Переменная облачность

Сара Гринфилд, так звали новенькую. Са-ра. Грин-филд. — Знакомая фамилия, — медленно пробормотал Бьякуран и задумался, перебирая в голове тысячи имён людей, которых он когда-то где-то знал. Что-то знакомое, что-то ужасно знакомое. С его прóклятой абсолютной памятью он просто не мог не запомнить. Может, бейджик увидел у официантки или кассирши в Мафия Лэнде, может это одна из штатского планктона Вонголы, или Каваллоне, или Козато, или Варии ... в других мирах, конечно. — Гринфилд, — снова повторил Бьякуран в пустоту, и привычная маска ехидного довольства сползла с его лица, сменившись едва заметным раздражением в виде слега сведённых бровей. Не мог же он, в самом деле, забыть, никогда раньше не забывал! Чёртова фамилия! — Закуро, — окликнул он своего Хранителя, курящего на подоконнике у открытого окна, пока шеф занимался бумажной волокитой; дурманящего аромата ландышей под кабинетом не перебивала даже трёшка подчинённого, — Гринфилд! Тот несколько сконфуженно обернулся: — Послать кого-нибудь в магазин? — Зачем? — теперь удивился уже Бьякуран. — Ну, дык, — Закуро стряхнул пепел вниз, — у нас на складе только Пуэр со всеми подвидами, Ройбуш и жасминовый. Вот я и спрашиваю: послать кого-нибудь в магазин? — Я не чай имею ввиду, — издал смешок Бьякуран, но внутри него что-то похолодело. То ли от непонятной паники, то ли от ещё чего. Он прожил тысячи жизней, актёры в игре всегда оставались теми же, вне зависимости от пола и прочих обстоятельств. А тут новое имя: Сара Гринфилд. Абсолютная память — это то проклятие, от которого невозможно избавиться, а Бьякуран пытался, причём тщетно, разумеется. Может быть шпионка? Если не вспомнил имя, лицо-то точно ... — Назначу её к себе в секретарши, — вслух решил он. А потом обратился к Закуро, — и, да, за чаем все-таки пошли кого-нибудь. Будет забавно: Сара Гринфилд пьёт Гринфилд. Интересно, оценит ли иронию, пока я буду с напускным интересом листать её резюме? Несмотря на словесный каламбур фамилии и чайной фирмы улыбка не вернулась на лицо Бьякурана. Он впервые за долгое время не понимал, что ему делать: паниковать или позволить себе надеяться? {}{}{} Всё, что она ни делала, настойчиво шептало: "я обычная, я обычная, не смотрите на меня так пронзительно; я как все, часть толпы," — но Бьякурана это заставляло только рефлекторно пристальнее вглядываться. Гринфилд продолжала держать спину прямо, а плечи расправленными. Бьякуран наблюдал за ней и всё больше убеждался в своём склерозе, потому что, ну не могла старушка Фрегарах наконец-то сжалиться над ним. Как и любой другой женщине ей импонировало мужское внимание, и ни его, ни Кавахиру отпускать это существо определённо не собиралось. Значит, нужно вспоминать тщательнее; быть может, кто-то из пешек на доске сменил внешность? {}{}{} Она не умела улыбаться только глазами; мускулы её лица то и дело подрагивали в улыбке, сдержанной и обузданной, как загнанная в табун дикая кобылка. Когда мисс Гринфилд улыбалась, у неё расцветали ямочки на щеках, едва-едва заметно опускались расслабленные брови. Когда у неё было хорошее настроение, в её шагах слышалась какая-то особенная динамичная нотка, будто она на самом деле шла вприпрыжку, не отрываясь от земли. На ногтях его секретарь носила бесцветный лак, в ушах - серебряные гвоздики (по мнению Джессо, белое золото там смотрелось бы лучше), на левой руке обязательно сидели швейцарские часы, женственные, но строгие, её рубашки пастельных цветов пахли горькими французскими духами. Когда она сидела долго за компьютером, надевала утонченные прямоугольные очки в красной оправе. В холодную