Магически Измененные Формы Часть 1: Вода

      Я просыпаюсь ещё затемно и в ожидании будильника гляжу в окно. Поместье ничем не напоминает себя во время дневного оживления: совсем другие звуки и запахи. Большинство разумных спит, мелодично стрекочут насекомые, покрикивают ночные животные, пахнет душно и сладко.       Когда наконец раздаётся писк браслета, я мгновенно вскакиваю и бегу в столовую, обгоняя бредущих соседей. Искусственное освещение минимально: так лучше видно загорающееся перед рассветом небо. Уже знакомый Псоглав зевает во всю пасть и медленно раздаёт тарелки с едой. Я быстро оказываюсь на вчерашнем месте с подносом и глотаю завтрак. Когда появляется Лист, я вечность подпрыгиваю на лавке в нетерпении. Куратор даёт мне листок с расписанием и неспешно завтракает, пока я изучаю график. Одновременно она забивает в мой коммуникатор напоминалки.       На первые дни у меня ничего серьёзного не назначено: сегодня беседа с Ключом в библиотеке и диагностика в медицинском крыле, а завтра и вовсе — только занятие с Демоном, что немного беспокоит. Я с любопытством просматриваю начало длинного списка будущих предметов: кулинария, медитация, основы работы с телом, сбор трав, животноведение, анатомия, этикет… Не совсем понятно, как все эти занятия соотносятся с моей будущей должностью, но сами по себе знания манят и притягивают. Я едва не хватаю Лист на руки, потому что она идёт слишком медленно. Понимаю, что для неё в этом нет ничего нового, но разве она не помнит, каково это?       — Ключ, Алат, хорошего дня, — говорит она в библиотеке, оставляя меня на попечение Формы, и уходит.       Я смотрю ей в след и недоуменно моргаю. Она меня не погладит? Она ведь всегда касалась рук или спины. Впрочем, она занята. Теперь я знаю, что она Тень, и её заботы не кажутся больше такими непонятно-безликими. Я приветливо щурюсь Ключу.       Библиотека представляет собой двухэтажный зал в центральной части здания. Первый этаж и частично второй заполнены стеллажами с книгами и прочими материальными носителями информации. Стоит открыть любой, и там оказывается кладезь знаний, понятных или скучных — дело десятое. Это приводит меня в восторг. Ключ радуется, словно подобное — редкость. Но разве так может быть? Уровень восхищения взлетает до небес, когда Ключ показывает мне сектор с кристаллами памяти, огороженный символическими кованными воротами с витым орнаментом на втором этаже, прямо под самым витражным куполом. Знания, материализованные Отцом, лежат в многочисленных шкатулках на замшевых подушечках под витражным куполом. Ещё одно сокровище поместья. Их даже трогать нельзя, пока я не научусь с ними обращаться. Я благоговейно вдыхаю волшебный запах, приблизив нос к одному из кристаллов.       — Если получишь разрешение Создателя, дам тебе любой из них, — понимающе обещает Ключ, отодвигая меня рукой. Я коротко вжимаюсь носом в замшевую ладонь, пытаясь не заурчать от пузырящегося внутри счастья. Мне так нравится жить!       Мы с Ключом много говорим, устроившись в закутке между стеллажами. Там есть столики и кресла, Ключ приносит чай и рассказывает о правилах жизни в поместье, о предстоящей мне учёбе. Я вижу, что он считает меня приемлемым собеседником — его выдают длинные уши с кисточками, приподнятые в жесте заинтересованности, и вихляющий помелом длиннющий хвост. Я тоже думаю, что он очень интересный. Это неожиданно приятно — найти кого-то, кто думает схожим образом. Все ли Формы также восхитительно интересны? Будто книги, которые можно открыть и обнаружить гору сокровищ!       Мы разговариваем совсем немного, но звенит браслет, сообщая об ужине. Когда я был один, у меня не было необходимости в согласовании своих действий с планами других. Лист просто иногда появлялась, а я просто был. Всегда. Я с удивлением трясу браслет — может, он сломался?       — Ты привыкнешь, — хмыкает Ключ, глядя в свой коммуникатор. — Главное, не забывай заводить оповещения. Это единственный способ жить в мире, где есть настолько незаметная штука, как время.       — Если никто его не замечает, зачем вообще обращать на него внимание? — хмурюсь я, когда мы спускаемся в столовую.       — Все, кроме Форм и Тварей, чувствуют время и зависят от него, — возражает Ключ. — Даже люди. Они растут и стареют в зависимости от времени; они чувствуют его ход. Это довольно странно для… для нас, но для людей странные мы.       Пирожок — Псоглав с кухни — приветливо мне улыбается, выдавая обжаренное мясо и овощное пюре, и невзначай замечает, что я ещё поправлюсь:       — Учась готовить — начнёшь кушать чаще. А то такой худой, что смотреть больно, — так и говорит он с доброй усмешкой.       Недоумевая, какое ему дело до моей толщины, я устраиваюсь рядом с Ключом, и мы продолжаем разговор. Мне никак не верится, что люди — люди! — стареют просто так, потому что приходит время. Я ещё с первых дней усвоил, что взросление моего тела тесно связано с чувствами и переживаниями. Иногда я совершенно не менялся, а иногда осознание чего-то способствовало росту на пару сантиметров. Это хотя бы имеет смысл! Изменение же, связанное со временем, звучит вообще непонятно. Как они определяют, сколько прошло времени? В людях встроены часы?       — Блестяще, теперь вас двое, — холодно замечает Крюк над нашими головами. — Не могу это ни слушать, ни видеть.       Он садится за другой стол.       — Ублюдок, как его Создатель терпит, — бормочет в тарелку Ключ. — Мои соболезнования, мальчик, завтра у тебя будет трудный день.       Я с удивлением понимаю, что успел застыть в агрессивной позе, полураскрыв крылья и сжав кулаки. Понимаю, что на какой-то миг я был готов броситься вперёд и вцепиться в Демона за его пренебрежение, но это проходит так же стремительно, как накатывает, и я смущённо убираю крылья и отпускаю пальцы из лавки напротив, чтобы не оставить на ней больше царапин, чем уже сделал. Мне жаль, что я так отреагировал.       Лист появляется внезапно в ворохе бумаг, и из еды у неё только огромная чашка чёрного напитка — кофе.       — Готов? — спрашивает она, проскальзывая между Формами, будто вода. От неё пахнет землёй и мокрой шерстью — на улице дождь. Я не сразу понимаю, о чём она. — Медосмотр, милый, — напоминает Лист.       Я соглашаюсь, игнорируя своё недовольство от того, что она не называет меня по имени. Оно ведь у меня теперь есть!       В больничных палатах чисто и тихо, как в яслях, почти привычно, однако после оживления столовой подобное обстоятельство кажется мне беспросветно скучным и тусклым. Тут даже нет книг! В приёмной есть шкаф, где за стеклянными дверцами стоят ряды тонких, пустых на вид папок; у стены несколько стульев. Тишина нарушается разве что звуками копошения персонала. Меня удивляет человекоподобный вид Вампира. Я разглядываю его, рассеянно отряхивая одежду от влаги. До этого все Формы, которые мне встречались, имели разнообразные шкуры или крылья, хвосты, рога… Что угодно, в общем-то, что сразу говорило об их нечеловечности и животном происхождении. Этот образец отличается от людей только второй парой рук, да и то человеческих, чем вызывает чувство дискомфорта.       — Скальпель ожидает вас, госпож-ш-а Тень, — сообщает Форма. Юноша проговаривает слова с едва различимым шипением, что говорит о наличии клыков. Становится немного легче.       — Форма Вампиров относится к солдатам, однако, разрешена Конвенцией, поскольку их применение сочли возможным и целесообразным адаптировать к мирному времени, — не отвлекаясь от бумаг, говорит Лист в пустом коридоре. — Для создания и найма необходима специальная лицензия, которая имеется у Отца.       Это пугает и настораживает. Грохот войны отдаётся в мыслях, будто эхо, и я вздрагиваю, слыша шорохи в полумраке плохо освещённого коридора. Лист и я останавливаемся напротив одной из дверей, на которой висит табличка: «Скальпель тер Тар, главный врач».       — Вампиры способны синтезировать уникальные вещества на основе крови. Кроме того, их собственная кровь может служить в качестве стимулятора, а слюна — местный анестетик и антисептик. Их физиология подразумевает высокую мобильность, выносливость и позволяет проводить относительно чистые операции в полевых условиях с минимумом оборудования. Готов, можем заходить?       