Переменная облачность

Старенький ржавый микроавтобус трясся по пустынному засушливому шоссе. Неразговорчивый водитель, один из местных, задумчиво крутил руль и что-то тихонько напевал под нос, какую-то печальную балладу о любви, если судить по интонации. На зеркале болтался и бренчал бубенцами Ловец Снов, не пойми как зачем оказавшийся в машине. В открытые окна прерывисто залетал мимолетный ветер, принося на своих невидимых одеждах аромат далёких цветущих садов и шум моря. Молчали. Сидели поодаль друг от друга и молчали. Колонелло, ещё только усевшись, натянул на глаза бандану, усиленно делая вид, что спит, но его пальцы продолжали нежно перекатывать между собой одинокую пулю; на головном уборе в какой-то момент появились предательские мокрые пятна. Некого было убить этой пулей. Некому было мстить. Обстоятельствам череп не пробьёшь, не приставишь и Времени дуло к виску, требуя отмотать обратно. А жаль. Колонелло бы посмел. У Фонга дрожали руки. Он сидел, как изваяние, крепко зажмурившись, будто испуганный ребёнок от ночного кошмара, и изо всех сил старался сдержать рвущуюся разрушительную натуру Урагана, потому что элементарно. Хотелось. Убивать. Крушить. Ломать. Уничтожать. Он дышал ровно, контролируя каждый сантиметр поступающего воздуха и мысленно переводил оригинальные тексты Конфуция на иврит, чтобы как-нибудь занять сорвавшиеся с цепи мысли. Не хотелось думать о собственном бессилии; не хотелось вспоминать горькой ярости. Вайпер сгорбился на своём сидении, скрючился, прижав к груди свои колени. Он то и дело вздрагивал и осторожно, воровато оглядывался, будто что-то пряча, и ещё глубже уходил в себя. Вайпер и прятал (ся). Найденная рядом с местом падения вещица грела серебром холодные, потные от волнения ладони. Он не хотел отдавать её другим, нет, потеряют, пропьют. А Вайпер… Вайпер не отдаст её даже за несколько миллионов долларов. У Верде блестели глаза почти как у припадочного. Он исписал четыре карандаша, две ручки и пять тетрадей в 48 листов, вычисляя, изучая, ища. Когда кончилось последнее орудие труда, учёный прокусил себе палец и продолжил писать кровью. Когда кончилась бумага, он сорвал с себя белоснежный халат продолжил работать на нем. Он не верил, он отказывался верить. Хорошо, что никто друг на друга не смотрел. Потому что на Реборна смотреть было страшно. Взъерошенный, всклокоченный, хоть и в по-прежнему идеально выглаженном костюме, на его лице отражалось такое отчаяние, такое безумие и невыносимая тоска, что от одного его вида можно было сойти с ума. Он оказался на ногах первым. Собственно, Реборн и не падал: перекатился и вскочил. Поэтому целиком и полностью увидел картину, в отличие от того же Колонелло, угодившего лицом в какие-то кусты. Он видел одинокий, тёмный, грациозный силуэт на фоне закатного неба, видел решимость на молодом лице и приближающийся луч. Ноги сами собой понеслись, пальцы уже снимали предохранители на пистолетах, но нет, нет, НЕТ, он не успел, почему, ПОЧЕМУ; грохот, опять отбросило, опять поднялся… Скалл все ещё стоял, тяжёлое дыхание было слышно и в пяти, и в десяти шагах. Тишина висела страшная, замолчали даже цикады. Мокрый кашель, изгибающееся в агонии тело, короткий душераздирающий вопль и подкосившиеся ноги. — СКАЛЛ! — вскрикнул кто-то, может быть даже он. Реборн сорвался с места, в несколько больших шагов очутился возле плато и замер, потому что ноги отказывались далее идти, их удерживала неведомая невидимая сила. Облако лежал на пыльном тёплом камне, раскинув широко руки. По лицу: из глаз, носа, рта — неторопливо стекали вниз алые струйки; кожа на мотоциклетном костюме местами была изрешечена и пропитана вязкой липкой кровью. Реборн ничего не слышал кроме его прерывистых вдохов-выдохов и булькающего кашля. Ладони дёрнулись в спазме. Луче сидела там, где упала. В пыльном ободранном белом платье, без шляпы. Она медленно перевела взгляд с лужи крови на собравшихся вокруг плато мужчин, пытаясь заглянуть каждому в глаза. А потом побледнела и, пока остальные ещё находились в состоянии аффекта, вскочила, кинулась бежать вниз по горной тропе, пока прочие Аркобалено не пришли в себя и не решили устроить первобытный суд, но нашла взглядом вдалеке силуэт в большой черно-белой шляпе. Панически вскрикнув, попыталась уйти в сторону, но оступилась о глыбу, которую определённо бы заметила, не принеси ветер со стороны мрачного нанимателя темно-синее Пламя Тумана. И полетела головой вниз. Хруст с резким выдохом. Ай-ай-ай, надо быть осторожнее на горных тропах. — Держи её! — внезапно закричал Колонелло, — Держи эту предательницу! — и понёсся следом, не сознавая, что буквально только что упустил свой шанс; она была уже мертва. Фонг сжал-разжал кулаки и медленно, словно робот, отвернулся от того самого места, где… — Его надо проконтролировать, — глухо, в пустоту, больше себе, нежели другим сказал он и отправился вслед за снайпером. Под его лёгкими шагами плавились