погоду кутала свою снежную голову в шерстяную шаль, по воскресеньям обязательно ходила на службу в крохотную старую церквушку на окраине города, часами сидела там и слушала органную музыку, разглядывая витражи. Мисс Гринфилд пила чай без сахара, но какао с маршмеллоу (это Бьякуран всем сердцем одобрял), к еде не была придирчива, но старалась выбирать блюда с меньшим количеством холестерина. И, да, Джессо, следил за ней. Он ведь всё ещё не вспомнил. — Шеф? — голос Закуро вырвал носителя кольца Маре обратно в реальность; тот невольно подскочил и быстрым движением спрятал почти законченный черно-белый портрет Сары. — Да-да? — Вы это, — Ураган немного замялся, — аккуратнее с вашими многозначительными взглядами. Я-то ладно, смолчу, но вот Кикё взъестся на неё как свекровь на невестку, а Блюбелл может чего и похуже учудить. Бьякуран это прекрасно помнил из своего многомирового жизненного опыта. В конце концов, он же не раз успел побывать и мужем, и отцом. — Ты не так понял, — махнул рукой Джессо, делая глоток своего давно остывшего чая. — Как раз так я и понял, — скрестил руки на груди Закуро. — Вы находитесь на стадии неосознания и отрицаете очевидное. Бьякуран подавился, опрокинул чашку на почти спрятанный рисунок, заставляя чёткие линии сделаться толстыми и пушистыми, и зашёлся долгим глубоким кашлем. Ураган Миллефиоре с ухмылкой и чувством выполненного долга покинул кабинет; мало кто знал, что он когда-то хотел стать психотерапевтом. {}{}{} Уже через неделю Бьякуран передвинулся на новую стадию. Он валялся на своём столе в кипах важных бумаг с ослабленным галстуком, в расстёгнутой на пару пуговиц рубашке, с зажатыми в кулаке сорванными с клумбы сциллами и таранил потолок совершенно тупым взглядом. На подоконнике молча нёс свою вахту Хранитель Урагана. Был май; на улице стояла противоречивая погода — земля ещё до конца не прогрелась, но воздух витал тёплый; солнце палило нещадно, поэтому на улицах и в помещении шла кругом голова от духоты. Впрочем, у Бьякурана она шла кругом не только из-за этого. — Закуро, — жалобно простонал он, глубже вдыхая вездесущий аромат весны и сцилл. — Закуро, я красивый? Ураган, как раз делавший затяжку, чуть не проглотил сигарету: — Шеф? — осторожно поинтересовался он. Не доплачивали ему за эту работу, ой, не доплачивали, надо было больше просить. — Закуро, — терпеливо повторил Бьякуран, — я красивый? — Ну, — ещё больше насторожился тот; сделал паузу, нервно тасуя в голове слова, — ничего так. — А чего так? — немедленно спросил Джессо. — Мне-то откуда знать?! — не выдержал Ураган. — Я похож на бабу?! Я похож на гея?! — Ну, а если бы ты был женщиной? — настаивал на своём Бьякуран. — Захотел бы меня? Полюбил бы? Будучи какой-нибудь ... Закуроко. Закуроми. Закурошики. Закуриллой; нет, последнее явно как-то не так звучит ... — Это вряд ли, — быстро отрезал Хранитель, свешивая ноги с подоконника и впиваясь взглядом в своего начальника. Черт, надо обосновать, а то ещё на нервной любовной почве топиться в ближайший фонтан побежит, с него станется. — У вас, шеф, нет ни щетины, ни усов, ни бороды. Мне одна дама сказала, что с наличием оных целоваться приятнее. У особ женского пола потом щеки горят натуральным румянцем от трения. Бьякуран с силой хлопнул кулаком по столу и резко сел; его глаза блестели решительностью влюблённого идиота: — Ясно! — воскликнул он. — Мне теперь всё ясно! Звони в Аэропорт, мы едем в Гонолулу! А вот Закуро совсем ничего ясно не было. — Зачем?! — Надо. Сгоняем туда на недельку, подзагорю немного, обрасту, и там видно будет. — Шеф, — страдальчески вздохнул Закуро, — альбиносы