Я вздрагиваю и хмурюсь. Прижав уши, толкаю дверь и щурюсь от яркого света в кабинете. Вампир сидит за столом в центре помещения. Левой парой рук он набирает текст на компьютере, а правыми — придерживает бумаги. Он просматривает экран, потом бумаги и только потом отрывает взгляд, чтобы посмотреть на нас. У него серые холодные глаза, бледное лицо и чёрные длинные волосы, убранные в высокий хвост. Он похож на Крюка, как отражение, хотя внешность у них совершенно разная. Да и крупный, как Демон.       — Добрый вечер. Вы, — быстрый взгляд в бумаги, — Алат, садитесь на кушетку. Лист, будь как дома. Регистрация и первая диагностика, полагаю?       — Да, — не отрываясь от бумаг, говорит Лист, располагаясь на стульях у стены, и я чувствую необъяснимую обиду, что сейчас она не уделяет мне всего внимания.       Скальпель пристально смотрит на меня и тяжело вздыхает. Я отхожу к кушетке и забираюсь на неё, подобрав лапу. Ощущение неловкости не покидает. Слишком тихо, пусто и зябко. Вампир садится рядом, бережно берет меня за запястья, уложив большие пальцы на вены. Мы сидим. У него прохладные сухие ладони. Лист копается в бумагах. Вампир иногда меняет положение, слушая нечто ему понятное. Я громко чешу лапой щётку на лапе и прямо слышу, как осыпается застрявший в шерсти песок. От этого становится ещё хуже, и я принимаюсь разглядывать ряды ящичков в шкафу. Там крупные названия видов в алфавитном порядке, мелкие ряды имён. Я не вижу ни одного человеческого вне полки «Люди».       — Спокойнее, — вдруг раздаётся голос Скальпеля совсем рядом со мной. Холодные пальцы смыкаются на запястье и локте левой руки. — Рекомендую не дёргать рукой, чтобы избежать нежелательной боли.       Я не успеваю сообразить, что происходит, как Вампир вонзает иглообразные зубы. Кожа рвётся с громким хрустом, от которого у меня внутри всё захлёбывается страхом. Больно! Движение клыков внутри чувствуется ещё острее, и я замираю. Пальцы трясутся, и я стараюсь сосредоточиться на дыхании, чтобы не поддаться панике. Холодный взгляд мужчины не предполагает каких-то личных причин для агрессии, а значит — процедура стандартная. Если не буду мешать, он отпустит меня быстрее. Я на это надеюсь.       Скальпель аккуратно вынимает клыки и слизывает выступившие капли крови. Он не отпускает мою руку, собирая кровь в пробирку до тех пор, пока рана не перестаёт кровоточить, после чего выдаёт салфетку и возвращается на место, где, как ни в чём не бывало, продолжает заполнять бумаги. Я баюкаю в клубке пострадавшую руку и стараюсь не всхлипывать слишком громко в тишине, но моё обиженное сопение всё равно слышно отчетливо. Бросаю укоризненные взгляды на Лист и на Скальпеля попеременно.       Вампир трёт переносицу и что-то строчит в документах. Я отворачиваюсь, старательно моргая. Глаза влажные от слёз. Укус не болит, даже не чувствуется, но сам факт не оставляет равнодушным.       — Это будут тяжёлые времена… — хрипло произносит Скальпель, заставляя меня поёжиться. Уши виновато прижимаются к голове.       Все в комнате молчат, занимаясь бумагами. Я протираю укус влажной от жгучего лекарства салфеткой. Целая коробка таких стоит у кушетки. Разглядываю свежеющие рубцы и не знаю, что ещё мы тут забыли. Хочется вернуться в комнату и свернуться клубком в ванной.       — И как он? — спрашивает Лист через вечность молчания и шелеста бумаг.       — Отлично. Насколько могу судить, ему не грозит умереть от простуды, но это было ясно и так. Подробности я потом заполню — найдёшь в карте. Тесты проведу… как-нибудь потом.       Лист качает головой и поднимается. Я встаю следом за ней.       — Его ведь будет обучать Крюк лично? — вдруг спрашивает Вампир.       — Да, — Лист почему-то виновато морщится, и Скальпель громко вздыхает, почти стонет.       Я вылетаю в коридор, полыхая румянцем даже на шее. Куратор закрывает за нами дверь. Мы идём в молчании. Почему Лист так себя ведёт?! Она даже ничего не сказала! Я мстительно хлопаю дверью перед носом Пушистой и дёргаю хвостом, раздражаясь ещё и на себя. Я снова это делаю! Я снова стремлюсь кого-то обидеть!       — Я не могла ничего сказать, — ласково говорит воспитательница по ту сторону преграды, и я громко, чтобы она слышала, фыркаю. — Ты бы непременно начал бояться, а это бы повлияло на состав крови. Первая диагностика особенно важна… Завтра отведу тебя на первый урок Крюка. Спокойного вечера.       Я уползаю к окну и сворачиваюсь тугим клубком по детской привычке. Тяжёлый змеиный хвост скрывает меня от мира. Даже не знаю, почему один укус выбил меня из колеи настолько сильно. Наверно, потому что Лист опять не вмешалась, а я почти беззащитен перед обстоятельствами. Снова. Думать об этом неприятно. От тяжёлых дум меня отвлекают крики за окном. Я прислушиваюсь и с любопытством заползаю на подоконник. Там группа разных Форм. Они цепляются друг за друга и улыбаются, громко смеются. Им необычно весело. Я настороженно принюхиваюсь.       — Новичок! — радостно кричит красивая Рогатая. — Пойдёшь с нами?       Я недоуменно моргаю и перебираюсь на ветку растущего рядом с окном дерева.       — Зачем? — живо интересуюсь я.       — Жечь костер, гулять в потёмках и танцевать, конечно, — возмущается она. Все смеются. Градус неловкости нарастает, вылезая румянцем на моих ушах.       — М-м, но ведь меня никто не знает. И я никого не знаю.       — А чего одному сидеть! — гавкает один из Псоглавов. — По-твоему, лучше сидеть одному и грустно тухнуть? Пошли с нами — будет бухло, желающие перепихнуться, бухло…       — «Перепихнуться»? Я… — сквозь замешательство начинает пробиваться раздражение.       — Имей совесть, извращенец, он ещё даже слов таких не знает, — огрызается кто-то из группы. — Но он прав: пошли танцевать! Нечего как сыч в башне сидеть! Чай, дежурств ещё нет! Падай, снежок, к нам и пошли гулять.       Я выпрямляюсь и сердито смотрю на Форм. Они предложили присоединиться только потому, что сочли меня жалким и одиноким. Я Химера. И я не жалкий!       — Нет, благодарю за щедрое предложение, — холодно, с обидой говорю я, скрываясь в комнате.       — Ну и пошёл ты! — мгновенно доносится вслед пренебрежительное. — Вот козёл. Два дня всего, а уже нос задрал! Не будем его больше приглашать и другим расскажем…       Это обижает сильнее, чем унизительное предложение, и приходится впиться когтями в ладони, чтобы не выскочить и не обидеть их как-нибудь. Когти вспарывают ладони, и я сижу, глотая злые слёзы. Я не жалкий. Кое-как успокоившись, я замечаю, что раны от когтей глубокие и ноют. Опуская подрагивающие ладони под струю ледяной воды в ванной, я смаргиваю слёзы и сжимаю зубы. Мне не нравится, что я готов причинять кому-то боль — неважно, по какой причине. Я не знаю, что со мной, и это пугает.       Уснуть не удаётся: всё думаю о сегодняшнем и прислушиваюсь к звукам за окном. Лист приходит, когда я щёлкаю коммуникатором, не испытывая никакого желания идти на урок к Крюку. Ясно, что меня не ждёт там ничего хорошего.       — На тренировку лучше идти до завтрака, — Лист лишь подтверждает мои догадки. — Потом на кухне перехватишь.       Я вздыхаю. Сегодня куратор по какой-то причине доводит меня до самой площадки, покрытой жёлтым песком, и даже не тащит с собой кипы бумаг. Пока Демон проверяет снаряжение, она осторожно гладит меня по руке, бережно сжимает ладони. Я растерянно разглядываю Пушистую.       — Ты справишься, — убеждённо произносит Лист своим особенным тоном. — Ты ведь особенный мальчик.       Помню, она говорила это раньше, и я верил ей; сейчас быть особенным не кажется мне такой уж хорошей идеей, но киваю воспитательнице. Когда она уходит, начинается урок. К моему удивлению, всё оказывается не страшно и очень весело. Демон проверяет на прочность моё тело, и я точно знаю, насколько хорош: ловлю все мячи и попадаю ими в цель, удачно уворачиваюсь от мелькающего трезубого хвоста и, конечно, без проблем меняю обличия. Наставник довольно щурит матово-чёрные глаза без проблеска.       