XXV
В XXI веке большинство подростков несерьёзно относятся к сексуальности, легко экспериментируя с отношениями, связями, средствами увеселения и внешностью. Потом будет очень легко сказать, что то или иное проявление себя было ошибкой, разовой акцией, решением из разряда «все побежали, и я побежал». Но в тридцатые всё было иначе. Покупка первого «взрослого» нижнего белья для девушек была событием, полным смущения и волнения, первый поцелуй – был страшной тайной, которой загадочным шёпотом делились с лучшей подругой под одеялом ночью, о первом сексе со стыдом рассказывали перед свадьбой жениху, чтобы дать тому возможность передумать, если ему была не нужна «испорченная» девушка. А стоило кому-то заметить за собой склонность к гомосексуализму, то тут даже самые неверующие часами стояли на коленях и вымаливали у Бога прощения и спасения. Чтобы позволить себе сойти на этот путь даже раз, не говоря о том, чтобы всё время сбегать с проторенной тропы в тёмную чащу, надо было быть либо смельчаком, либо безумцем. Постоянные отношения вместо радости близости и единения душ дарили лишь мучения и постоянный страх, что кто-нибудь догадается или просто начнёт подозревать. Стефани своих наклонностей не испугалась. Даже наоборот, решила, что оно и к лучшему. Ведь если бы её влекло к мужчинам, всю жизнь она страдала бы от того, что для них она – пустое место, и что женское счастье ей недоступно. Лишать себя чего-то потому, что кто-то тебе этого не хочет давать, было одним, а потому, что ты сам понимаешь, что в силу каких-то законов природы или обстоятельств это невозможно и опасно – совсем другим, и во втором случае переносилось куда легче. Стефани логически догадалась, что обязательно должны быть места, где собираются такие, как она, и что – вот счастье-то будет! – многие из них должны быть связаны с искусством, так что, возможно, в будущем, когда Стефани будет взрослая и уйдёт из-под крыла трепетной матери, которую ни за что не хотела бы ранить своими странностями, она позволит себе побывать там и, возможно, хоть раз испытать негу близости к другому человеку. Но сейчас надо было быть прилежной ученицей и стараться не покладая рук, чтобы поступить в художественную школу и воплотить их с мамой общую мечту: сделать из Стефани самую знаменитую женщину-художницу Америки. Но если Стефани понимала, что для начала надо будет поработать и накопить денег, чтобы оплачивать обучение, Бонни, кажется жила на облаке и, наведываясь в гости к Стеф и наблюдая, как она творит, пускалась в фантазии. – Общество хочет, чтобы мы росли покорными куклами, домохозяйками, преданными жёнами своих мужей и любящими матерями наших детей. А я говорю «нет»! Нет, господа! Пускай сейчас я хожу в заштопанных чулках, стоптанных ботинках и растянутом свитере, я обещаю тебе, Стеф, что нам с тобой уготована лучшая судьба. Отец давно говорит, что ему нужна помощь в заработке, ну что же, отлично! Оставлю школу, всё равно впредь она ничему меня не научит, кроме как гладить рубашки и подчиняться мужчине, и устроюсь да хоть бы и официанткой в бар. Дальше фантазии Бонни всегда уходили в то, как она, заработав доверие хозяина, выпросит себе одно выступление на сцене в неделю, и так покорит всех своим талантом (а надо отдать Бонни должное, она прекрасно пела и неплохо танцевала), что станет звездой заведения, у неё станут появляться покровители, и однажды её заметит нужный человек, и не пройдёт и нескольких месяцев, как её имя украсит все вывески на Бродвее. И самое очаровательное, что во всех этих девичьи наивных и светлых фантазиях не было ни одного мрачного пятна, ни одного столкновения с пошлостью и грязью шоу-бизнеса и закрытыми перед носом дверями. – И в итоге, набравшись опыта, я оставлю обывательское развлекательное ремесло, и поступлю в оперу, и она сделает меня мировой звездой, я объезжу весь свет, побываю в Лондоне, Париже – ты можешь себе представить, Париже, Стеф! Возможно, у меня даже будет сольная программа, и везде со мной будешь ты. Ты будешь придумывать все мои костюмы, все декорации, и будешь единственным официальным поставщиком моих портретов. Поклонники и коллекционеры будут выстраиваться за ними в очередь, Стеф, ты станешь самым богатым художником современности! А Стефани только снисходительно и немного грустно улыбалась, переводя взгляд с кружащей по комнате подруги на лист блокнота, где из разрозненных, как будто ничего не значащих линий вырисовывались очертания прекрасной незнакомки, в какой-то момент вдруг превращающейся в с детства знакомую, изученную досконально Бонни. Стефани иногда казалось, что если бы её на несколько месяцев разлучили с Бонни и не показывали ни одной фотографии, а потом велели бы рисовать, Стеф воспроизвела бы на бумаге любимые черты даже вслепую. Когда Бонни оставалась ночевать, они по очереди ходили переодеваться на ночь в ванную, будто были друг другу чужими