дородными не становятся. И "за недельку" ни борода, ни усы не отращиваются. — Тогда на месяц!.. Нет! Месяца разлуки не переживу. Бьякуран заплелся в позу мыслителя и с отсутствующим выражением лица спрятал нос в весьма потрепанных кобальтовых цветочках. — Просто позовите её в кино. — А если откажет? — Ну, босс, и Бастилия пала только в уходящем 18 веке, а ужасу-то навела, а ужасу ... {}{}{} Бьякуран пил коньяк из горла и старался ни о чём не думать. Летняя ночь была душной, кондиционеры вызывали только мурашки по коже, а не ощущение прохлады, летел ветерок с моря; стоя на балконе было слышно, как волны облизывали песок. А ещё с балкона была видна лунная дорожка, и Джессо бы всю казну Мильфиоре отдал бы за тяжёлые грозовые тучи и хороший, добротный ливень. В ту ночь было как-то особенно себя жалко, хотелось забиться куда-нибудь в угол и просто выть. Но это не по-мужски. Поэтому приходилось давиться коньяком не закусывая и набивать голову алкогольной ватой. — Шеф? — кроткий голос и лёгкие шаги белых кожаных балеток; балетки он подарил, красивые, изящные, блестящие под мягким лунным светом. Милая-милая Сара, кто же ты такая? За что же ты явилась в череде монотонных жизней? Почему мучаешь своим необъяснимым, волшебным присутствием? Чудо ты или проклятие? Скорее уж единение этого ... ах, как больно и сладко. И пафосно. Пора завязывать читать Шекспира и Бальзака. — Мисс Гринфилд, — растянул губы в своей привычной притворной улыбке Бьякуран, — прошу простить мне моё забродившее виноградное амбре. Меланхолим-с; человек слаб, захлестнуло с головой. — Только голову и захлестнуло, — цинично заметила она и опустила взгляд на бутылку, — которая по счёту? — Вторая, мон женераль! — радостно отрапортовал тот. — И это я ещё даже не разошёлся! Сара подняла голову и внимательно заглянула ему в глаза; её черные омуты с какой-то странной, непонятной заботой и ещё более непонятными мыслями смотрели на него, в них тоже отражался лунный свет. О чём она, интересно, думала? К своим коллегам Гринфилд всегда была холодна, к нему в том числе и отчего-то особенно, не инстинктивно, а нарочито, но это не заставляло желать её меньше, даже наоборот. Той ночью её глаза мерцали словно звёзды в бесконечной мгле, и пусть звезды не греют, не один человек сошёл с ума и потерял жизнь, чтобы до них дотянуться, даже не сотня. Бьякурану не хватило бы времени даже как следует попробовать. — Вам следует меньше пить, — сказала она, сцепляя пальцы в замок, — иначе испортите печень и не увидите своих внуков. О, как жестоко! Как жестоки эти невинные слова, сказанные переживающим сердцем! Алкоголь в организме сделал кульбит, и Бьякурану стало слегка дурно; хоть бы до рассвета не протрезветь. А то пил-пил, да насмарку. Грустно. Пакостно. Плакостно. — Милая! — хохотнул он без толики юмора, запрокидывая голову. — Милая, помните, я говорил вам про миры, помните? Я никогда не видел своих внуков! Ни-ког-да! Не доживал! И печень тут совершенно не причём, хотя порой и её тоже простреливали. — Почему? — спросила осторожно Сара, слегка хмуря свои седые бабочки-брови. — У всех есть своя роль в жизни, — он приложился к бутылке и сделал жадный глоток, — и каждый её играет. Шутка ли, у меня один сценарий на все параллельные реальности. Стать злодеем, убить героя, погибнуть позднее от руки пресловутого героя, вернуться в прошлое с воспоминаниями о будущем, а потом умереть, подставив спину перед этим самым убитым мною ублюдком. Обидно, fuckity fuck. Прошу простить мне мой французский, — и снова издал смешок полный боли, обиды и горечи. — Я порой жениться-то не успеваю и детей завести, а