Надежда, что всё так и пройдёт хорошо, рассыпается, когда Крюк отбрасывает посох и с жёстким смехом: «А теперь проверим тебя в деле!» — наступает на меня. Фигура Демона затягивается темной броней; его движения наливаются яростью и силой. Веселье сменяется недоумением и настороженностью. Он нападает стремительно, словно всерьёз задается целью причинить мне боль.       В считанные секунды всё меняется до неузнаваемости, а хвост жалит змеёй. Первая вспышка боли заставляет меня отпрянуть и зашипеть на Крюка. Просьбы не помогают, и я мгновенно прихожу в отчаяние, ощетиниваясь клыками и когтями. Мы замираем. В торжествующих, веселых кромешно-чёрных глазах наставника я вижу себя: всклокоченный, злобный, напуганный. У меня вырывается яростное, ледяное шипение, пальцы напрягаются — так мне хочется выцарапать эти глаза — и я прихожу в ужас от этого желания. Это отрезвляет. Я мгновенно замыкаюсь, встряхиваю головой, силясь выкинуть из неё неприемлемые мысли. Демон снова бьёт.       Я быстро оказываюсь избитым, оцарапанным, свернувшимся в клубок в пыли и скулящим. Демон без жалости расковыривает кокон из крыльев и заносит хвост для удара. Я вжимаюсь в землю, отчаянно зажмурившись. Тело дрожит в беззвучных рыданиях. Крюк вздыхает.       — Я разочарован, — говорит он, отпуская крыло, а мне страшно даже вздохнуть лишний раз. — Вставай.       Я робко разворачиваюсь из клубка. Всё болит. Мне не было так больно с самого первого вздоха. Всхлипы вырываются сами собой, но я не даю себе совсем уж расплакаться, опасаясь спровоцировать новые нападки. Доспехи Демона ссыпаются серым песком. Он смахивает с себя пыль, стоя в стороне. Его движения резкие, раздражённые. Я неловко двигаю повреждённым крылом. Одна лапа болит нестерпимо, и её я бережно поджимаю, вставая на четыре конечности. Руки тоже дрожат.       — Пошёл вон к Скальпелю! — прикрикивает Демон, будто снова отвешивает удар. — На сегодня всё. Утром продолжим.       Я оказываюсь в доме быстрее, чем успеваю понять, как, и бреду в медблок, поджимая уши, — боюсь оборачиваться. Из приёмной меня сразу уводят в кабинет Скальпеля. Когда Вампир замечает меня, он поводит плечами и немедленно кивает на койку. Я виновато прижимаю уши и обхватываю себя руками. Весь в пыли и болю. За вчерашнее стыдно. Обиды кажутся детскими. Я не знал, что будет дальше.       — Началось. Разумеется, — он уходит, на время оставляя меня одного.       Я сворачиваюсь клубком на койке и заливаюсь слезами, скуля от пережитого. Это так страшно, так больно. Слыша приближение врача, я замираю; плач мгновенно обрывается. Скальпель возвращается, молча берёт запястье — я не сопротивляюсь, вжимаясь в кушетку, — и кусает. Эта короткая знакомая боль странным образом успокаивает. Пальцы перестают дрожать. Я зло и бессильно дергаю свисающей с кровати лапой, где между подушечек застрял колючий камень. Тело тяжелеет, веки становятся совсем неподъёмными. Завтра будет то же самое.       — Добро пожаловать на обучение, Алат, — тихо добавляет врач, поправляя волосы, упавшие мне на лоб. Чувствую, как он бережно ощупывает лодыжку, слабо надавливая, где больно, после чего тянется за бинтом.       Я просыпаюсь к вечеру. Остаток дня, пока царапины и синяки окончательно не сходят, меня жалеют. Удивительно, как много желающих утешить, но ни в коем случае не спасти… Я прячусь в библиотеке.       На следующем уроке Демон сначала показывает стойки и перекаты, потом опять затягивается броней. Мои мольбы его не трогают, только чёрные глаза разочаровано щурятся, когда я не могу среагировать, как положено, и скулю.       К третьему занятию я понимаю, что он надеется сломать моё упрямство. Я тоже надеюсь, что у него получится. Однако облегчать ему задачу я не собираюсь. Когда наставник хватает за волосы, я вырываюсь и сбегаю. Завалившись к коменданту, я требую у Эмали ножницы и ожесточённо избавляюсь от любых длинных прядей, за которые Демон мог бы схватиться, не щажу даже гребень, хотя перья там живые. Обида больнее! Безволосое отражение похоже на всклокоченного ушастого головастика, ещё более слабого и бледного, чем прежде, и осознание ошибки быстро настигает, но я только упрямо поджимаю губы. Остриженные перья кровят и ноют до зубовного скрежета. Я не буду облегчать наставнику задачу. Я Химера. Я не жалкий. Я не сдамся.       Когда меня находит Лист, она охает, но ничего не говорит и помогает выровнять короткие неровные обрезки. Помогает выдрать остатки перьев — так и истечь кровью недолго. Я жмусь к её рукам, избегая смотреть в зеркало. Куратор ещё ни разу не выражала своё неодобрение, но сейчас я знаю, что ошибся. Она приводит меня в относительный порядок и возвращает учителю. Крюк, видя новый облик, насмешливо фыркает, но никак не комментирует. Я гляжу с вызовом, сжимая бледные губы и воинственно топорща уши. Урок продолжается.       Другие уроки не вызывают проблем. Я быстро учусь пользоваться коммуникатором и библиотекой. Я ловок и умён, схватываю всё на лету. Мне нравится готовить с Пирожком, хотя он испытывает непреодолимую тягу все трогать: то треплет по волосам, то хлопает по плечам, то спинку чешет. Он, как и все Псоглавы, знающие своё место в жизни, внимателен и заботлив. Скальпель, хоть и отменяет занятия по одному ему ведомой причине, всегда может посоветовать книгу для внеклассного чтения. А с Ключом мы и вовсе бежим вперёд программы программы, часто внеклассно изучая исторические сводки. Учитель порой переводит мне отрывки из старых довоенных книг, что писались на других языках. Эмаль лаконичен, спокоен и справедлив. Его уроки этикета и ведения хозяйства полезны, как никакие другие. Я всегда слушаю его с утроенным вниманием.       Все довольны, кроме Крюка и Ящер. Но если наставник по владению телом ясно, чем недоволен, то что не нравится смотрительнице питомника, я не понимаю. В самый первый день она поручает чистить вольеры и, кажется, ждёт, что я вспылю и откажусь, и удивляется, когда я начинаю работать. Я с радостью принимаю задание изучить несколько сборников и географических атласов к следующему уроку, и снова Ящер что-то не нравится. Я начинаю подозревать, что ей не нравится моя готовность учиться.       — Не умничай, — рычит она сдавленно каждый раз, когда я отвечаю верно. — Лучше сходи за кормом для пресмыкающихся.       А потом больно толкается:       — Никто не собирается тут цацкаться! Бери цыплят и кидай в аквариум.       Такие поручения я никогда не могу сделать. Ящер любит выискивать слабости, как и положено хорошему учителю. Наверно, если бы мое несовершенство не огорчало меня так сильно, я бы даже ошибался нарочно, чтобы её порадовать.       Украдкой я всё ещё любуюсь ею. В поместье Рогатых довольно много, на самом деле. Их Контракты сравнительно недорогие — заказывают часто. Рогатые сильны физически и верны господам, не говоря уже о железном здоровье и выносливости. Но Ящер выгодно отличается от сородичей: не решает споры грубой силой, а применяет ум. Хотя уверен, она сильнее любого! Наставница любит животных и усердно трудится, чтобы быть лучшей в питомнике. Свою должность она всецело заслужила. И руки у неё красивые: с крупными костяшками и когтями, покрытыми чешуёй, мускулистые. А запах — животная ярость и горячий песок…       — Не хочешь сходить погулять как-нибудь? — выпаливаю я однажды с надеждой. — Сейчас в саду яблони цветут. Весна!       Мы одни в полутёмном террариуме. Ящер измеряет меня подозрительным взглядом, и я краснею и цепенею в ожидании ответа.       — Хм, — неопределённо отзывается она. — Я не заинтересована в недолетках. Переживи сертификацию вида для начала. Если Комиссия отнесет Химер к категории Солдат, нашему Создателю запретят их создавать, а тебя и вовсе уничтожат.       Это словно удар под дых. Кровь отливает от щёк, дыхание спирает. Кончики пальцев леденеют от страха, а губы немеют. В уме бьется абсурдная мысль: «Это проверка!». Я глубоко ритмично вздыхаю, применяя упражнения Крюка для сохранения спокойствия. Наставница — Рогатая. Они уважают силу. Они постоянно проверяют друг друга на прочность. У нас обоих нет рогов, но она наверняка тоже хочет испытать серьёзность моих намерений.       