Внимание! Следующий поворот через...

      Валька надеялся на то, что пройдет неделя-другая, и ему удастся собрать и вернуть на место раскиданные в хаотичном порядке кусочки паззла, подклеить у разбитой вазы жизни отколотые части.       Но с течением времени Лапухин с ужасом осознавал, что собирать, возвращать и клеить нечего — мыслями он застрял ровно в той точке, когда Вано сказал ему: «Прощай» и ушел.       Всю ночь тогда Валентин представлял себе, куда идет музыкант, кого видит, с кем разговаривает, что делает и где остался с ночевкой. Порывался покидать первые попавшиеся вещи в сумку и броситься на его поиски, но подскочив с пола, на котором просидел почти двенадцать часов без движения, замирал, убиваемый раз за разом мыслью — он первым принял решение расстаться. Его сгибало пополам от невыносимой боли в области солнечного сплетения, скручивало от режущего спазма в животе. Ноги подкашивались — Валентин со стоном падал на колени и продолжал сидеть, опустив голову и обняв себя руками.       Больно-больно-больно… Больнее, чем драть зуб без наркоза, острее, чем пулевое ранение, мучительнее, чем глубокое ножевое под ребра в органы, повреждение которых грозит медленным умиранием.       Валька придерживал руками ноющее, истекающее кровью сердце, гулко пробивающее грудную клетку, мечущееся и рвущееся вслед за златовласым путником. Ему казалось, он воочию видит, как сквозь побелевшие пальцы насыщенно-красные капли стекают на пол.       Оставалась надежда, что муки душевные — фантомные, и рано или поздно утихомирятся, но облегчение не приходило. С каждым днем становилось всё хуже и хуже.       Ему бы прокричаться, выплакать слезы бессилия и теперь так полно и объемно ощущаемого одиночества, выплеснуть из себя отравляющий его тело яд несостоявшейся любви, но упрямство и гордость настаивали, что подобные слабости недостойны мужчины. Валька боялся признать, что из-за пресловутой же гордости он сейчас не живет, а существует, на автомате выполняя ранее заданные кем-то прагматичным функции. Нелепая и бесполезная гордость — вот и всё, что у него имелось противопоставить постепенному угасанию больной души.       Да, Валька вроде бы придерживался старых правил, но они, проржавев и не оправдав себя, подводили его. Вся система дала сбой.       Лапухин перестал бегать по утрам, вместо завтрака — горький кофе, ел, когда придется и что под руку попадет, иногда, забываясь, не ел вообще. Худел, истончаясь. Брился редко и с порезами от невнимательности, не причесывался — вспомнив, лишь проводил пятерней по стремительно отрастающим волосам. Как и предсказывал Вано, они действительно вились на кончиках, оттого путались и лежали вороньим гнездом. Вальке было плевать.       Отглаженные рубашки и брюки остались в прошлом — Валентин не видел смысла блистать отутюженно-вылизанным видом, если на лице трехдневная щетина, глаза мутные и покрасневшие, а на голове путаная копна нечесанных кудрей. Доставал из шкафа первое попавшееся, натягивал на себя и выходил из дома.       Систематически опаздывал на работу, потому что часто останавливался по дороге, забывая, куда шел и зачем. Но главбух почему-то не делала ему выговоров и не штрафовала, а на общих собраниях прикрывала перед начальством, потому что в отчетах Валька допускал досадные ошибки. Секретарша Леночка с сочувствующим видом приглашала к себе в закуток, поила горячим чаем и запихивала в плохо соображающего Лапухина бутерброды и кексики. Мишка Карасик сам наводил порядок на Валькином столе, вытаскивая в обеденные перерывы на улицу и отвлекая болтовней на праздные темы. А начальник охраны Виталий Анатольевич один раз даже отвел Вальку в сторонку и интимным шепотом, понимающе спросил: «Слышь, может, давай сегодня со мной вечером того… По бабам?» Лапухин ни по бабам, ни по мужикам не хотел, но поблагодарил за приглашение.       Его коллеги — странные люди, но хорошие — с грустью признал Валентин. Возможно, они просто обычные — как и все: немножко глупые, немножко эгоистичные и завистливые, немножко чуднЫе, немножко сварливые. Но умные, всё понимающие, добрые. Простые и очень сложные.       