вы говорите "внуки". Внуки! Он снова сделал большой глоток и с силой швырнул бутылку вниз, та с громким треском разбилась. Бьякуран обернулся. Сара смотрела на него с жалостью; да, жалости хотелось, хотелось выпустить пар, хотелось поцеловать её, такую манящую и желанную в ночном воздухе, хотелось запустить пальцы под юбку, хотелось прижать к стене или даже перилам - много чего хотелось. — Знаете, — медленно и задумчиво сказал он, переводя взгляд на темные волны, — один поэт однажды написал мне оду в пять страниц шестистопным ямбом мелким почерком. Читал всё это дело, завывая словно метель на кладбище; я едва не уснул, но не в этом суть. Он сравнивал меня с Аидом, Повелителем мира смерти и теней, а Мильфиоре была у него и Элизиумом, и Полем Асфоделей, и рекой Стикс, и много чем ещё. Поэт этот так светился от счастья после прочтения, что язык не повернулся его исправить. Я не Аид. У меня нет ни братьев, ни Цербера, ни Персефоны. — А кто тогда? — Аполлон, — пожатие плеч. — Ослепительно умный и красивый божок, желающий всем искусства и добра, но своими предсказаниями и действиями приносящий только беды. Вечно молодой мужчина с горячей кровью, скачущий на своей солнечной колеснице. Бедолага, которому никогда, никогда, не везло в любви ... Доброй ночи, мисс Гринфилд. Он чувствовал на себе её взгляд, полный противоречивых эмоций, когда покидал балкон. {}{}{} Тот день, когда Сара покрасила волосы в розовый, был днём, когда она впервые присоединилась к боевым тренировочным практикам. Она была в полуюбке-полуштанах и обтягивающем топе и парировала абсолютно все удары Гло Ксинии, а потом согнула его пополам крепким ударом поддых. Странное дело, этот оттенок розового выглядел на ней абсолютно натурально. Закуро пришлось пару раз сильно ущипнуть своего босса, чтобы тот элементарным образом перестал так открыто пялиться. {}{}{} Сила Три-ни-цетте в этом мире была просто формальностью, так как с отсутствием Аркобалено Неба не представлялось возможным активировать энергию, на которой якобы держалась Вселенная. Ха. Наивные. Вселенными и их составляющими заправляла Фрегарах; Бьякуран боялся и ненавидел её, как забитый раб своего хозяина. Впрочем, так оно и было. Он - слуга, она - Госпожа, Сударыня, Мадам. Бьякуран всегда вытаскивал короткий жребий с этим трижды проклятым кольцом Маре. И пусть в его теле плескалась кровь древних, пусть его душа произошла от души грешного вечного отца, Бьякуран всегда оставался человеком. У людей надежда умирала последней. У него единственной безумной надеждой стала Сара. Она умерла, но он её не отпустил. {}{}{} Бьякурану следовало это заметить; он так долго созерцал и изучал её характер, её тело, её действия, сказанные слова, но всё равно упустил момент, когда дела начали идти не так, а пошли они не так быстро, очень быстро; Джессо всегда во внешней политике использовал диверсии, блёф и блицкриг, это была его излюбленная тактика: враг относится настороженно, враг недооценивает и медлит, а он наносит быструю серию неотражаемых ударов — punto, врага больше нет. В понедельник не стало Вайпера: задержки на задании частый случай, Вария не забила тревогу. Во вторник Фонг отправился на своё одиночное регулярное паломничество, и только в среду новоприбывшие редкие туристы сообщили властям о найденной крови возле обрыва и плавленных пистолетных гильзах. В среду же попал в засаду Реборн и не вышел из неё живым, только успел предупредить оставшихся в живых Аркобалено. Верде из-за нехорошей мобильной связи получил сообщение слишком поздно, и в четверг во время эвакуации лаборатории был убит. В пятницу выследили и