и бутылку виски для нас с Роном. После выхода из магазина запал у меня немного прошел, хотя я все равно твердо намерен был поехать к друзьям. Чувствовал я себя еще более паршиво, особенно от странного ощущения, будто я что-то неправильно делал или делаю. Дошло, что именно неправильно я делаю, до меня только в подземке, когда я, забившись в угол, прижался лбом к окну и принялся рассматривать перрон. Но я и не представлял, что все так глобально. — Это настоящая обломовщина, Гарри! — воскликнула Гермиона, рассматривая аккуратную стопку нетронутых мною книг перед диваном и несколько чашек с чаем. Я удивленно воззрился на нее, не совсем понимая, как она вообще смогла выговорить это слово, которое звучало, как проклятье. — Что ты вообще делаешь целыми днями? — Лежу, — я меланхолично закинул ногу на ногу и откинулся на диван, чувствуя обреченное раздражение от осознания того, что сейчас придется выслушать целую тираду осуждения. — Думаю. — О чем? — Гермиона скептически хмыкнула и, подвинув мою тушу, села рядом. В ее теплых глазах мелькали сомнение и тревога, но к этой тревоге я уже привык. Я резко отпрянул от стекла, чувствуя, как меня пробирает дрожь. Я привык к тревоге. Даже в воспоминаниях тревога, сквозившая во всем облике Гермионы, меня не тронула. Подумаешь, пусть тревожатся, лишь бы не я. Медленно, очень медленно я провел рукой по лицу, словно бы скидывая наваждение. Я никогда не тревожился. Я даже особо не спрашивал, как там те, кого я люблю. Я жил с мыслью, что мирное время развело нас по разные стороны баррикад, не особо задумываясь, что именно я и оказался тем, кто поставил стену между нами. Не я им был не нужен, нет. Они мне были не нужны. Сердце отчаянно заныло и забилось сильнее, повинуясь панике, которая поднималась внутри моего существа. Я немедленно стал прокручивать в голове воспоминания и диалоги, но не нашел ни одного подтверждения, чтобы я обращал внимание на других. Я никому не сочувствовал, кроме себя самого. Чем они жили? Они — люди войны, люди, пережившие страшные времена. О чем думали они, с какими страхами боролись? Просыпались ли так же, как и я, среди ночи от кошмаров? Пили ли они зелья сна без сновидений, закрывали ли свое сознание от самих себя так отчаянно часто? Проводили ли бессонные ночи перед потухающим камином, смакуя свои воспоминания и ища в них свои ошибки? Находили ли они, что их место в прошлом? Почти уверен, что все переживали то же самое, что и я. И от этого было совсем плохо. Герой… Да какой же я герой? Возомнил черт знает что… Как будто никто, кроме меня больше не чувствует, не ощущает и не испытывает эмоции. Я оказался так поглощен собственными страданиями и ощущением ненужности, что просто не сумел стать действительно нужным, отталкивая тех, кто рядом. Медленно умирая в своем доме, я морально деградировал, зацикливаясь только на себе. И если бы не Невилл с его неожиданной новостью — я бы так и постарел там, в проклятом доме Блэков, ставя свое существование выше всего на свете и считая, что мир чем-то мне обязан. А на деле - это я ему обязан. За мою жизнь столько людей отдали свои. Столько сил было брошено на победу, столько судеб разрушено. Война — это всегда разрушенные судьбы и искалеченные люди. Я — лишь один из многих, такое же живое оружие, как все остальные. Каждый из нас — пушечное мясо, слишком незначительное, чтобы кто-то, кроме нас самих, заботился о наших душах. И это так отвратительно и страшно, что даже не воспринимается, как реальность. Наверное, по этой причине я закрылся в своей раковине, как улитка. Но это не оправдывало меня перед самим собой, нет, ничуть. И когда я вышел, наконец, из метро, я чувствовал себя раздавленным, уничтоженным. Когда я подходил к кварталу, в котором сейчас живут мои друзья, я ощущал презрение к самому себе и не мог найти ни единого оправдания тому, что я делал и говорил целых два года. Поднявшись по лестнице, я остановился у квартиры и спешно постучал, чтобы не было никакой возможности для отступления. Я бы себе вовсе не простил, если б вдруг взял и сбежал. В лес на смерть шел — не сбежал, а тут судьба не моей жизни, нет, моей чести, а это даже важнее. Это судьба моей человечности, моей морали. Я должен был все исправить, пока не стало слишком поздно. Дверь мне открыл Рон. Как всегда растрепанный, в халате, накинутом поверх домашней одежды. Выглядел он… уставшим. Я невольно нахмурился, разглядывая друга. — Гарри, дружище! — воскликнул Рон, сразу же затаскивая меня в квартиру и захлопывая за мной дверь. А еще через секунду я был крепко сжат в объятиях, но тут же отпущен. Уизли чуть покраснел, и оттого веснушки на его щеках стали видны еще сильнее. Что-то было в его облике, поведении и даже движениях такое, чего я раньше не замечал. — Я тоже рад тебя видеть, — признался я и улыбнулся, кладя руку на плечо Рона и чуть сжимая. Мы какое-то время стояли и смотрели друг на друга в полутьме коридора, словно пытаясь заглянуть один в другого и увидеть то, что не было сказано вслух. — А где же Гермиона? Она дома? — Она