А еще Валька подолгу застревал в парке на том месте, где познакомился с Вано. Всё прислушивался — а вдруг из-за деревьев донесется чистый, но с легкой хрипотцой голос. Однажды услышал…       Но пела девушка — душевно, мечтательно, перекрывая своим пением шелест листьев и детские крики, без сопровождения гитары, отстукивая ритм бубном по бедру:       Нарисуй мнe небo в голубом сияньe дня,       Напиши стихи, a лучшe песню для меня.       Если ты решишь, чтo можешь вce мне рассказать —       Ветep знает, гдe меня искать.       Весенний день ворвался в этo небo,       Я вспомнил, гдe я нe был, o чем мечтал…       Остановиться мнe бы, нo я всю ночь летал.       Валька не видел поющую, но почему-то знал, что это та брюнетка с косами и в цветастой юбке до земли. И пела она «Ветер знает» группы «Браво», наверняка неспроста, а обращаясь к впечатлившему ее и вдохновившему златовласому музыканту.       Хотя… Может, всё это Валькины фантазии. Он не свернул, чтобы убедиться — поет ли это белокожая красавица или какая-то другая талантливая девушка.       На семейном ужине с мамой Валька ждал очередного всплеска паники с матушкиной стороны — это ведь во что сын-то превратился! Бомж Валерий и то по сравнению с ним более симпатичный и ухоженный мужчина. Тощий, ссутулившийся, бледный, с прочно залегшими под потухшими глазами фиолетовыми тенями, лохматый, небритый, одетый черт знает как: мятного оттенка жеваная рубашка, выпущенная поверх спортивных штанов, сланцы на босу ногу.       Но мама ничего не сказала — угощала малиновым пирогом, иногда вставала из-за стола, чтобы погладить сына по волосам и поцеловать в макушку. Проводила до дома и вдруг выдохнула:       — Наконец-то ты проснулся.       И поймав удивленный взгляд Валентина, сжала его ладонь со словами:       — Любовь, Валя, это всегда сложно. И за нее нужно бороться. Или иметь мужество отпустить. Я не знаю, что у тебя произошло, но почему-то уверена — еще не всё потеряно. Если та девушка…       — Парень, — поправил мать Валька.       — Хорошо, парень, — мужественно кивнула родительница. — Если тот парень… Черт, неожиданно, — матушка помолчала, переваривая информацию. — А, чего уж теперь! Пусть так. В общем, если тот парень так много значит для тебя, и ты хотя бы предполагаешь, что значишь для него не меньше, стоит переступить через себя. Не поломаешься.       — Я не знаю, — Валька вздохнул. — Не знаю, значил ли что-то по-настоящему для него. Он исчез. Ни разу не позвонил.       — Позвони ты, Валя. Я слишком хорошо знаю тебя и твое упрямство. Оно не всегда полезно, поверь.       — Я… Я подумаю, — кивнул Валентин.       — И если что… Помни, у тебя все-таки есть мама. Какая есть. Но я тебя люблю. Ты моя гордость и самая живая память о муже.       — С-спасибо, — пробормотал Валя. — Спасибо, мама. Я тоже тебя люблю.       Дома Валька бездумно пошатался по комнатам, перекручивая в руках мобильный телефон, отметил, что за ушедший месяц квартира превратилась в развалы городского сумасшедшего — везде царил бардак. Он глянул на вывороченные внутренности гардеробной и грустно усмехнулся — дожил.       Позвонить или нет?       Опять сомнения.       Лапухин полез разобрать шкаф: может, пока будет сортировать одежду на чистую и не очень и аккуратно раскладывать по полкам, решение материализуется четким указанием? Потащил за рукав некогда сияющую белизной рубашку, за которой на пол выпала черно-белая полосатая майка…       Валька сглотнул, нервно потер запястье, присел на корточки. Подхватил в руки мягкий трикотаж, еще хранивший запах Вано. Вещь. Его любимая майка. Вано оставлял ее здесь, в гардеробной Вальки, уходя из пределов квартиры. Он и не думал сбегать. Он знал, что вернется. Каждый раз знал, что вернется!       — Идиот! Какой же я идиот! — простонал Лапухин, зарываясь лицом в полосатую тряпку. И сжимая ее одной рукой, как бесценное сокровище, второй торопливо набрал мобильный Вано, молясь всем богам, чтобы тот не сменил номер.       