Неожиданно во мне вскипает решительность. Я сжимаю кулаки и твёрдо гляжу в жёлтые глаза женщины. Она самая лучшая, я хочу от неё детей! Если она думает, что глупые угрозы меня остановят, то она сильно ошибается!       — Если это всё, что тебя беспокоит, то я подожду! Шесть лет — это немного! — мой голос, в мыслях звучащий просто великолепно, в реальности ломается, отдаётся звонким эхом под сводами террариума и вгоняет меня в краску по самый гребень. Но я держусь и смотрю прямо.       Ящер впервые смеётся и треплет меня по волосам. Её огромная лапа ерошит короткие пряди, и я хихикаю от неожиданности, испытывая желание прижаться к ней. Она ещё красивее, когда не сердится. Смотрительница питомника ласково улыбается, наклоняется ближе, обнимая мою голову огромными ладонями.       — Ты совершенный детёныш, А… Алат, — она неловко спотыкается на человеческом имени и вздыхает. — Мягонький и нежный, аж страшно. Вырасти сначала.       Я с готовностью щурюсь, прижимая её руки своими. Она легко их убирает и выпрямляется. На мгновение меня поражает и расстраивает наш контраст: её грубая сила, взращенная годами работы с животными, протравленная солнечным зноем, разводами шрамов и упорным трудом, и мои тонкие светлые руки с крошечными острыми коготками — но потом я снова вздергиваю подбородок. Она ещё увидит, я докажу, что достоин её. У нас будет хорошая семья.        Мой комм выдаёт резкий сигнал о новом сообщении, а потом оба наших браслета пищат о конце урока, и мы дёргаемся в разные стороны. Ящер щёлкает языком и уходит, не прощаясь. Оставшись один, я быстро набираю сообщение Скальпелю. Не понимаю, правда, зачем — он всё равно не говорит, почему отменяет занятия.       Теперь, когда у меня есть свободное время, я снова вздыхаю. Быстро оглядываюсь, чтобы удостовериться, что никто не видит, и обхватываю себя подрагивающими руками. Я испугался слов Ящер. Она хорошо знает, как больно бить, не применяя силу. Я зажмуриваюсь и правильно дышу, чтобы не сорваться на всхлипы. Я Химера, и я не бракованный. Комиссии незачем убивать меня. Вот ещё, я выучусь и стану самой лучшей Тенью!       В библиотеку я бреду по привычке, шатаюсь между стеллажами. Вид книг всегда успокаивает. Постоянно работает вентиляция, поддерживающая микроклимат; слабо пахнет пылью. Я никак не могу выкинуть из головы слова Ящер. Они цепляются за самые тёмные подозрения. Не раз я замечал за собой порывы, чувства, которые настолько противны моим убеждениям, что просто не могут быть моими. Сколько раз я ловил себя на желании оскалиться, обидеть, причинить боль или совершить ещё что-то неподобающее…       Я не хочу говорить об этом Отцу или Лист, ведь они могут списать меня в брак, но и игнорировать такое нельзя. Вдруг это серьёзно? Лапы приводят меня к широкому стеллажу на втором этаже по теории созидания. Я тереблю кисточку хвоста. Наверняка в одном из трудов по магии, генетике или технологии найдется ответ, но… я боюсь. Да, никто не запрещал читать об этом, но мне кажется: Формы не должны знать, как их создают. То, что у некоторых книг мой Создатель числится, как автор или соавтор, не добавляет решительности.       Слова Ящер подогревают бурлящие сомнения. Я неуверенно беру «Основы Генетики» и верчу в руках красную обложку. Края переплёта обиты золотыми треугольниками, и я избегаю их касаться. На Терре этот металл используют для подавления искусственных существ с самого начала. Своего рода аллергия, прописанная в генах. Сначала будто касаешься чего-то безмерно горячего или острого, хочется одёрнуться, но спустя мгновение реакция притупляется, накатывают болезненная слабость до дрожи в коленках и усталость. Крюк не мог не познакомить меня с золотом ещё в начале учебы. Такая гадость!       Я понимаю, что уже всё решил, а потому моё кружение вокруг этих полок только продлевает момент неопределённости. А неопределённость всегда порождает страдания! Так говорила Лист, когда я не мог решиться на что-то, а куратор и по сей день знает гораздо больше меня.       Меня приманивает местечко под прекрасным витражом солнечного затмения — когда одно солнце скрывает другое полностью, и в небе есть только одно солнце и маленькая луна Лель. На столике кто-то оставил стопку книг, которую я аккуратно отодвигаю: фолианты на вид старые и потрёпанные. Тревожно прислушавшись, я различаю, как Ключ шуршит страницами на первом этаже. Больше никого нет. Я распахиваю книгу и съёживаюсь, испугавшись собственной наглости. К моему удивлению, ожидаемые громы небесные не бьют в мою непокорную макушку. Больше терять мне нечего, и я расслабляюсь, безбоязненно листая страницы.       Очень быстро даёт о себе знать невежество, но я малодушную мысль бросить скучный полупонятный текст давлю в зародыше. Просто надо подобрать что-то менее специализированное, разобраться с общими чертами. Я ведь… Я ведь совершенно не имею понятия, как появляются Формы. В смысле, знаю, что Создатель подбирает гены, смешивает… как-то. В аквариуме? Но тело же не из воды и чистых генов собирается! Это смешно! И ещё есть я. Не мог же я — Я — появиться из смеси поверхностных чужих знаний о мире и пережитого за пару часов опыта. А ведь я, когда проснулся впервые, осознавал себя. Во мне уже было что-то…       Я царапаю ножки соседнего стула, на который сложил по привычке лапы, а потом подтягиваю коленки к груди. От мысли, что я — это совсем ничего, кроме куска мяса и костей, как-то тоскливо. Если это так, то зачем вообще к чему-то стремиться?       Встряхнувшись, я откладываю «Основы» и обращаю внимание, что пара книг в стопке вполне подходят по теме. Прочие, может, тоже подходят, но довоенные языки я не понимаю — больше на них не говорят. Когда люди вступили в Альянс Человеческих Миров, для всеобщего удобства пришлось ввести один язык для всех. Наверно, Ключ мог бы прочесть большую часть стопки — он занимается переводами на досуге, но не я.       Под форзацами старых книг незнакомые буквы и иллюстрации, непонятные без пояснений. С сожалением я пролистываю всё, что есть в стопке, и нахожу «Генетику до Форм». Эта книга значительно понятнее и, вообще, скорее историческая. История мне нравится, даже — вот странность — нравится читать о войне. Есть в этом что-то завораживающее — впитывать недавно ушедшие эпохи и, прикрывая глаза, думать, будто вспоминаешь, как оно было. Перед глазами встают почти реальные картины, хотя я знаю, что это не более, чем моё воображение.       Я сворачиваюсь нескладным клубком и, уложив книгу на живот, открываю начало. Книга действительно интересная, хоть и написана странным витиеватым языком: предложения длинные, сложные, иногда занимают полстраницы. Насколько я помню уроки Эмали, такой стиль зовётся высокой речью у людей. Это произошло, потому что Формы поначалу были глуповаты и не могли составлять длинные внятные предложения. Сейчас это, конечно, не так, но аристократы до сих пор думают, что чем длиньше скажешь, тем красивее.       В «Генетике» идёт высокая речь о множестве «извилистых тропинок человеческого гения», которыми «шла история самого плодовитого вооруженного конфликта в истории Терры, изменившая мир самым невероятным образом». Мне поначалу даже смешно, но по мере объяснения приходится признать, что Великая война и в самом деле шла кривой дорожкой. Оказывается, до войны Терра была технологическим миром, и магии в ней не было вовсе.       В начале вооружённых конфликтов использовали компьютеры и роботов, но технические новинки закономерно проигрывали человеческим изобретательности и эмоциональности. Так что параллельно с изобретением различного оружия люди начали улучшать людей. Вначале это были небольшие генетические модификации некоторых солдат, но этого быстро стало недостаточно — то, что завершено, нельзя фундаментально изменить. Думали над использованием человеческих детёнышей, но что-то там оказалось не так с моралью и этикой. Я в витиеватых объяснениях запутался. Вроде, детёныши людей ценнее, чем взрослые особи. В общем, странность.       Вместо людей решили создавать существ искусственно. К тому же выбор гораздо шире, когда не ограничен человеческим телом. Пробовали создавать и мутантов, и животных-гибридов, но камнем преткновения стал разум. Первые дети Создателей были один глупее другого, агрессивны и бесконтрольны, однако, и они производили впечатление. В те времена наиболее эффективными считались «Охотники» — имеющие человеческий облик животные, превосходящие людей по всем физическим параметрам.       