Переменная облачность

Верде жил рациональностью: ремами, теоремами, аксиомами, формулами; самой жизнью в его понимании была структура, сложная и завораживающая, глубокая, спрятанная от многих глаз, словно огромный коралловый риф. Все поддаётся логике; у каждого ряда вещей есть определенный порядок, нужно просто уметь заметить связь, сложить из пазлов всю картинку. Верде долгое время отказывался называть себя гением. Нельзя же называть гением человека, который всего лишь хотел собрать экзистенциальный кубик Рубика? Он учил физику, чтобы знать о том, как двигаются тела, учил химию, чтобы знать из чего, в прямом смысле слова, состоит мир, учил биологию, потому что желал познать устройство всего живого, и математику, так как хотел научиться конкретике и самим цифровым границам. Его не интересовали ни высокие баллы, ни восхищённые учителя. Он просто. Хотел. Познать. Всё. Однако, в погоне за бесконечной теорией Верде также многое упустил, не из практики, но из живого. Например, дружбу. В школе его это не интересовало, а любые другие отставали, не в силах постоянно вести разговоры на научные темы. И тут Скалл — раздолбай раздолбаем, но у-у-умный (а ещё умеет готовить, что немаловажно). А потом Верде оказался пьян. А потом они смотрели диснеевские мультики на кассетах из тяжёлого пластика, и, кажется, пели. Ну или подпевали. Всяким там Белоснежкам, Аврорам, танцующим подсвечникам и прочим (и почти всегда плача; пока пела Золушка, мечтая о балах, Верде кипел от негодования, потому что знал заранее о кознях сестёр и мачехи; он зло швырял в стену мензурки, упорно попадая в потолок, и с пьяной невнятностью вопил что-то о правах человека, семейных ценностях и ущемлении личности). Время никогда не стоит на месте. Никогда. Ни для кого. И Скалл… Скалл… пропал без вести. И это был куда более тяжкий приговор, нежели смерть, потому что другие (он, этот жмот Вайпер, Фонг, Колонелло и даже Реборн) продолжали надеяться. На чудо, наверное. Люди не исчезают средь бела дня в ворохе крохотной Чёрной Дыры. Так не бывает. Однако Скалла она сожрала. Ранним утром, пока Реборн и Колонелло все ещё сопели на балконе после душевного тет-а-тета, пока дремал Вайпер, бодрствовавший до последнего, собирая информацию с пьяного разговора, а Фонг отправился на утреннюю пробежку, Верде вылез из лаборатории. Помятый, с синими кругами под глазами, он опасливо высунул сначала голову, потом вылез целиком и, тихо переступая белыми лабораторными тапочками, отправился в направлении кухни, (потому что наука наукой, а кушать надо по расписанию). Так ещё говорил Скалл, появляясь в дверях обители учёного со здоровенным подносом еды. Скалл… Верде резко остановился. Сиреневая дверь была слегка приоткрыта; маняще, приглашающе. Гроза ни разу не заходил в гости к своему другу, это тот всегда к нему прибегал. Жаль. Теперь, действительно жаль. Он, наверное, смеясь, просил бы не обращать внимания на бардак, болтать о той вещице или другой, притащил бы с кухни горячего шоколада на двоих для просмотра очередных кинофильмов и диснеевских мультиков, или ещё какой-нибудь чушью подбил бы заниматься… Верде сжал кулаки и шагнул внутрь. В комнате, как ни странно, царил относительный порядок. Постель была убрана, одинокие носки под кроватью не валялись, ветерок из открытого окна ласково трепал лиловые занавески, аккуратно дожидались своего хозяина тапочки (хотя тот, скорее всего, никогда не вернётся). И только на столе был бардак. Он подошёл ближе. В центре был установлен какой-то массивный, низкий механизм, напоминающий по своему устройству плоскую пинбольную игровую машину, но только не с одним шариком, а аж с семью. Вокруг были соотвественно разбросаны различные схемы и тексты, как-то связанные с производимым научным опытом (а в том, что это был опыт, Верде не сомневался). Он подобрал первый попавшийся лист с какой-то разноцветной круговой диаграммой, пробежался по ней глазами и… сел. На стул, к счастью, а не на пол, но учёный разницу не почувствовал. — Не может быть! Это… это… новаторство! Революция! Революция в мафии! Дрожащими руками он сложил лист, сунул его себе в лабораторный халат и осторожно