спит, — каким-то странным тоном проговорил Рон, и я прищурился, смотря другу прямо в глаза. Что-то от меня определенно скрывали, но я пока не мог понять, что именно. — Пойдем на кухню, там поговорим, — уж не знаю, что друг прочитал в моих глазах, но в его я ясно видел обреченную усталость, будто он собрался сдаваться. За пару минут, потраченных на то, чтобы разуться и пройти в кухню, я уже успел себе напридумывать столько ужасов, что волосы на голове зашевелились. В мою безумную голову лезли мысли одна страшней другой вплоть до тех, что Гермиона умирает, и они боялись мне об этом сообщать. — Гермионе очень плохо, — тихий голос Рона звучал спокойно и как-то даже безжизненно. Мое сердце сразу же ухнуло вниз, потому что это прозвучало, как подтверждение моих безумных мыслей. Я уставился на Уизли, пытаясь осознать сказанное и вернуть дар речи, но прежде, чем это произошло, Рон продолжил: — Она жить без тебя не может, но и через гордость свою переступить тоже не может. Гарри, мы правда понимаем, что тебе тяжело и что тебе хочется спрятаться от всего мира. Мы с Гермионой столько всего прочитали о поствоенных синдромах. Сами же в этом по макушку увязли и задыхаемся уже в этом дерьме, а выбраться не можем. Мы даже тебя поддержать не можем, потому что у самих сил нет. Гермиона что-то делала, консультировалась с маггловскими врачами, пыталась избавить нас всех от этого и избавиться от синдрома самостоятельно, но безрезультатно. Мы застряли в прошлом, Гарри. Тебя ведь тоже постоянно преследуют воспоминания, да? Ты не говорил, но я порой по твоим глазам видел, что да, ты вспоминаешь. Я дня прожить не могу, чтобы не вспомнить прошлое, которого мне абсурдно не хватает. Это напряжение, вечная борьба даже в минуты спокойствия, понимание, что в любой момент может что-то случиться - все это до сих пор здесь, внутри, и никуда от этого не деться и не сбежать. Гермиона говорит, что мы должны быть вместе. Мы трое. И я с ней согласен. Мы через столько прошли, Гарри, так много пережили, что сейчас жить порознь просто… Самоубийство! Он замолчал, а я сидел как громом пораженный, сгорая от чувства вины и тихой ноющей боли в груди. Конечно, пока я ехал к друзьям, я все это обдумал и сам пришел к похожим выводам, но услышать это из уст Рона было выше моих сил. Слишком много всего навалилось, слишком много эмоций, слишком много неожиданного осознания. Сердце отбивало сумасшедший ритм, а нервы натянулись до предела - до того слова Рона добили меня. — Гарри, ты… — начал было Рон, с тревогой смотря на меня и наклоняясь чуть ближе, кладя при этом теплую, немного влажную ладонь на мою руку. Но договорить он не успел, потому что откуда-то справа нас двоих снес живой вихрь, коим оказалась Гермиона, да с такой силой, что мы едва не полетели на пол. Она ничего не говорила, лишь обнимала нас и целовала наши лица и руки нервными, обезумевшими движениями. Было в этом что-то, напоминавшее отчаянную, но удавшуюся попытку ухватиться за последнюю соломинку. Это была радость и панический страх одновременно, и ее нежелание выпускать нас оказались лишним тому подтверждением. Она так сильно вцепилась в наши руки, что на них почти тут же стали проявляться синяки. — Все хорошо, Гермиона, — проговорил Рон спустя несколько минут и погладил девушку по растрепанным волосам. Я оторопело посмотрел на друзей, все еще не в состоянии вспомнить родную речь. Похоже, сегодня меня решили довести до инфаркта, а потом сразу до гроба... — Как хорошо, что ты пришел, — наконец выговорила подруга, более-менее успокаиваясь и притягивая к нам третью табуретку, чтобы сесть и явно основательно поговорить. — Я уж думала… — ее голос дрогнул, оставляя неприятный осадок в моем сердце. — Я уж думала, что ты не придешь. «Какая ирония, что Северус сказал мне то же самое», — невольно подумал я, заглядывая в теплые карие глаза Гермионы, которые весьма подозрительно блестели, словно еще немного - и она расплачется. — Как я мог не прийти, — хрипло проговорил я, сглотнув комок, который перекрыл мне горло. — Гермиона, прости, такого больше… — Ну что ты, Гарри, я не в обиде на тебя, и вообще… — начала было Грейнджер, перебив меня, но я вскинул ладонь, прерывая ее. Она должна была меня дослушать. — Нет, подожди. Прости меня. Я не должен был говорить то, что было сказано. И забывать о вас не должен был. И так по-свински относиться не должен был, — твердо проговорил я, смотря в смущенные и почему-то виноватые лица друзей. Я смутно догадывался, что они чувствуют вину за то, что я извиняюсь перед ними, но старался об этом не думать. — Простите меня, ребят. — Все в порядке, дружище, — проговорил Рон и чуть улыбнулся, кивая мне, а затем смотря на Гермиону, которая одобрительно посмотрела на рыжего парня. Что-то неуловимо изменилось, словно бы была сброшена какая-то пелена. Словно мы сбросили лет пять со своих плеч и снова сидим в гриффиндорской гостиной. Мы снова были вместе и снова нас что-то неуловимо связывало, какое-то ощущение единства. Все в порядке. Все будет в порядке.