В общих чертах, играя против всех, страны стремились наделать как можно более смертоносных существ и выпустить в сторону противников. Иногда от ошибок и безответственности вымирали целые районы планеты, однако в лихорадке всеобщего уничтожения об этом почти не заботились. С каждым годом результаты улучшались, но дальше животных-гибридов голые технологии зайти не позволяли.       Между тем изобретение оружия не стояло на месте. В стремлении создать что-то по-настоящему разрушительное, люди создали такой взрыв, что истончилась граница между мирами. Авторские описания этого явления варьировались от «на первый взгляд ничего особенного, лишь немного тревожное чувство» до «дрожащее пепельно-серое марево, уничтожающее всё, что его касается». Спустя некоторое время в той местности стали свидетельствовать о необычных видениях, потом явлениях, потом людях. Через истончившуюся границу на Терру попали крупицы другой реальности — Викки.       Выжившие после подобного виккане принесли с собой самое ценное из своего мира — силу изменять реальность — магию. Вскоре многие террийцы обнаружили в себе могущество, и война, ошеломлённо замершая, разгорелась с новой силой. В этот раз, понятно, куда серьёзнее. Виккане принесли с собой не только магию, но и свои технологии, знания. Викка оказалась одним из миров Альянса, и переселенцы приложили немало сил, чтобы новый дом стал похож на прежний. Технологический прогресс на какое-то время был задавлен всепоглощающим интересом к новой игрушке.       Возможности магии подняли создание искусственных существ на новый уровень. Так появились разнообразные бессмертные волшебные животные, которых назвали Тварями. Именно этих существ считают прародителями Форм. Они были сильны и бессмертны, как и мы. Может, даже времени не чувствовали, взрослея от эмоций, но сказать что-то сложно, потому что существа, как прочие гибриды тех времен, были неразумны. Впрочем, для тех лет их ум считался выдающимся — «на уровне маленького ребенка», что бы это ни значило. Для контроля в основу Тварей вложили запечатление и золотую аллергию. Чудовища, как птенцы, слушались тех, кого первыми увидели, делали всё, что могли сообразить, чтобы порадовать объект запечатления, но, потеряв оный, становились неуправляемы и агрессивны. В таких случаях их ловили золотом и сразу же убивали.       Чуть позже оказалось, что Твари быстро размножаются. Обычно гибриды получались бесплодны, да и, кажется, никто не ожидал, что бессмертные будут столь плодовиты. В таких условиях выкрасть парочку незапечатлённых для разведения не составило труда, и через несколько лет они распространились по миру. Очередной удар по экосистеме Терры.       Ещё магия позволила дать разум искусственным существам, которых назвали Формами. Учтя ошибки предыдущих лет, люди начали новую гонку вооружения, включив в игру новые переменные... Всё закончилось крайне печально: одномоментным исчезновением целого континента и трещиной в мире, грозящей не то уничтожить планету, не то нарушить что-то крайне фундаментальное, что одинаково плохо. К тому же на оставшихся четырёх материках жить тоже было трудно из-за повсеместного применения разрушительной магии и расплодившихся мутантов.       В 5505 году в тот же день после Последней бойни обе стороны — а на тот момент от многочисленных стран остались всего двое соперников — собрались на переговоры и решили, что дальше так продолжать нельзя. Была принята Конвенция о Военных Формах, которая до сих пор регламентирует создание и использование Форм на Терре. Признанных Солдатами Форм либо нейтрализовали, либо переучили и приспособили на государственные и частные нужды. Изучение магии было строго ограничено, а многое и вовсе предано забвению. Да и постепенно маги за редким исключением растеряли силу. Сначала это связывали с возрастом, но дети, родившиеся впоследствии, силу не унаследовали.       Автор высказал предположение, что вначале мир щедро даровал силу всем желающим, но после случившегося на континенте Тсом понял, насколько это опасно, и пересмотрел решение. Я пришёл к выводу, что опять что-то недопонял, потому что в таком случае у мира есть своя воля, и он разумный. А это глупо (пугающе).       После войны было много дискуссий о том, насколько этично вообще создавать Форм, можно ли считать нас за людей или равными людям. Многие настаивали на том, что мы похожи на Тварей и прочих гибридов, и наше место должно быть, как у домашних животных или у вещей. К счастью, послушали тех немногих, кто утверждал, что Формы отличны от людей, но столь же разумны, а потому должны считаться равными. В качестве компромисса было создано понятие Контракта. В конце концов, никто ничего не делает бесплатно, а создание Форм требует больших ресурсов…       В клубке безусловно уютно, но я потираю глаза и думаю, что чересчур увлёкся введением. У меня вообще-то была цель! Я ведь хотел узнать…       — Алат, как приятно тебя здесь обнаружить, — раздаётся негромкий голос Отца. — Только сегодня утром думал о тебе.       Я осознаю своё положение и краснею до кончика хвоста. За чтением я зацепился лапами за столешницу, вульгарно разбросал хвост по столу, завернулся в крылья. Запаниковав, я совершаю прыжок из положения сидя, но в итоге падаю вместе со стулом. Уже в полете понимаю, что это будет совершеннейший провал и, каким-то чудом извернувшись, ловлю и себя, и стул, возвращаю обоих в вертикальное положение. Для верности выпрямляюсь по стойке смирно, прячу книгу за спиной. Отец смеётся, и мир смеется с ним, сдавливая со всех сторон. От его искреннего веселья нечем дышать, но я слабо улыбаюсь сквозь бледность.       — Добрый день, Отец-Создатель, — с готовностью здороваюсь я, когда давление спадает. — Для меня честь встретить вас!       — Ну-ну, как официально, — мужчина взглядом велит мне расслабиться и устраивается за столиком. — Я не хотел тебя пугать, прости. Признаться, удивлён, что мне удалось застать тебя врасплох. Я не самый незаметный собеседник, знаешь ли.       Выбора у меня не остается, и я возвращаюсь в кресло. Книгу я незаметно подкладываю в стопку, откуда взял, потому что Отец как раз осматривает её. Вероятно, он и оставил эти книги, и мне не следовало лезть.       — Просто увлёкся, Мастер, — я натягиваю робкую, кривую улыбку. — Ничего серьёзного.       Я вспоминаю всё, что совершил в своей жизни, и гадаю, что из этого можно считать полноценным грехом, а что я надумываю.       — Раз говоришь… Но знай, что всегда можешь обратиться за помощью. Я уже говорил: не существует неразрешимых проблем.       Отец замолкает, ожидая от меня реакции. Я смотрю на пылинки в воздухе, на стеллажи с книгами, словно нет зрелища важнее, и думаю, что как раз Создателю я не могу рассказать о своих проблемах. Наверно, никому не могу рассказать, потому что меня сочтут окончательно сумасшедшим. Молчание достигает критического уровня неловкости, но я терплю.       — Ладно, не буду давить, у меня это слишком хорошо получается, — качает головой маг и улыбается. — Лучше поговорим о чём-нибудь хорошем. Например, об учебе. Лист не раз замечала, что все учителя хвалят тебя, говорят, что давно не встречали такого способного и усидчивого ученика. Ты отлично справляешься.       У меня вырывается смешок.       — О, если бы!.. Наверно, Крюк как обычно избегает Лист, раз вы до сих пор не знаете, какая я бездарность на поприще рукоприкладства. А если послушать разговоры в столовке, то я и вовсе тупик маготехнической науки — на мне она и загнётся в корчах!       Спохватившись, с кем говорю, я краснею и вжимаю голову в плечи, прикрывшись крыльями. Отец смеётся так, что витраж дрожит. Его магия не оставляет шанса распрямиться и вздохнуть.       — Ох, при моих возрасте и силе так смеяться вредно, — смахивает слёзы он. — Прости, Алат, не принимай стариковскую иронию близко к сердцу. За что люблю детей, так это за неповторимую любовь к трагизму. Так убиваться из-за ерунды ещё уметь надо.       