и оттого стеснялись. А на кровати Стефани им вместе уже было тесно, и потому Сара уступала девочкам свою двуспальную, и Стефани очень надеялась, что мать делает это из соображений удобства, а не чтобы оградить дочь от излишней близости к другой женщине, как если бы она догадывалась о наклонностях дочери. (Портреты обнажённых девушек всё-таки вспыли, когда Сара помогала Стеф собирать портфолио для художественной школы, и, хоть и поджимая губы, она сказала, что пару таких рисунков тоже надо вложить, чтобы показать комиссии, насколько разносторонне талантлива Стеф). Но одеяло всё равно было слишком узким, и подростки спали почти впритык, Бонни иногда во сне обнимала Стеф, и та кусала подушку, чтобы подавить всхлипы, так мучительно было ощущать близость подруги, для которой она значила не больше, чем когда они были детьми.XXVI
Ни с того ни с сего Бонни вдруг стала самой преданной поклонницей творчества Молли. Молли училась всё хуже и хуже, сочиняя свои рассказы на уроках, а Бонни, когда приходила в гости к Стефани, частенько переписывала черновики. У Бонни всегда был один из самых красивых почерков в классе. У Стеф он был какой-то мелкий и корявый, у Молли – под сильным наклоном и с завитушками, при этом сами по себе буквы были все разного размера и накренялись под разными углами, а ещё она слишком тесно лепила строчки, так что под правки почти не оставалось места, и листы текста были больше похожи на тайный шифр, который кто-то безуспешно пытался разгадать. Только у Бонни соблюдались пропорции, все буквы стояли прямо, и если и появлялись завитушки, то только когда Бонни очень нервничала или торопилась. Когда она заканчивала усердно переписывать работы Молли, она возвращала их автору, а та уже решала, кто может прочитать их следующим. Всегда, без исключения, следующей была Стефани, а после неё – молодая миссис Барнс и миссис Роджерс. Молли писала в основном что-то фантастично-сказочное или наивно-философское. Её интересовали темы экзистенциализма, жизни после смерти и внутреннего состояния человека в момент принятия важных жизненных решений. Стефани, будучи более или менее коллегой Молли по ремеслу творца искусства, замечала, что юная писательница пытается копировать стиль «Портрета Дориана Грея» и завуалировано протащить в свои произведения темы запретной любви. Стефани знала, что Молли – как она. Они не говорили об этом вслух, никогда не обсуждали, но иногда казалось, что им это и не нужно: они всегда могли выразить свои мысли и переживания через творчество. В их обществе Бонни была бы белой вороной, если бы, сама того не зная, не была музой обеих девушек. Молли и Стефани, глядя друг другу в глаза, пока Бонни между ними что-то восторженно вещала или напевала услышанную где-то новую популярную песенку, видели в них крайнее нежелание конкурировать за подругу, да и к тому же обе замечательно знали, что, хотя Бонни всей душой тянется к ним и плодам их творчества и регулярно вслух завидует их умению создавать прекрасное из пустоты, она не такая как они, и надеяться им не на что. Однако, увлекшись своими страданиями на почве невозможной, запретной и безответной любви, они забыли, что Бонни всё ещё имеет право и возможность решать за себя, и её решение удивило всех, наверное, даже её саму. Душным августовским вечером Бонни забежала к Стефани позвать её на ночёвку, которую устраивала Молли в отсутствие мамы. – Она обещала позвать знакомых, там будут и художники, и писатели, и, говорят, какой-то музыкант. Соглашайся, пойдём! Но Стефани, боясь встречи с незнакомыми, боясь разоблачения, боясь лишней ночи в обществе Бонни, сослалась на плохое самочувствие из-за духоты и осталась дома. Сара отнеслась с решению дочери с пониманием, но печально заметила, что оно было ошибочным. – Мне кажется, Бонни больше всего хотела видеть на этой ночёвке тебя, и что всё, что она делает, это чтобы привлечь твоё внимание и заслужить одобрение, – безрадостно, но серьёзно и убедительно сказала миссис Роджерс, но Стефани только фыркнула: – Зачем ей моё одобрение? Она и так знает, что я считаю её самим совершенством. – Так может, стоит сказать об это ей а не мне? Стефани не поверила своим ушам. Фраза звучала так, будто мать пыталась подтолкнуть дочку к признанию в любви лучшей подруге. Но Стефани отогнала эту мысль и сказала, что в любом случае решение менять уже поздно, да и в самом деле ей нездоровилось, а лишнее волнение в чужом обществе вряд ли пошло бы ей на пользу. Стефани ушла спать раньше обычного, долго ворочалась, ходила из угла в угол и спорила едва ли не вслух с докучливым подсознанием, и дрёма сморила её только после полуночи. А в предрассветный час ей начали являться странные видения, что будто Бонни здесь, лежит рядом и очень странно, будто изучающе рассматривает лицо подруги. Стеф пошевелилась и проснулась. Бонни действительно была здесь. – Чшш! – та приложила палец