Внимание! Следующий поворот через...

      Лапухин завис над брошенными Вано в коридоре вещами — черным, жестким футляром с гитарой и небольшим потрепанным рюкзаком, вокруг ручек которого была обмотана тонкая ветровка. И всё. Именно эта скудность пожитков и ввела Вальку в затяжной ступор.       Музыкант по дороге обмолвился, что родной город Валентина — одно из многих-многих мест матушки-России, где он уже успел побывать и осчастливить местных жителей своими скромными талантами певца и гитариста. Что могла вместить в себя эта легкая и на внешний вид несуразная торба? Валька сделал скидку на то, что он, возможно, несколько перестраховывается, когда, собираясь в поездку, утрамбовывает в чемодан полквартиры, но даже если взять в расчет беспечность и легкомысленность большинства индивидуумов… Всё равно. Туда максимум документы, мобильный, зарядка, зубная щетка и кое-что из вещей влезет.       Валька не по-ни-мал. Измученный предположениями, он, вопреки своим принципам не трогать чужое, подошел, приподнял рюкзак и потряс его, прикидывая объем содержимого. Полупустой! Чудеса… В глубокой задумчивости Лапухин отправился переодеваться и мыть руки.       Вано вернулся с двумя объемными пакетами, набитыми вредными во всех смыслах продуктами: чебуреками, чипсами, пивом, сигаретами и какой-то консервированной дрянью. Спросил разрешения принять душ и занырнул в ванную комнату.       Вышел минут через десять — Лапухин как раз закончил разогревать ужин и обернулся, дабы как ответственный хозяин предложить присоединиться к трапезе. Несмотря на безбожное выпадение из режима дня, приличиями и обязанностями он не пренебрегал. Про себя Валентин решил счесть сегодняшний день исключительным, конечно, подрывающим основы его размеренного существования, но если отнестись к нему как к запланированному маленькому приключению (ведь знаки были — смена вывески одного бутика на другой, отсутствие Валерия на положенном месте), то всё не так уж катастрофично.       В общем, обернулся он и застыл с кастрюлькой в руках.       Вано выплыл из коридора ярким сказочным видением...       В последних лучах затухающего солнца, на прощание рассеянным светом осветившего пространство кухни, музыкант чудился ангельским существом, спустившимся с небес. Его беспощадно выжигающие расплавленным золотом сетчатку глаз волосы были небрежно скручены в пучок на макушке и подколоты китайской палочкой для еды, но более короткие передние пряди, не удержавшись, выскользнули и чуть смазали жесткий остроскулый овал, оставляя Лапухину хотя бы возможность дышать. Валька с уничижительной безысходностью отметил, что создатель, видимо, с особой любовью вытачивал каждый нюанс этого бескомпромиссно прекрасного лица — и даже забавный вздернутый нос намеренно добавлял очевидной резкости продуманной нежности.       Губы… Нет, невозможно представить, что их можно коснуться, поцеловать — только медленно и мучительно умирать, любуясь их соблазнительной полнотой. Высвобожденные из-под полотна волос глаза излучали неземное сияние. Их форма… Как будто гениальный художник, прорисовывая их, в последний момент решил отступиться от законов пропорций и сделал чуть больше, чуть необычнее, чем может быть в реальности. И еще эти, словно специально подчеркнутые темными ресницами, уходящие к вискам, стрелки уголков…       Но не только лицо приковало внимание Вальки. Вано переоделся в свободную, черно-бело-полосатую майку с гигантскими, обвисающими до талии проймами и огромным вырезом, которая бесстыдно открывала подробности его тела. Почти ростом с Вальку, он не был худым, скорее, субтильным и жилистым — под смуглой кожей отчетливо проступал мышечный рельеф рук. Четко обозначались выпирающие тонкие ключицы, гладкая грудь с ареолами темных сосков. Подлая тряпка также демонстрировала под ничего не скрывающей мягкой тканью твердый пресс живота. Ровные длинные ноги в обрезанных джинсах с низкой талией вызывали острое желание упасть перед ними на колени и обхватить тонкие лодыжки пальцами, чтобы подивиться их изящности, а потом дотронуться губами до босых ступней.       Вано не просто шел, он плавно перемещался, оставляя влажные следы на паркетной доске, перетекая из одного движения в другое, как жидкая ртуть.       