Я надуваюсь от обиды. И не потому, что меня только что назвали ребенком, а потому что мои проблемы нисколько не пустяковые.       — Для тебя они действительно не пустяковые, — примирительно говорит Отец, — но мне уже четыре столетия, и многое кажется незначительным.       Я неуверенно замираю, теребя маховое перо. Однажды оно отвалится.       — А разве так бывает? — бесхитростно удивляюсь я. И с облегчением понимаю, что это прекрасный предлог, чтобы сменить тему.       — В каком смысле?       — Ключ говорил, что люди живут четыреста лет, но говорят «пятьсот» для красоты. Или я понял что-то не так… опять.       — Наверно. Мне вот на три года больше, чем четыреста, но я всё ещё жив и планирую прожить ещё достаточно.       — А! То есть, человеческие года и ежегодные циклы — это одно и то же!       — Неужели ты думал, что когда кто-то из людей умирает, все просто говорят, что он прожил четыреста лет, независимо от того, сколько он на самом деле прожил? Тебе не кажется, что это лишено логики?       — Время вообще лишено логики. Его трудно понять. Ключ говорит, что Формы не замечают его ход и изменения, связанные с ним, но я замечаю, например, как меняются день и ночь, как наступила весна, как выросли листья и первые плоды. Если я это замечаю, значит, время — это что-то ещё?       — Боюсь, что нет, — качает головой Отец, я уже открываю рот, чтобы возразить. — И не спеши обвинять Ключа во лжи. Скажем, вы оба правы по-своему. Дело в том, Алат, что первые пятьдесят лет Формы чувствительны ко времени, но постепенно теряют это свойство. Человеческие дети делают точно так же, только наоборот: они учатся замечать время и осознавать его ход. Для Ключа время действительно существует только звонками будильника, а воспоминания десятилетней давности и вчерашние для него совершенно тождественны. Для тебя разница между тем, что было несколько месяцев назад и вчера, огромна. Подобная сложность необходима для развития личности. Впрочем, как и всякие разумные существа, Формы любого возраста способны замечать закономерности и ритмы мира, если они их беспокоят. Просто им сложнее следовать им, как глухим сложно говорить.       Я неуверенно вожу ушами и пытаюсь осознать слова Создателя.       — А почему вообще убрали время? Чем оно мешало?       — Формы создавались в военных целях, и неспособность стареть, хиреть без применения расценивалась, как возможность сохранять ценное оружие неограниченное время. Как отточенный клинок можно вложить в ножны, так Форм можно сложить в коробку до поры в мирное время. Только клинок заржавеет и сломается, а Форма — нет. Прости за это сравнение, но ваше фундаментальное игнорирование времени берёт начало в вашем бессмертии и нестарении, а они имели сугубо практическое применение…       — Бессмертные не боятся смерти, да? — я грустно усмехаюсь, убирая крылья. Я будто знаю, каково это.       Сила Отца вздрагивает вместо него, и я поднимаю на него непонимающий взгляд. Старик непонятно улыбается, сложив морщинистые смуглые руки в замок на столе.       — Но мы всё равно стареем, разве нет? Просто не от времени, а от пережитого, — возражаю я.       — Посмотри на меня. Старость людей и многих животных проявляется в дряхлении тела, слабости, болезнях. Мы угасаем, крошимся и в конце разлетаемся пылью. Формы только взрослеют, а потом растут: крупнеют, набирают силу и вес, но не слабеют. Что не убивает, то делает сильнее — опаснейшее свойство. Формы созданы, чтобы быть опасными.       Мы молчим. Слова, как огромные рыбины, трутся друг о друга боками в тишине. Они слишком тяжелые, и им требуется время, чтобы улечься.       — Я не могу представить дряхлую старость, тем более нисколько не зависящую от моих желаний. Это должно быть похоже на кошмар. Почему люди не изменили себя? Почему они продолжают жить по четыреста лет?       — В некоторых мирах человеческий век длится всего десятилетие, в других — тысячи и миллионы лет. Кто-то живет дольше, кто-то меньше. Одно мне известно точно — люди всегда умирают вовремя. Мудрый человек понимает, когда приходит время уходить. А глупым в нужный момент просто указывают на дверь. В конце концов, жизнь не настолько ценная штука, чтобы задерживаться в ней дольше необходимого.       Отец наклоняется и подмигивает мне. Я шугаюсь, вскидывая уши в жесте растерянности, но одёргиваю себя. Глупо так откровенно бояться без причины. Однако, не могу ничего поделать со своим недоверием к Создателю.       — Тогда, наверно, выгоднее жить в мире, где время медленнее, — дипломатично предполагаю я, пытаясь найти смысл в его изречении и заодно как-то скрасить свою резкость. — Можно жить, сколько захочешь.       — Жить, сколько захочешь, можно везде, — усмехается Отец. — Однако, все мы принадлежим мирам, в которых родились. Даже в другой реальности срок жизни остается прежним. К слову, одна из причин, почему Альянс не рвется вести дела с мирами, чьи обитатели живут значительно больше или меньше тысячи стандартных лет. Трудно, знаешь ли, достичь взаимопонимания с теми, кто считает твой жизненный срок подобным жизни хомячка и наоборот.       Я отстранённо киваю, размышляя, что будет, когда Формы переживут своих Создателей. А потом понимаю, что это уже могло случиться с теми, кто начал делать Формы на закате своей жизни, и это не имеет значения. Не чувствуя времени, Формы не могут понять, насколько их срок больше человеческого. Может, не чувствуя времени, они даже не особо заметят пропажу, ведь люди будут всегда… Послушные, вечные, полезные — все рассчитано до нас.       — А вы бывали в других мирах? — пауза кажется мне слишком длинной, и я спохватываюсь.       — Я и есть — Терра не мой родной мир, — охотно отвлекается от своих размышлений Отец.       Он откидывается в кресле и разглядывает цветные лучики витража, падающие на лицо яркими пятнами. Он выглядит как никогда уязвимым и печальным. Меня восхищает его контраст между грозным небожителем и уязвимым смертным. Это похоже на броню, которая защищает его, но легко спадает по необходимости. Я до сих пор не понимаю, почему он позволяет видеть себя таким. Из-за того, что я Химера? Из-за тем, которые я поднимаю, и вопросов, которые задаю?       И только потом я осознаю, что он сказал, и гляжу на Создателя новыми глазами, словно передо мной ожившая сказка. Да оно и есть так, наверно, потому что увидеть иные миры мне не светит. Искусственные Формы не могут проходить через порталы без помощи человеческой магии. А шанс, что кто-то возьмётся тащить меня в другой мир, исчезающе мал. Там очень строгие правила. Да и зачем вообще? В других мирах Альянса свои Формы или их аналоги.       Но, признаться, я верил, что узнаю иномирца, если увижу. В книгах по географии писали, что таких можно почувствовать, ведь сам мир не принимает их. Если это правда, то мне непонятна идея переехать в другой мир и там жить. Ведь, получается, Отец живет здесь больше ста лет, и… всегда чужой? Он написал столько книг, сделал столько всего для Терры — я помню, Лист рассказывала, что у него имеются титул лорда, всевозможные награды за заслуги в войне и мирной жизни. Но почему он не мог делать то же самое в родном мире?       — Вижу: ты озадачен, — улыбается Создатель. Его магия обдаёт меня горячей волной, и я встряхиваюсь, прихожу в себя.       — Почему вы живёте тут? Из какого вы мира? — спрашиваю я, забыв про всякое смущение.       — А разве я не говорил? Моё имя Сервел вик Тар. Эмаль ещё не занимался с тобой имяобразованием жителей Альянса?       — Нет, мы проходили пока только основы всякие и не дошли до… этикета? Это этикет?       — Скорее вопрос принадлежности, — склоняет голову к плечу Отец. — Ну что ж, тогда расскажу я — невелика проблема. В мирах Альянса принято между именем и фамилией вставлять первые три буквы от названия мира. Это позволяет лучше ориентироваться в том, какого уклада жизни придерживается человек, носителем каких традиций или верований является. В разных мирах они все разные. А кроме того, это сразу даёт понять, уроженец какого мира нагрянул в гости. И нет нужды мучиться с обращением, чтобы оставаться вежливым.       — «Вик»… Это от Викки? — восторженно вкидываюсь я.       — Зная твой интерес к истории, надо полагать, ты уже про этот мир слышал, — иронично замечает Отец, но я расстроенно качаю головой.       О викканах действительно много пишут. В конце концов, их изобретениями на Терре пользуются больше, чем родными террийскими… Но, пожалуй, о самой Викке я не знаю.       — Не слишком, — разочарованно подытоживаю я. — Знаю только, что виккане принесли с собой магию на Терру, и её потом использовали, чтобы создавать Формы… Почему так много виккан переехало? На Викке было настолько плохо?       Отец мягко и печально улыбается. Это выражение его лица мне всё ещё плохо понятно. Я только знаю, что оно не несёт проблем и не является выражением чего-то негативного вроде насмешки или недовольства.       — Можно сказать и так, если считать смерть родного мира временным неудобством, — вздыхает Отец, и его неподъёмная печаль наваливается на мои плечи. — Предчувствуя смерть Викки, многие бежали в другие миры, молили принять их, чтобы избежать смерти. Многие миры отвечали согласием… Да, стать своим другому миру возможно, хотя и требует усилий. Однако, когда Викка умирала, многие хотели умереть вместе с ней. Мы не надеялись выжить. Но Терра — щедрый мир. Осколки Викки посекли его, словно шрапнель, но он принял нас, наши отравленные дары, приютил и выходил. Я не знаю, почему…       — Почему рушилась? Отчего? — шепчу я пересохшими губами. Всё же у меня живое воображение: я слишком хорошо могу представить ужас людей, в один миг теряющих всё.       — Дела забытых дней, — говорит Отец, твёрдо пресекая мой интерес толчком магии, будто захлопывая перед моим носом дверь. Я вздрагиваю от неожиданности, сжимаясь в клубок, и он смягчается. — Остаётся лишь надеяться, что Терра не повторит такой судьбы. Виккане принесли с собой магию, и этот мир принял новые правила игры, но, во что это выльется, неизвестно даже мне.       Я киваю, признавая, что не имею права спрашивать своего Создателя о таком.       К сожалению, на этом беседа останавливается. Я не знаю, что ещё могу спросить, не вызвав недовольства, хотя вопросов множество. Отец не спешит давать подсказки, погрузившись в воспоминания о прошлом и становясь всё мрачней с каждой мыслью, приходящей к нему. В библиотеке будто становится темнее и холоднее.       — А Вам… Вы не чувствуете себя чужим здесь? — робко спрашиваю я, пытаясь его отвлечь. — Терра сильно отличается от Викки?       Отец медленно моргает, словно просыпается, и тепло улыбается. Его серые глаза украшаются лучиками морщин на смуглой коже. Я любуюсь.       — Меня до сих пор восхищают светила этого мира. На Викке было только одно солнце и только одна луна. В древности виккане поклонялись им, проводя магические ритуалы в соответствии с их ходом. А по поводу первого вопроса… Осколки Викки пустили ростки здесь, и Терра приняла нас. Я мог бы носить имя «тера» вместо «вика», как это сделали многие, но я решил оставить родную приставку, как символ и напоминание. Обучение на ошибках прошлого, Алат, — это ключ к достижениям будущего.       Мы замолкаем. И в этот раз тишина не напряженная, а уютная. Я смелею.       — Господин Сервел, — мне приходится тщательно подбирать уместное обращение, но Отец всё равно вздрагивает, — а какая фамилия у меня?       — Как и любое из моих созданий, ты Тар. Когда отработаешь Контракт, сможешь придумать любую фамилию или оставить мою. И лучше зови меня Мастером, как Лист. Я создал тебя, но ты пока только ученик, а не наёмный работник.       — А как вы меня создали? — выпаливаю я, не имея больше сил молчать.       Отец тяжело вздыхает и придвигается к столу. Я, оценив решительность человека, выпрямляюсь тоже.       — Алат, как ты считаешь, чем человеческий дух отличаются от, допустим, животного? — спрашивает он вдруг. — Разумом? Магией? Или решающее — это способность двигать тарелочки силой мысли?       Я теряюсь. До этого вопроса мне казалось всё очевидным. В смысле, вот животные, вот люди. Они не смешиваются, и они просто есть. Но если бы это было так, Отец не стал бы спрашивать… Глядя в стальные глаза Создателя, я развожу ушами.       — Все души есть энергия мира и принадлежат только ему, — проникновенным голосом начинает Отец. — На заре времен не существует ни людей, ни животных, но есть магия. Повинуясь естественным течениям мира, она сбивается в сгустки, обретает некую структуру. Так появляется в мире душа всех животных. Как дождевая вода, она наполняет любую чашу, а после смерти возвращается в общее море, привнося осадок пережитого опыта и знаний. С каждой прожитой жизнью примесей всё больше, и они цепляются друг за друга, оседают в сосудах, пока не становятся настолько отличны от потока, что отделяются от общей души. Так появляются индивидуальности. Именно так, Алат, появляются человеческие духи.       — То есть, все люди и животные одинаковы?       — Как одинаковы дети и взрослые, если ты следишь, о чём я. Всем животным суждено однажды обрести разум, как неизбежно взросление.       — Но как это случается? Благодаря чему? — я всё ещё лелею надежду разобраться, что пошло со мной не так.       — Как и всегда, не вовремя, вестимо, — Отец точно ставит целью извести меня. — Всё в мире происходит не вовремя, разве нет? Только смерть пунктуальна. Признаться, я всегда думал, что время придумали исключительно для того, чтобы попрекать им. Живя без постоянного тиканья над ухом, Формы могут сосредоточиться на действительно важных вещах.       — То есть, все люди были животными? — ещё раз пытаюсь уточнить я, настойчиво возвращаясь к теме.       — И могут ими стать вновь, — согласно качает головой Отец, посерьёзнев. — Магия не терпит застоя. «Иди дальше или исчезни» — закон всех миров, если желаешь, по которому живут все живые существа.       — А Формы — это что-то промежуточное, да? Мы ведь не совсем люди, но и…       Я растерянно замолкаю и провожу когтями по поверхности стола, собирая стружку. Мне плохо понятно, как мой вопрос связан с ответом. Отец меня запутал. Так люди магией помогают душам животных стать человеческими?       — Ты заметил верно, — вздыхает Отец. — Форма — это зверь, близкий к человеку, и человек, близкий к зверю, собранные в одном теле.       Я дёргаю головой от возмущения, пытаясь утихомирить вспыхнувшую ярость. «Собранные»? В каком смысле собранные? Значит, люди ловят людей, чтобы запереть их в полуживотных искусственных телах, и заставляют служить, а потом заявляют, что Формы ниже людей?! Я поднимаюсь из-за стола и наклоняюсь к Отцу:       — Это отвратительно!       И пусть потом мне достанется!.. Я мог бы быть человеком. Он сделал меня таким.       — Успокойся, — безмятежно глядя на моё буйство, цедит Отец. — Никакой маг не может поймать человеческую душу, хотя соблазн велик. Духи сильны и в жизни, и в смерти, и аркан призыва не может удержать их. В сетях магов запутываются только слабые, глупые или совершенно безынициативные духи на грани распада.       — Но они!..       — Падшие, Алат. Те, что вознеслись, но забыли о главном правиле магии, обречены на деградацию и отупение. Их участь стать животными и забыть себя, чтобы потом пытаться снова, будучи частью кого-то ещё в этом круговороте жизни. Мы же, собирая их, даём им шанс.       — Шанс?! Да какой может быть шанс, когда!..       — Шанс, — отрезает Отец-Создатель, заставляя меня отступить. — Либо падший упадёт окончательно, либо спасёт себя и поможет кому-то вознестись. За всё приходится платить, и в этом положении виноваты лишь те, кто нарушил закон мира. И не думай, что существуют исключения, дитя, я твою душу получил за дело.       Опомнившись, я делаю шаг назад и смотрю на Отца распахнутыми глазами. До этого мне в голову не приходило, что и за мной может быть «дело». Легко изобразить себя невинным и обвинить в своих бедах других… Я тяжело опираюсь на стол. Не знаю, что я сделал, чтобы оказаться… здесь, в этом теле, в этом положении. Но подозреваю, что это было что-то особенно ужасное. «Особенные мальчики» не малочатся.       — Что мне делать, чтобы… — я запинаюсь, смиряя бурю внутри, — чтобы всё исправить, Создатель?       