Переменная облачность

Когда Тсу-кун пошёл в школу, Иви смогла наконец позволить выкурить себе сигарету. Она села на диван, вытащила откуда-то пыльную пепельницу, такую же пыльную пачку сигарет и пыльную зажигалку. Огонёк загорелся раза с десятого, а сигарета с первого; Иви вдохнула долгожданную отраву и кашлянула — организм всё уже позабыл, пальцы разучились стряхивать пепел, а глаза заслезились. Обидно, что уже процесс стёрся из памяти, ей Богу, обидно. Тсуру шесть лет, а она всё ещё выглядит на двадцать один, и пудрить мозги соседям по поводу возраста утомительнее и утомительнее, хотя в крайнем случае можно обойтись отмазкой, мол, чтобы хозяйка одного из лучших спа-салонов в стране да и выглядела на свои настоящие года? Шутки шутите, соседушка-сан. Тсуру шесть, и цветёт вишня, и Наны нет уже шесть лет, и это она должна была делать ранним утром сыну бенто, она должна была покупать вместе с ним моднявый рюкзак и пенал, и школьные принадлежности, и форму, а ещё вспоминать свои годы обучения, провожая до школы, и целовать в лоб и заговорщески шептать на ухо, что дома будет ждать праздничный ужин. Не Иви, а Нана, а Наны не было. Массимо тоже не было. И Тсуру не знал, что у него вообще есть папа; знал только, что из-за плохих дядей мама улетела на звёздочки, и что у него две мамы — одна на небосводе, а вторая Иви. Массимо раз в году выбирался в Японию, раз в году сбегал от отца, братьев, Хранителей, подчинённых, гримировался и шёл пить чай с лучшей подругой своей мёртвой жены; предлагал деньги на нужды, Иви всегда отказывалась, говоря, что может обеспечить. Она через стол передавала фотографии. Массимо невероятно внимательно рассматривал каждую, поглаживая пальцами в кожаных перчатках пропечатанные волосы своего сына, и в глазах у него появлялись слёзы. Однажды, когда в тоненькую пачку затесалась фотокарточка, где был изображён не только Тсуру, но и Иви, он, один из самых уважаемых людей теневого мира, не выдержал и всхлипнул; дёрнулись плечи под дорогим пиджаком: — Спасибо, что любишь его, — хриплым из-за сдерживаемых слёз голосом поблагодарил Констанцо, — Спасибо, что ты ... что ты рядом с ним. — Иначе и быть не могло, — пожала плечами Иви, глядя на своего ... своего друга с нежностью, — Я дала ему свою фамилию. Для безопасности. Когда повзрослеет, может сменить на твою. — А захочет ли? — горько хмыкнул Десятый Вонгола, — Он имеет полное право меня ненавидеть. Я же для него не существую. — Даже если не можешь с ним контактировать, можешь писать письма. Я скажу ему, когда пойдёт в школу, что у тебя опасная работа, что запрещают выезжать, запрещают рассказывать о своей профессиональной деятельности. — Скажешь ему, что я какой-то учёный? — издал смешок Массимо. — Скажу, — невозмутимо ответила Иви. Он помолчал, буравя невидящим взглядом прозрачный стакан со своим остывшим Эрл Грей, сцепил руки в замок перед собой и сделал глубокий вдох-выдох. — Завтра я опущу в почтовый ящик сложенное письмо в конверте. Тсуру ... я хочу, чтобы он сам прочитал его. Когда научится. Пожалуйста. Иви едва заметно улыбнулась: — Хорошо. Тсуру — идеальная смесь своих родителей. По-европейски высокий, тощий, с улыбкой Наны, бровями Наны, почти лицом Наны, зелено-серыми глазами отца, темно-темно-темно каштановыми волосами, как кора старого благородного дуба, точнее объемной копной волос. Добрый, отзывчивый, мечтательный, по-детски мудрый и трогательный мальчик, обожающий слушать, как Иви читает вслух на ночь Андерсена, братьев Гримм, Кэролла и Сента-Экзюпери, по непонятной причине не любящий собак ... Наны не было, Массимо не было, но была Тора, (помните её?). Постаревшая, овдовевшая, давно перебравшаяся в Намимори, чтобы помогать внучке с будущим отпрыском. Какой внучке? Нане, конечно. Как иначе могли познакомиться Иви и Нана, если не через Тору, которую Сакамото-таки навестила после того, как вышла из комы после Луча? Тора (с гражданским именем Ишикава Йори; но это неважно, потому что всё равно Иви называла её как в былые времена). Тсуру ушёл в школу, а Иви осталась дома. И праздничный ужин уже был готов, и успели кончиться сигареты, и курить хотелось страшно, а ещё связаться с Шамалом, а ещё с Кавахирой, и она не видела этого Кавахиру несколько лет ... Он пришёл к ней при полном параде, в цилиндре и перчатках, с тростью, когда Иви с ребёнком на руках после официального усыновления вернулась домой, уставшая, но довольная. Смерив её нечитаемым взглядом, Кавахира просто развернулся и ушёл. И не попрощался. Вот так взял. И ушёл. Подонок. И если вот это было не больно, то тогда что такое боль? Главное, даже не объяснил, почему ушёл. Он ведь знал, что ребёнка родила Нана, Иви сама ему об этом говорила. Тогда что не так? Почему он ушёл? Его заставили или ... или сама Иви сделала что-то не то? Почему не объяснил? В тот вечер у неё не было сил на слёзы. Слёзы вообще, кажется, кончились, и осталось только чувство пустой безликой апатии. И только спустя шесть лет удалось добраться до сигарет. Иви покрутила пустую пачку в руках, покачала головой и направилась на улицу. Выкинула в ближайшую мусорку след своей давнишней слабости, завернула в ближайший магазинчик. У входа, облокотившись на стену, хмуро и одиноко стоял темноволосый мужчина с довольно привлекательными, хотя и откровенно японскими, чертами лица; он поднял голову и скользнул по ней внимательным серым взглядом; скользнул и снова сосредоточился на своих лакированных ботинках. "Подозрительный тип," — подумала Сакамото Иви. "Подозрительная женщина," — решил следователь полиции Хибари Мамору.