На долю секунды в голове Вальки мелькнула дикая картинка, в которой это гибкое, как у кошки, тело мечется под ним в момент оргазма, а он, обезумев от страсти, всё еще пребывая в нем, целует колено закинутой ему на плечо стройной ноги.       Его догнал аромат чистого, пахнущего его же гелем для душа тела, сердце сбилось с ритма, Валька побледнел, охнул и выронил кастрюлю с курицей.       — Ты чего? — всполошился Вано, подскакивая к нему. — Тебе плохо?       — Я… нет… да… Всё в порядке, — наконец взял себя в руки Валентин и с сожалением посмотрел на похеренный ужин. Придется довольствоваться одними кабачками.       — Давай окно открою — у тебя душновато, — заметил музыкант, распахивая створки. С улицы в кухню ворвался запах зелени и сирени, мерный гул затихающего после рабочего дня города мешался с шелестом деревьев во дворе. — Не помешаю, если присоединюсь к тебе? — спросил Вано, уже деловито выкладывая добычу из пакетов на стол.       — Нет, конечно. Я сам хотел предложить, — спохватился Валентин, отрываясь от вытирания пола.       Вано тем временем торопливо распечатал банку с пивом и, с выражением блаженства на лице сделав первый глоток, простонал: «Ка-а-айф!» Лапухин проследил за прыгающим кадыком, вздохнул и передернул плечами. Глянул брезгливо на подозрительно аппетитные чебуреки.       — Ты это собираешься есть? — уточнил Валентин, доставая из подвесного шкафа тарелки. Выложил грустные, сморщенные кабачки.       — Да. Собираюсь, — кивнул Вано, плюхаясь за стол и жадно впиваясь зубами в жирный, сочный кусок теста с мясом. Покосился на внезапно ставший вегетарианским ужин Лапухина и подтолкнул к нему промасленный пакет с чебуреками. — Угощайся!       — Большое спасибо, но я воздержусь, — качнул головой Валька и чуть не подавился слюной.       — Как хочешь, — не стал настаивать Вано, незаметно усмехнувшись. — Но ты сейчас лишаешь себя фантастического удовольствия!       Валентин мог бы прочитать лекцию о том, что всё отправленное в рот самым непосредственным образом влияет на здоровье человеческого организма, но благоразумно промолчал, сообразив, что вряд ли достигнет желаемой цели. Достаточно было взглянуть на довольную мину музыканта, который за обе щеки уплетал порочную и нездоровую по всем пунктам пищу.       — Будешь? — Вано пододвинул жестянку с пивом к Вальке.       — Нет, — поморщился Валентин. — Ты в курсе, сколько там консервантов и прочих вредных веществ?       — Ты всегда такой? — поинтересовался музыкант.       — Какой? — не понял Лапухин.       — Занудливый, — Вано вытащил из-под стола запасной табурет и, охнув от наслаждения, водрузил на него босые ноги. Валька еще раз украдкой скользнул взглядом по тонким лодыжкам и красивой формы ступням с… что вообще никак не вписывалось в шаблон… ухоженными, аккуратными ногтями. Встряхнулся, мысленно отвесив себе пару пощечин.       — Я не против выпить пива, — пустился в объяснения Валентин, который практически никогда не упускал возможности старательно разъяснить свою позицию, подчеркнув тем самым, что ничто человеческое ему не чуждо. Просто у него есть железобетонные аргументы «за» и «против». — Но оно должно быть свежим, сваренным из отборного сырья, сроком не более суток, фильтрованным, светлым, объемом не более пятисот миллилитров. В таком случае его прием может обогатить организм группой витаминов В и Е, положительно повлиять на нервную систему и даже доставить удовольствие от распития.       — Подозреваю, официанты в ресторанах тебя ненавидят, — пробормотал музыкант.       — Я редко бываю в местах общественного питания, — заметил спокойно Валька. — Но если посещаю, то веду себя предельно вежливо. Как клиент, я обязан получить достоверную информацию о том, что собираюсь съесть и выпить. И всегда оставляю хорошие чаевые.       — Хотел бы я посмотреть на это зрелище, — еле слышно проговорил Вано.       — Не думаю, что мой визит в ресторан можно отнести к разряду занимательных зрелищ, — пожал плечами Лапухин.       Музыкант хмыкнул, но промолчал. Валька вернулся к трапезе. Он не приветствовал разговоры во время еды, но быть невежливым по отношению к гостю тоже не хотелось, поэтому вынужденную болтовню компенсировал тщательным пережевыванием кабачков. Ощущая на себе внимательный взгляд Вано… По правде говоря, смущающий.       — Документы проверил? — вдруг спросил музыкант.       — Что, прости? — оторвался от тарелки Лапухин и поднял глаза до уровня носа гостя.       — Пока меня не было, ты, надеюсь, проверил мои документы: кто я? что я? откуда?       — Я мог бы счесть это оскорблением, но сделаю вид, что не слышал. Из уважения к твоему статусу гостя, — бросил Валька, едва сдержав нотки обиды в голосе.       — Прости, — тихо произнес Вано.       — Да, я трогал твой рюкзак, — признался тут же Валентин. — Но внутрь не заглядывал. Мне просто непонятно, как можно путешествовать при полном отсутствии вещей.       — Легко и просто, — пожал плечами Вано. — Я живу только сегодняшним днем, без прошлого и будущего. А на сегодня мне вещей хватает.       — Как это… без будущего? — не понял Лапухин, обращаясь к кончику вздернутого носа.       — А вот так, — музыкант чуть подался назад, облокотившись о стол и откинувшись спиной к стене. Развалился как барин, одним словом. — Это моя жизненная философия, рожденная не склонностью к пофигизму, как можно было бы подумать, глядя на меня. Я пришел к ней не сразу — потребовалось время, чтобы понять, кто я, что хочу и как это получить.       — Это обнадеживает, — пробурчал себе под нос Валька, на самом деле не ожидая от музыканта серьезных рассуждений за жизнь.       — Хм… — Вано прищурил глаза, разглядывая Валентина. И снова продолжил:       — Когда мне исполнилось двадцать два года…       — А сейчас тебе сколько? — перебил Валька, которого так интересовал ответ на этот вопрос, что он даже не заметил допущенную бестактность. Обычно Лапухин терпеливо выслушивал любую речь до конца и только потом приставал со своими комментариями… Если они имелись, конечно.       — Двадцать семь.       — Понятно, — Валентин проглотил удивление вместе с очередной порцией кабачков, склизкой массой свисающих с вилки. Хотя… Вано из разряда людей без возраста: он и в сорок будет выглядеть на девятнадцать.       — Делаю вывод, что ты моложе, юный падаван, — усмехнулся музыкант.       — Мне двадцать три, — сообщил Лапухин.       — Я так и предполагал, — не без самодовольства бросил Вано. — Так вот… По окончании университета в родном Питере, я, будучи двадцати двух лет от роду, полный надежд на великое будущее, удачно устроился по специальности — маркетологом в крупную строительную компанию. В общем, я тоже с цифрами дружу, но в более креативном плане, — хмыкнул он.       Валька оценил подкол — в его фирме у бухгалтерии с отделом маркетинга вечная война.       — Белая рубашечка, черные брюки, на лице идиотская улыбка, пятидневка, с девяти до шести — всё как полагается, — Вано подпер щеку одной рукой, второй удерживая чебурек и умудряясь им активно размахивать в воздухе. — Мечтал со временем выбиться в топ-менеджеры — типа карьеру сделать. Остальные планы — вроде своя квартира, машина, семья, дети — были на тот момент расплывчатыми. И вот ходил я, ходил на работу, что-то делал, получал зарплату, тратил ее, в свободное от работы время тусил с друзьями, встречался с какими-то девушками, от придури — порой с парнями… День за днем одно и то же. Прошло два года. А я как сидел маркетологом — так и остался сидеть. Тусовки надоели, накоплений никаких нет. Рутина начала подъедать. И вот однажды так мне тошно сделалось… Проснулся утром и задумался: а для чего, собственно говоря, все эти крысиные бега? Почему я живу по кем-то придуманной схеме, исходя из которой надо работать, надо строить карьеру, надо обзавестись движимостью-недвижимостью и прочими материальными благами. Быть надуманно успешным! А если я не хочу? Ну, то есть, я на полном серьезе не хочу! Мне не нужна квартира, машина, я могу обходиться минимумом вещей — меня не интересуют модные тряпки и прочие побрякушки. Мне плевать на статус и отношение ко мне окружающих людей. Семья… Когда я осознал, что именно хочу, то понял, что вряд ли найду девицу, желающую остаться со мной.       — И что же ты хочешь? — Валька позабыл про ужин, слушая музыканта.       — Быть свободным. От условностей, от чужих идеалов и схем. Жить одним днем — здесь и сейчас. Увидеть мир. Просто путешествовать — переезжать из города в город, знакомиться с разными людьми… Просыпаться утром с одной мыслью: как много я еще не видел! Не загадывать на будущее, потому что оно никем не прописано и не предсказано. И никогда не знать, что меня ждет за следующим поворотом. Не упускать ни одной возможности занырнуть в новую авантюру с головой. И поверь, для человека, который живет одним днем, мне вещей хватает.       — Но… — Валентин и сам не понимал, что собирался возразить. Его мир был построен на строгой предсказуемости всего происходящего, на точном знании, что его ждет завтра. Философия «человека в футляре» Лапухина находилась по другую сторону от мировосприятия Вано. И оно его пугало… Аж глаза закрыть хотелось.       — Здесь нет никаких «но», Валентин, — проговорил музыкант. — Просто я так живу. Я счастлив. Я свободен. Если мне нравится город, то я в нем задерживаюсь на неопределенный срок, пока не потянет дальше. Нахожу временную работу, временное пристанище. Если нет — спасает игра на гитаре и ночлеги у проходных знакомых: всегда найдется тот, кто пустит странника на порог.       — Как я? — уточнил Валька.       — Как ты, — согласился Вано. — Но даже если не срастется — могу на вокзале перекантоваться или, когда тепло, как сейчас, на улице. Это не проблема. У меня вообще нет проблем. Когда нет планов на завтра — они исчезают сами собой.       — И ты больше вообще ни о чем не мечтаешь? — спросил Лапухин. Сам он точно ни о чем не мечтал: у него всё было. Уже. Для того, чтобы аккуратно, без приключений, достигнуть порога старости и с облегчением выдохнуть.       — Ну почему же? Мечтаю… — Вано помолчал. — Мечтаю, что однажды, за новым поворотом, встречу человека. Особенного. Который захочет продолжить путешествие вместе со мной, — и вперился пристальным взглядом в Вальку. Тот поежился и отвернулся. Неловко встал, зацепив стул, и принялся убирать со стола тарелки. Мысль о том, что это некий намек, отогнал как невозможную.       — Мне этого не понять, — наконец произнес Валентин, нарушив давящую многозначностью тишину.       — А мне почему-то кажется, что ты очень хорошо можешь меня понять, — заметил Вано. — Ты вроде… хм… непробиваемый формалист и перфекционист, ужасно зацикленный на мелочах, разговаривающий на каком-то канцелярском языке, сухарь и зануда, всё продумывающий наперед. И наверняка твой жизненный план составлен до гробовой доски.       — У меня нет такого жизненного плана, — отрезал Валентин, наливая себе в стакан свежевыжатый апельсиновый сок, приготовленный еще с утра. И это было истинной правдой: он вообще не любил никаких планов — просто замыкал пространство вокруг себя, не допуская в него случайности. Его «завтра» будет таким же «завтра» и через неделю, и через год, и через десять лет. Без треволнений взлетов и падений по карьерной лестнице — продвижение может быть, но не до той степени, когда начинается Большая Ответственность и нервотрепка, квартира и машина — галочка стоит в графе «Есть», семья… Валька считал, что одиночество гораздо безопаснее: нет близких людей — нет страха потерять их.       Он вернулся на свое место, мазнул взглядом по Вано и чуть не поперхнулся от случайной мысли, что они в чем-то похожи, несмотря на полную противоположность. По сути, если вдуматься, у Вальки тоже нет «завтра» — у него каждый раз происходит «сегодня», одинаковое, неизменное сегодня, повторяющееся изо дня в день. У Вано тоже есть лишь «сегодня», но всё время новое, непредсказуемое.       «Дурацкая логика, — разозлился Лапухин. — Нет у нас ничего общего».       — У тебя можно покурить? — Вано внезапно вырвал Вальку из размышлений.       — На балконе. Можно, — кивнул Лапухин. Бомж Валерий в какой-то мере приучил его терпеть эту зависимость: как начнет философствовать — сразу рвется на перекур.       — Пойдем со мной. Спою тебе одну песенку, — предложил музыкант.       Валька растерянно глянул на часы…       — У тебя еще есть полчаса, — усмехнулся Вано. — Идем!       Он уселся на принесенном с кухни табурете, закурил, вкусно и глубоко затянувшись. Валька, прислонившись к стенке, покрутил в руках стакан сока. Вано с гитарой в руках, с пучком на затылке и в своей ужасной майке выглядел лишним и выбивающимся из привычной картинки интерьера балкона, но с его появлением всё и так пошло наперекосяк. Оставалось только пережить этот вечер, а пока — смотреть на него жадным, тоскливым взором и слушать Сплинов «Мы сидели и курили». Песню с каким-то явным подтекстом, но Валька упорно сопротивлялся тому, чтобы его принять.       