зарезали Колонелло. В пятницу же Бьякуран встретился с Констанцо-Надешико Тсуру для обсуждения мирного договора и вышел оттуда один. В ту же пятницу вечером глаза у Сары были красные от разорванных капилляров, кожа по-бумажному бледная, искусанные губы, растрёпанные волосы; вид угловатый, усталый, сутулый. — Отдохните, мисс Гринфилд, — мягко сказал ей Бьякуран, — вы так переживали. Поспите. Ничто не придаёт так много сил, как хороший сон. Завтра я сам с бумагами разберусь. — Хороший сон, — пролепетала она, смыкая дрожащие руки перед собой. — Вы правы ... глупенькая я, надо пить меньше кофе. — Её смешок звучал горько и печально. Хотелось сказать ей, что всё кончилось, что они победили, что ей не нужно больше волноваться. Пока что, по крайней мере. Хотелось обнять её, хотелось погладить это нежно-розовое облако волос. Бьякуран не стал, не решился. В субботу она полдня провела в церкви, потом села на свой мотоцикл и куда-то уехала. В воскресенье Мильфиоре не стало. {}{}{} В то самое воскресенье синоптики сулили ясное небо. На деле горизонт был затянут свинцовыми облаками, противными такими, серыми, которые висят и висят, и никак не могут разреветься дождём. Бьякуран возвращался в особняк один: ему после перехода той самой неизбежной черты в сюжете каждого чертового мира необходимо было побыть одному. Поплакать над своей долей в одиночестве, выпить, покурить. Припарковав машину общего пользования на обочине неподалёку от начала территорий, он вылез и поёжился. Ветер дул сильный и холодный со стороны моря; когда-то скоро будет шторм. Тихо. Слишком тихо, не должно быть такой тишины; шёпот моря невозможно услышать при свете дня, и птицы, птицы не щебечут ... Бьякуран сорвался в бег. Ворота закрыты, за воротами, за воротами не что-нибудь, а катастрофа. Горящие машины, горящие деревья, обугленные трупы, уничтоженный сад, по камешку разрушенный особняк ... Кто? Кто мог? Такого никогда раньше не было. Не было же? Под его ногами скрипела и хлюпала мокрая от крови трава, хрустело стекло и шуршал битый кирпич; белые кеды быстро стали зелёными, багровыми и серыми. Серыми, потому что новый образец пистолетов стрелял пулями, в которых содержалось Пламя. Это было удобно: убил кого-нибудь подобной, тело грузно свалилось вниз, а цветной огонёк автоматически обратил его в прах. Тогда идея казалось новаторской, но теперь от неё трясло и коробило; Бьякуран не мог понять, сколько человек погибло, и кого конкретно они потеряли. Он потерял. Сара высилась посреди хаоса и разрухи, потная и окровавленная, но живая. Живая! Бьякуран почувствовал титаническое облегчение, глядя на её далёкую фигурку; даже в паре десятков метров он слышал её тяжелые рваные вдохи-выдохи, как грудь вздымалась, как сердце билось, и Джессо хотелось упасть на колени и расплакаться как ребёнку. — Сара! — крикнул он, мысленно приказав своим ногам наконец отмереть и снова начать идти. — Сара! Что-то было не так. Что-то было не ТАК. Его крылья (автоматически активировавшиеся, стоило ему уловить запах крови в особняке) забирали влагу из воздуха, а воздух горчил, горчил не только дымом и смертью, но и свежими слезами. Гринфилд медленно повернула к нему голову. Розовые волосы подхватил и растрепал ветер, в них блестела седина. Он стоял теперь от неё может быть в пяти шагах. Вид у неё был бледный, осунувшийся; глаза как чёрные дыры, странная сиреневая боевая раскраска на лице: — Джессо, — голос отдавал могильным холодом. — Кто это был, Сара? Скажи мне, кто это был, и я найду его ... их ... найду и убью. — Клянётесь? — Клянусь. — Ради неё, всё на свете. Хоть тело, хоть душу, хоть мир