Гудок, второй, третий.       — Привет, — раздался знакомый, родной, любимый голос. Но обесточенный, без эмоций.       Валька молчал, растерявшись и не зная, что сказать. Какие слова нужно произнести в таком случае? Что говорить?!       — Валя… — позвал тихо Вано.       Валентин облизал пересохшие губы, плюхнулся на задницу и беспомощно огляделся в поисках подсказок.       — Валя… Не молчи, — попросил музыкант. — Ты же зачем-то позвонил.       — Я… — выдавил осипшим голосом Лапухин. — Я не знаю, что должен сказать.       — Ну… — усмешка, точно усмешка и, наверное, слабая улыбка. — Скажи первое, что приходит на ум.       — Я видел, как ты целовался с той красивой девушкой. У нее были длинные косы и какая-то цыганская пестрая юбка, — выпалил Валька и испуганно замолк. Господи, зачем он про это?       — Я знаю — заметил тебя. Эту девушку зовут Надя. Она была замужем и очень хотела забеременеть, но врачи ей запретили — при обследовании организма обнаружился порок сердца. Муж ее бросил. Ей всего двадцать четыре года. Надя гуляла в парке с мамой и услышала мое пение. Ее вскоре ждала серьезная операция, ей было очень страшно и хотелось поговорить с кем-нибудь посторонним. Ты понимаешь, почему я позволил ей поцеловать себя?       — Да… Да, — едва слышно проговорил Валентин. И почувствовал мучительный стыд за поспешные выводы. Девушку Надю стало очень жалко. Как же это ужасно пережить предательство любимого человека, не сумевшего в сложную минуту остаться рядом!       — Ты поэтому отказался уехать со мной? — спросил Вано.       — Да… Нет-нет, не поэтому. Не только поэтому, — наконец сформулировал мысль Валька. Он подполз к шкафу и оперся о него спиной.       — Тогда почему? Может, сейчас расскажешь, раз тогда не захотел? — голос Вано звучал без обиды, ровно.       — Ты не спрашивал, — заметил Валька, потирая висок.       — А ты бы ответил? Только честно?       — Нет, наверное, нет, — вздохнул Лапухин. — Где ты? — спросил он.       — Сначала ответь, почему ты не поверил мне? Почему отказался? — настойчиво попросил Вано.       — Потому что… Мне подумалось, что я теряю слишком много — всю свою жизнь и себя.       — Разве взамен я не предложил тебе нечто иное, лучшее, и себя в придачу?       — Нет, — качнул головой Валька. — Ты предложил мне свое, поставил перед выбором: или так, или никак. А это сложно, очень-очень сложно отказаться от всего, особенно когда понимаешь, что любишь… Любишь этот город, маму, даже коллег по работе. Я, может, и хотел уехать с тобой, но за все две недели ни разу не почувствовал, что ты мой. Что рядом. Не телом, а душой, — медленно, с паузами говорил Лапухин. — Я испугался, что когда-нибудь потеряю тебя из вида, а ты и не заметишь пропажу. Ты не сказал, что любишь меня, ты просто что-то надумал себе, решив присвоить жизнь другого человека. А я другой, Вано, другой. Но ведь тебе это неинтересно? У тебя есть цель, путеводная звезда, твой огромный мир. Ты поломал меня, признаю. У меня не получается больше жить так, как раньше, но и по-новому я не знаю как. И подумать не выходит. Потому что скучаю, очень сильно скучаю по тебе. И в этом нет никакой логики и здравого смысла.       — А ты… любишь меня? — задал тихий вопрос Вано.       Валька помолчал, очерчивая указательным пальцем узоры на полу, и выдохнул:       — Да. Больше, чем кого-либо.       В ответ послышалось: «Ох… Твою же мать». И тут же короткие гудки. Валька с бессмысленным видом некоторое время пялился на гукающий телефон, затем откинул его и уткнулся лицом в колени. Он не знал, как расценить их разговор и стоит ли звонить еще. Но он ведь попытался?       Лапухин погрузился в какое-то вязкое забытье, позабыв о том, что собирался навести порядок в шкафу. Наверное, когда-нибудь полегчает. Должно. Время лечит. Или как там утверждают древние мудрецы.       Он пережил смерть отца. Справится и с первой несчастной любовью.