Сдался на последних строках…       Все ушли, остались двое       В мире самых чокнутых людей,       Мы сидели и курили,       Сидели и курили,       Мы сидели и курили,       Сидели и курили,       Мы сидели и курили,       Начинался новый день,       Начинался новый день,       Начинался новый день.       Вано говорил с ним через текст, к чему-то приглашая. Валентин, нахмурившись, решил его игнорировать. С болезненно поджавшимся сердцем, со страдальческим лицом.       — Я впервые вижу человека, который ТАК воспринимал бы музыку, чувствуя ее на уровне ДНК, — тихо проговорил музыкант, прикуривая новую сигарету. — Мне кажется, в твоем теле, за всеми этими канцеляризмами, спрятана ранимая и страстная душа.       — У тебя богатое воображение, — качнул головой Лапухин, внутренне закрываясь. — Если честно, заниматься анализом своего психотипа я не настроен. Душа у меня самая обычная — среднестатистическая, мещанская. Я не придумываю себе масок, я такой и есть. Ранее ты сказал, что я зануда и сухарь… Ты меня не обидел и не удивил. Не ты один так считаешь. Меня это вполне устраивает. Я доволен собой и своей жизнью, — закончил он и продолжил цедить апельсиновый сок.       — У тебя на всё есть четкий ответ. Тебе часто задают подобные вопросы? — Вано, похоже, не собирался прекращать допрос. Валентин не очень понимал, чем его личность может быть любопытна музыканту. К тому же, завтра он уйдет — зачем ему вообще жизнь Валентина Лапухина? Абсолютно праздный интерес.       — Нет. В последний раз — год назад, очередной психиатр, — всё же ответил Валька.       — И какие он сделал выводы? — Вано побарабанил пальцами по лакированному боку гитары.       — Что я нормальный. И ответы мои его устроили.       — Дерьмовый был специалист, — резюмировал Вано, хмыкнув. Он выдохнул порцию дыма, одной рукой перебирая струны. И не дав возразить Лапухину, снова спросил:       — Почему ты не смотришь мне в глаза?       — Чтобы избежать неловкости, — просто ответил Валентин.       — Какой?       — Люди врут. Все. А глаза выдают эту ложь. Я ее вижу. И они это понимают. Это их… м-м-м… раздражает, пугает, нервирует. Но если не смотреть в глаза, можно избежать подобных неприятных моментов. Я не боюсь контактировать с людьми, если ты об этом, — Валентин в подтверждение своих слов вскинул голову и встретился взглядом с ореховыми внимательными глазами. И с сожалением добавил:       — Правда, тебе в лицо мне смотреть тяжело.       — Почему?       — Ты слишком красивый. Ослепляюще. Меня это сбивает с толку, — бросил Валька спокойно, просто констатируя факт. Вано, подавившись дымом, уставился на него. Долго изумленно рассматривал, а потом расхохотался:       — Ну ты даешь! Мастер комплиментов!       — Это не комплимент. Это факт.       — Окей-окей! Я понял, — сдался Вано, всё еще посмеиваясь. — Слушай, а ты попробуй не сводить с меня глаз: чем дольше смотришь — тем больше привыкаешь. Пройдет минут тридцать, и ты поймешь, что я просто, допустим, просто симпатичный парень, — закончил он, подмигнув.       — Не вижу в этом необходимости. Во-первых, мне скоро надо ложиться спать — мы и так засиделись, во-вторых, ты завтра найдешь себе новый ночлег, и мы вряд ли еще увидимся. Напрасная трата времени, — отсек Валька.       — Я могу остаться. У тебя. Мне понравился этот город — я бы задержался здесь. Ты не против? — Вано вдруг отложил гитару, встал с табурета и подошел вплотную к Лапухину. Забрал у него из рук стакан с соком и отставил в сторону. Какое-то время просто смотрел. Валька попытался отвернуться, но музыкант схватил его за подбородок, удерживая зрительный контакт. Его лицо оказалось так близко, что дыхание перехватило.       Валентин от высказанного предложения вздрогнул пуганой птахой, взмахнул руками, как неоперившимися крыльями, не умеющими еще взлететь, и от неожиданности с разлету занырнул в гипнотически-прекрасные глаза Вано. Как зачарованный кролик перед удавом, Лапухин судорожно сглотнул, зачем-то пригладил внезапно растрепавшиеся от волнения волосы и покорно пробормотал:       — Оставайся.       Вано ясно улыбнулся, отпустил подбородок, но не отстранился. Помедлив секунду, в течение которой Валентин лишился последних остатков здравомыслия, он осторожно прикоснулся к его губам своими.