на ладони. Хоть бунт против Фрегарах. — Я. Она ухмылялась. Ухмылялась одними мускулами лица. Пустота в черных-черных глазах шевелилась и пульсировала, кровоточила двумя ровными дорожками. Бьякуран не понял. Фонтан мыслей в голове умер. Сара мягко повторила: — Я, — и вдруг улыбнулась страшной, сумасшедшей улыбкой, лишенной тепла и чего-либо земного, человеческого, — я уничтожила Мильфиоре! Это я убила всех, я! Самовольная, независимая шпионка, приёмная мать Одиннадцатого босса Вонголы, опальная Аркобалено Облака, это была я! Я! Я! Она согнулась пополам от истеричного хохота и заплакала. — Сара, — побелевшими губами прошептал Бьякуран, слабыми шагами сокращая до неё путь и осторожно протягивая руку, — Сара ... Гринфилд резко вскинула голову как какой-то зверь, как обезумевшая от горя женщина и прошипела: — Меня зовут Са-ку-ра. Харуно Сакура! И ты ... ты убил моего сына. Двух сыновей. Двух сыновей я похоронила, двух! Не-на-ви-жу! Ненавижу ... тебя ... — рыдания мешали ей говорить. Хрупкое тело трясла дрожь. Бьякуран смотрел на неё, и крылья Маре впитывали, впитывали всю эту горечь, всю эту боль. Сара, Сакура, не ненавидела, не могла ненавидеть, но столько боли в ней скопилось, столько боли. Джессо не зарегистрировал ещё тот факт в голове, что перед ним сидела оставшаяся в живых Аркобалено, не зарегистрировал и того, что она вырастила Констанцо-Надешико Тсуру и что сливала информацию Вонголе. Он смотрел на неё и не думал ни о чём, не чувствовал ничего. Перед ним сидела женщина, его надежда, его безответная любовь, и Бьякуран понимал, что это опять козни Фрегарах, будь она проклята, и не прав был тот поэт, потому что Аполлону никогда не везло в любви- Сакура внезапно успокоилась и посмотрела на него исподлобья: — Ты дал клятву. Нет. Нет. Прошу, нет. Не заставляй меня. Я не могу тебя убить. Она уронила к его ногам что-то тяжёлое. — Вот пистолет. Бьякуран задохнулся, крылья из воды осыпались градом: — Не ... — голос отказывался слушаться. — Да, — спокойно, настойчиво, мёртво повторила Сакура. — Ты поклялся. Мне нечего ради жить. Но самоубийц хоронят за кладбищем, а я хочу, чтобы меня может быть отпели. Бьякуран поднял пистолет. Это был револьвер, старый и потёртый, и заряженный теми самыми новаторскими пулями. Он дал слово. Он дал ей слово, пока у него за спиной блестели на фоне серого неба крылья. Такие клятвы даже если не хочешь, исполнишь. — Почему ты не попыталась убить меня? — вопрос. Потому что надо было это спросить. — Я сошла с ума, Джессо. Но ты, помнится, сказал в лунную ночь, что у всех миров один сюжет. Тсуру ещё вернётся, — она смотрела на него в упор, на её губах была печальная, виноватая улыбка. — Прости меня. В другом мире всё может случится иначе- — Не может, — оборвал он её, голосом сиплым из-за сдерживаемых собственных слёз. — Тебя не будет. Тебя никогда не было и потом не будет. К чёрту всё. К чёрту хронотоп, — руки дрожали и обливались холодным потом. — Это нечестно. Я же ... я же ... — судорожный вдох-выдох. Я не Аид, хотел он сказать, у Аида есть братья и Персефона. Тихое и мягкое: — Ещё увидимся, Бьякуран. Уверенное и тяжёлое: — Жди. Выстрел. Алое пятно на грудной клетке. Колени в белых штанах о грязную траву. Грубые объятия, скорчившееся от слёз лицо, нечеловеческий вой в пустую тишину. Пальцы крутят барабан револьвера. Дуло в висок. Её тело уже рассыпается в руках. К чёрту Фрегарах, будь она проклята. Выстрел. Прах к праху, подобно старым рыцарским сказкам, полететь вдвоём по ветру. Из развалин особняка, хромая и хватаясь за живот, вышел кое-как Шоичи. Он не знал, что рассказать в своём отчете Вонголе.