Отец смягчается и улыбается, будто не смотрел сурово, как палач на преступника. Он легко дотягивается и кладёт руку мне на плечо. Его ладонь лёгкая, будто сделана из пергамента, но я не могу двинуться под ней, замирая ледяной статуей. Мышцы уступают давлению и расслабляются.       — Я всё-таки викканин, — хмыкает Отец опять своим несерьёзным тоном. — Живи так, как тебе хочется, Алат, и помни, что все вернётся к тебе втрое больше. Мне известно, каким ты был, и то, что я вижу сейчас, нисколько не напоминает о былом.       — А каким я был? — спрашиваю я и слышу в собственном голосе скорбь.       — Тем, кем не являешься сейчас, — отрезает Отец, и по тону ясно, что большего я не узнаю. Он откидывается на спинку кресла. — Если бы я верил в чудеса, я бы сказал, что ты извлек свой урок и всё понял.       Мы опять молчим. Я напряжённо размышляю, как теперь жить в свете новых знаний. Может, стать более решительным? Бояться поменьше? Если бы я мог, я бы так и делал, но не всё так просто! Нельзя просто взять и перестать. Это происходит постепенно.       — Что мне делать? Как стать лучше? — больше мне, пожалуй, не у кого спрашивать совета.       — У тебя впереди такая долгая жизнь, дитя, — качает головой Создатель. — Ты успеешь ещё наделать дел, а пока учись, веселись и играй с друзьями.       — У меня нет друзей, — буркаю я, топорща уши. Уничтожаю всю значимость момента под корень. На уши вылезает предательский румянец.       Отец хмыкает от неожиданности, а мне стыдно чуть ли не до слёз. Я отворачиваюсь.       — А ты пробовал с кем-нибудь знакомиться? — навскидку предлагает Отец после непродолжительного молчания. Я слышу, что ему тоже очень неловко.       Я вздыхаю, пытаясь сдержаться, но меня прорывает. Я, захлёбываясь словами, выкладываю, что никто не хочет со мной общаться, потому что я будущая Тень, у меня человеческое имя, лучшая комната просто так, а в учителях все самые важные шишки поместья. И все почему-то думают, что я только и делаю, что умничаю и задираю нос!       — Ничего себе, — ошеломлённо говорит Отец, когда всплеск моего недовольства иссякает, и в его глазах зажигаются первые смешинки.       Я требовательно смотрю на него в ожидании совета. Он же сам сказал, что знает много. Отец-Создатель просто обязан знать, как заводить друзей!       — Боюсь, тебе придется справляться с этим самостоятельно, мальчик — я слишком давно не общался нормально, чтобы давать такие советы, — Отец разводит руками почти смущённо.       Мне остаётся только вздохнуть. От разочарования, потому что зря только наболтал столько, и вообще ещё бы плакаться тут начал, и от уважения, потому что не мог представить, что кто-то может так легко признавать свои слабости. И не кто-нибудь, а Отец-Создатель!       — Всё равно благодарю… — меня прерывает таймер, говорящий, что мне пора на ужин, а потом — на следующий урок. — Благодарю, что выслушали, Мастер, и прошу прощения — мне пора идти.       — Разумеется. Какой сейчас урок?       — Ужин, а потом буду готовить с Пирожком.       — Звучит замечательно, Алат, передавай ему привет от меня. Был рад с тобой увидеться и пообщаться. Если что-то понадобится, не бойся обращаться. По поводу друзей… Попробуй сам завязать разговор, расскажи что-нибудь. Умные инициативные люди всегда интересны.       Я смущённо киваю, качаюсь в полупоклоне и ухожу. Уже на выходе из библиотеки приходит мысль, что стоит извиниться за своё поведение. Отец был терпелив, объяснил мне многое. Искренне сомневаюсь, что иные Создатели тратят своё время на разговоры с Формами в принципе. Мне бы хотелось порадовать его и поблагодарить за то, что он уделил мне время. Я возвращаюсь к столику под витражом.       — Мастер, вы не будете против попробовать десерт, который сегодня я приготовлю?       Отец отвлекается от книги, которую успел раскрыть, и удивленно смотрит на меня. Я застенчиво улыбаюсь. После разговора с Отцом, который был достаточно тяжёлым и неприятным, становится почему-то легко. Наверно, это неопределенность покидает меня. Теперь я знаю, что со мной всё в порядке, несмотря на существующие изъяны. Более того, знаю, что существую из-за этих изъянов, и просто должен их исправить. Проблему можно решить, только признав ее существование и дав ей определение.       — Конечно, Алат, буду рад. Только не слишком сладкое и твёрдое, хорошо? Лист следит за мной слишком пристально, чтобы я мог позволить себе такие вольности.       — Конечно, Отец! — я улыбаюсь ещё шире и убегаю.       — Ты прямо светишься, щеночек, — замечает Пирожок, когда я протягиваю ему свой поднос и тыкаю в сегодняшние блюда. — Неужели случилось что-то хорошее?       — Очень! Отец согласился попробовать то, что я приготовлю сегодня! А ещё передавал тебе привет.       — Тогда сегодня постараемся! Хотя ты всегда стараешься. Пусть не пёс, а нюх у тебя есть, — Псоглав выглядит так, будто это его личная заслуга, но я не возражаю. — Иди, щеночек, не задерживай очередь. И спасибо! Передавай Отцу, что это честь для меня.       Я подхватываю поднос и убегаю искать место. Не терпится начать сегодняшний урок! Все столы частично или полностью заняты, и я решаю подсесть на свой страх и риск к садовникам. Змеехвостые Наги сидят обособленно, поскольку для них вместо лавок стоят специальные сидения-горки, на которые они заползают хвостами.       Формы уставшие и разгоряченные после работы в поле. Сегодня было солнечно, и, кажется, жар до сих пор идёт от запылённых тел. Заметив меня, Наги настороженно замолкают, но я улыбаюсь и здороваюсь, обвиваясь хвостом вокруг сидения, и они продолжают разговор, не обращая более на меня внимания.       Наверно, Отец предполагал, что множество обличий сделает меня если не другом всех подряд, то хотя бы чем-то заметным… Как оказалось, я получился для всех просто чужой. А, может, дело во мне. Но тогда что именно я делаю не так?       Наги со смехом рассказывают о выводке рысят, который сегодня принесли в сад эльфы. Община, живущая возле поместья, знает, что Отец держит животных, так что приносит всех лишних из рощи в питомник. Вот уж кто работает точно, молча и не слушая возражений.       — Слышала, Ящер их решила подрастить и пустить на шкуры, — зелёная Нага легкомысленно машет вилкой, и кусочек мяса улетает в тарелку соседа.       У меня веко дёргается от такого отношения, тот Наг и ухом не ведёт.       — Ящер вообще злобная сука, собачится по любому поводу последнее время, — поддакивает другой, коричневый Наг.       — И всё-таки какой она породы? В её геноме явно затесались бешеные псы.       — Она Рогатая, — вмешиваюсь я, не желая слушать дальнейшие предположения, которые могут стать только хуже.       Ящер мне нравится. Характер у неё не сахар, но я решил, что она будет матерью моих детей, потому что она самая сильная и умная из всех женщин, которых я знаю, кроме Лист. И мне не нравится, когда о ней плохо говорят. Она не заслуживает такого. Наги с интересом на меня таращатся.       — Но у неё же нет рогов, дорогуша, — тянет крапчатый Наг, вразнобой моргая третьими веками.       Я тоже моргаю от удивления, неприязненно дергаю ухом от такой невнимательности. А кем ей ещё быть? У Ящер все признаки Формы Рогатых: развитые сильные руки с крупными когтями, длинный хвост с кисточкой, некоторое количество чешуи на коленях, локтях и лбу, и, конечно же, бычьи сила и упрямство. Только рогов и не хватает.       — Её забраковал заказчик по каким-то причинам, но она образцовая Рогатая, — с уверенностью сообщаю им я. — Отец позволил ей работать на полную ставку в питомнике. Уже потом она дослужилась до главной смотрительницы.       — Ты гляди ж, какой умник, — почему-то обиженно бормочет под нос Наг. — Ребята, пошлите пересядем, а то тут зазнайка образовался.       Наги быстро выпутывают хвосты и со смехом ускользают от меня. Напоследок зелёная Нага замечает с насмешкой:       — Тю, ящерёнок втюрился в эту бешеную! Вот смехота!       Я сжимаю вилку и утыкаюсь в тарелку, супясь. Обидно чуть ли не до слёз. А даже если втюрился, то что с того! Как будто это что-то плохое!       Отец неправ — Формы не считают умных интересными. Ну и поделом им! Хватит, не буду больше и пытаться. Я будущая Тень, а не коврик для вытирания лап.