потянулся к рычагу прибора. Аккуратно потянул на себя и отпустил. Из нескольких отсеков сразу же покатились стеклянные шарики, внутри каждого из которых светилось и переливалось Пламя одного из семи атрибутов Аркобалено (интересно, как Скаллу удалось незаметно собрать образцы?). Выкатившись, они потянулись друг к дружке словно магниты, образуя замкнутый круг, но при этом один из шариков откатился в сторону. Откатившимся было Небо. Ещё до образования государств, да чего уж тут, даже до образования протогосударств люди, как известно, жили в родовых общинах, где, не буду вдаваться в конкретику, все главные вопросы решались голосованием. Вождь избирался только для военных походов и полномочий дополнительных какое-то время не имел. И, получается, во время отсутствия имущественного неравенства (до образования соседской общины), а может и немного после, люди жили примитивной демократией, если так можно выразиться. Не было нужды в Небе. Атрибуты могли и могут прекрасно синхронизироваться и без этого звена, потому что им не нужна данная связь для взаимодействия друг с другом. Небеса ни в коем случае не являются центром Вселенной; фарс. Это Пламя, как известно, является смесью прочих видов, у кого-то оно более уравновешенное, у кого-то более дикое. Поэтому Небо может собрать вокруг себя других носителей Пламени, даже если те между собой вообще никаких дружеских или деловых связей не имеют: оно заменяет каждому круг не встреченных, настоящих атрибутов. Это объясняет раболепие некоторых по отношению к Небу, даже если это самое Небо является последней скотиной. Но! Если в круге Хранителей отсутствует хоть один член, то Небо теряет свой статус идола, а баланс реалистичных отношений сохраняется, потому что оно берет на себя роль этого атрибута и неосознанно перенимает его же характерные черты. Если присутствуют все (плюс Небо), то какой-нибудь атрибут обязательно оказывается обделённым вниманием других, чувствует себя не в своей тарелке и, в конечном итоге, может отдалиться в ответ, уйти. Если собран круг настоящих атрибутов, которые гармонизируют без Неба, то само Небо не может влезть туда. Не может. Его отторгают. У Верде выскользнула запись из ослабевших пальцев. Все было настолько логично, настолько систематично, что он недоумевал, как его самого не осенила эта мысль. Голова была пустой. Единственное слово билось в ушах набатом: «Революция! Революция! Революция!» {}{}{} Чувство дежавю могло быть очень противным, если ему этого хотелось. Опять кромешная тьма над головой и песок-пепел-прах под тяжелым телом. Опять такое ощущение, что старые добрые 37,3 на градуснике. Опять хочется немножко сдохнуть, если можно. Опять нельзя. Со стоном Скалл медленно заставил себя сесть; голова нещадно кружилась и было такое ощущение, будто кто-то железной грязной проволокой методично разрезал мозг. Он жалобно заскулил и сжался в комочек: нет, не поднимется, ни за что не поднимется. Лучше ещё полежать, о, и поспать, да, отличная идея… Тело устало, душа устала… нужны каникулы. Сейчас закроет глаза и немного вздремнёт, всего на пять минуток… Так тепло, темно, и песочек мягенький. — Не вздумай! — крикнул издали знакомый голос, — Тебе ещё рано умирать! А это ещё кто сказал, сонно подумал Скалл. Нечего разводить демагогию относительно этого. Мужик, не в тебя на полном ходу врезалась какая-то концентрированная лучеобразная херня… … О!.. — Твою налево! — мигом проснулся и подскочил Скалл. — А твою направо! — отозвался голос, звучащий очень-очень знакомо. Скалл задумчиво почесал макушку. — Ты где? — наконец спросил он, осознавая, что если поинтересуется личностью говорящего, то эта самая личность может справедливо обидеться. — Говорю же: направо иди! — Куда направо? — Да Джозеф, Мария и пресвятые угодники! Дюну обогни! Обогнул. С трудом и матерясь сквозь зубы, но обогнул. Перед ярким сиреневым костром сидел… Скалл. С более острыми чертами лица, декоративными пластырями, мальчишеской улыбкой и черничными глазами безо всяких линз. — Скотт?!.. — хрипло и удивлённо воскликнуло нынешнее Облако Аркобалено. — Здравствуй, — дружелюбно осклабился тот в ответ, — Сакамото Иви.