камни. Верде упал на колени, безнадежно пачкая дорогие темно-зеленые штаны; серо-зеленые глаза за очками были вытаращены в пустоту. Его трясло как в лихорадке: — Этого не может быть… Не может быть!.. Вайпер подплыл к мокрым камням, медленно опустился. В длинных пальцах мелькнуло серебро — слетевшая с лица Облака цепочка. Он воровато огляделся вокруг, но все были настолько поглощены горем, что этого даже не заметили. Реборн грязно, чистосердечно выругался и выстрелил в воздух. Непонятно было, ругался он на Скалла, на Луче или на самого себя. Водитель тихо напевал свою песню под нос, бренчал Ловец Снов, скрипел микроавтобус, свистел ветер. Пассажиры молчали, запирая на замок эмоции. Было больно. {}{}{} Той же ночью Реборн сидел на балконе своей комнаты в предоставленном нанимателем особняке, курил и смотрел на лунную дорожку, растекающуюся по темному близкому морю. Неровную из-за облаков и подернутую сильной рябью благодаря ветру. Вместе с ядовитым дымом клубились мысли, кружилась голова и было настолько погано, что хотелось блевать. Сильно, и чтобы внутренние кислоты потом раздирали горло. Отъехала в сторону стеклянная дверь, знаменуя появление Колонелло. Он сделал несколько уверенных широких, военных таких, шагов, плюхнулся на соседнее плетённое кресло и осторожно сгрузил на кафель без малого два ящика увеселительных бутылок. — Это что? — поперхнулся собственным дымом Реборн. — Бухлишко. — Да вижу, что не продукты промоутерской акции шампуней, — съязвил хитман, — Проценты какие? — Ну, попихал туда кой-чего, кора. Почти все разные, но примерно одинаковой крепкости. Виски, коньяк, текила. — Я не собираюсь с тобой пить. — Конечно, не собираешься, — покладисто согласился Колонелло, — потому что как последний дегенерат вместо того, чтобы глазеть в бутылку, пытаешься телепатически просверлить дырки в старушке Луне. — Это называется «романтика». — Хуёвый из тебя романтик. Реборн крайне неодобрительно исподлобья на него посмотрел и бросил окурок во вторую, ещё наполовину пустую, пепельницу: — Зато не шляюсь за юбкой женщины, с кулаками Шварцнеггера и чистотой тела Матери Терезы. — Эй, эй! Лал того стоит, и вот ЭТО уже, между прочим, романтика. Зато я не веду себя как аристократичное чмо по отношению к кому-либо. У Реборна предупреждающе дёрнулись плечи, а с языка сорвался тихий рык. Колонелло протянул ему первую попавшуюся бутылку; тот скривился и запустил её с балкона: до моря та так и не долетела, громко разбившись о тонкую череду прибрежных скал. Выругавшись, Реборн сам уже достал другую, открутил колпачок и сделал два больших жадных глотка. Выдохнул. — Уух, — многозначительно произнёс, — текила. Голодный прокуренный желудок воспринял алкоголь на «ура» — в голову чья-то невидимая рука будто начала запихивать вату. Колонелло тоже приложился к своей выуженной бутылке и довольно крякнул: ему попался самый что ни на есть настоящий шотландский скотч. — Ну, — провозгласил он, — рассказывай. Реборн опять приложился к бутылке. Потом ещё раз. И только затем нехотя пробурчал: — И рассказывать тут особо нечего. Со Скаллом познакомился до… до… короче, вот до всей этой совместной херни. Тот был циркачом, мне его заказали… К концу бутылки текилы он пересказал их знакомство и договор. — О! Виски! — а потом про сумасшедшее путешествие по Европе. А на коньяке уже перешёл к сути. Краснолицый и пьяный он качался в несчастном кресле и смотрел на долбанную лунную дорожку, и думал, когда их успело стать уже две. И если две дорожки, то куда делась вторая Луна. — Я построил, блять, гребенный имидж. Психологический, сука, портрет такого неубиваемого Агента ХХХ! Бэтмена! Ты ж знаааешь, кто такой Бэтмен? Вот!.. Тока без взягих Робинов или как там их. Скалл… этот… этот парень знаешь кем был?! Другом! Моим! Другом!.. ик! Другом! Моим! Преставляиш?! У меня с чертова детства такой хуйни не было! И тут… И я… Я испугался. Что бросит, что предаст, что не примет. А он, а он принял, принял и простил. Всякий раз, сука, делал я ему пакость и видел, мол, ничего, оклемаешься и прибежишь. И вот, когда я действительно решил, что пора бы извиниться, этот гребанный ЛУЧ прилетел и всё! — его голос внезапно приобрёл серьезность и относительную трезвость, — Я никогда не смогу сказать ему, что, да, он — мой друг. Что как учитель, хоть и временный, я им горжусь, и что стреляет он вовсе не как пьяный саксофонист со зрением в минус девять. После того, как мы разошлись, я даже не думал, не предполагал, что мы встретимся. А мы встретились. И эта затянувшаяся встреча была мной же и испорчена, — он внезапно запрокинул назад голову и рассмеялся; смех с третьей секунды перешёл в тихие-тихие прерывистые всхлипы. Куда менее пьяный Колонелло распространил вокруг себя ауру Дождя, успокаивая и убаюкивая сидящего рядом истеричного коллегу. Время близилось к рассвету, небо едва заметно начинало светлеть. Вайпер этажом ниже наконец-то со спокойной совестью закрыл окно.