к губам Стеф, призывая не кричать. – Прости, что напугала, но войти через дверь было бы сложнее, так? – Ты опять влезла в окно, – ошеломлённо догадалась Стефани. – Что случилось? Отчего такая срочность? – Просто мне надо было с кем-то поделиться, – Бонни уткнулась носом в подушку, а потом посмотрела на Стефани глазами полными надежды. – Скажи, ты бы никогда не отвергла меня и не перестала любить, даже если бы я совершила то-то очень ужасное? Ведь так? Ты же мне ближе сестры, для меня нет никого в целом свете дороже, чем ты и отец, и мне важно быть уверенной, что ты всегда будешь рядом. Будешь? – Ох, Бонни-Бонни, ну скажи уже, что ты натворила? – Стеф приподнялась и обхватила плечи подруги обеими руками, будто пытаясь её защитить. – Мы легли спать. Три девушки спали в комнате мамы Молли, и один парень на диване в гостиной. А мы с Молли – у неё. Мы с ней первый раз спали в одной комнате, тем более в одной кровати, хотя я и раньше у неё ночевала. И это было так приятно волнительно, во мне кипело столько чувств, что я не знала, как выразить их. А Молли смотрела на меня так пристально, будто ждала чего-то или пыталась прочитать мысли, и в темноте она была такая сама не своя, даже немного демоническая, что ли. И я… Нет, Стеф, скажи пожалуйста, что тебе не противно. Если ты считаешь, что это мерзко и богопротивно, я тут же уйду! – Вы целовались? – ахнула Стефани, чувствуя, как в груди всё сжимается, и к горлу подступает спазм, готовый спровоцировать приступ астмы. Бонни снова спрятала лицо в подушке и закивала головой. Стефани казалось, что подруга напугана, и она не нашла никакого другого способа утешить её, кроме как обнять покрепче и погладить по шелковистым волосам. Почему Стеф никогда раньше не замечала, как они вкусно пахнут? – Это ничего, – сказала она. – Мне всё равно. То есть, не всё равно, конечно, но главное, чтобы человек был хороший, и чтобы ты всегда оставалась хорошим человеком. Всё остальное – неважно, если никому не мешает. – Ох, Стеф, ты, наверное святая, – вздохнула Бонни. – Если бы только все в мире думали, как ты, сколько бы человек, вот этих вот несчастных, таких как мы с Молли, могли бы спокойно жить, гулять под ручку и вместе танцевать, как обычные люди. Но может, когда-нибудь, как считаешь? – Возможно, – Стефани подавила в себе желание расплакаться от того, что её Бонни не видела, как одну из них. Она поспешила сменить тему. – Ну а вы с Молли, вы как теперь будете? – Не знаю, посмотрим. Нам надо будет быть очень осторожными, но это так сложно, когда чувства наружу рвутся. Тебе точно не противно это слушать? А то ты как-то напряглась. Пойми меня, Стеф, ты – моя лучшая подруга, и ничто так не страшно для меня, как потерять твоё расположение. – Ты его не потеряешь, Бонни. Моя рука, моя душа и моя преданность всегда твои. Распоряжайся ими, как угодно. – Повелеваю тебе быть счастливой, Стефани Гейл Роджерс, – улыбнулась Бонни, и Стефани казалось, что она никогда не видела Бонни такой радостной, но ещё бы! Она наконец-то обрела настоящую любовь, но при этом не потеряла подругу, хотя на это были все шансы. Стефани улыбнулась в ответ. – Приказ понят, разрешите выполнять? – Утром приступишь. Впрочем, уже давно утро. Ох, Стеф, ты не представляешь, как я счастлива и как благодарна тебе! Но мне пора бежать. Я обещала родителям вернуться к завтраку, помочь Дженни. Увидимся в школе, Стеф! И Бонни ловко выскользнула в окно, изящно взмахнув заплатанной во многих местах юбкой летнего клетчатого платья. Её силуэт в лучах встающего солнца, этот взмах ткани, похожий на расправленные крылья птицы, взвившиеся на ветру волосы Бонни, – Стефани зажмурилась, пытаясь закрепить в памяти этот божественный образ. Когда-нибудь, возможно, она превратит его в свой главный шедевр.XXVII
Год, ровно год длилось счастье Бонни и Молли. На уроках они обменивались записками, домой шли самыми окольными путями, чтобы выкрасть лишние пару минут и шанс взяться за руки, и одному Богу известно, в какие несуразные часы и в каких невероятных местах укрывались влюблённые, чтобы обменяться несколькими смущёнными и нелепыми пылкими поцелуями молодости. Бонни не могла иначе выразить чувств, чем крепким объятием и полным огня взглядом, а Молли строчила, как заведённая, любовные письма, которые заставили бы покраснеть и Казанову. Попади они не в те руки, и пришёл бы конец запретному раю двух решительных и отважных девушек, но будто бы берёг их ангел, сжалившийся над первым искренним чувством потерянных подростков, а может, этим ангелом была Стефани, верный и преданный хранитель тайны, носитель тяжкого бремени лжи, которая тем легче в весе, чем больше стерегут её немых, одной цепью связанных стражей. Весной умер отец. То ли несчастный случай произошёл на фабрике, то ли рабочие повздорили и справедливый, добродушный, ни разу ни в чём не провинившийся мистер Барнс стал случайной жертвой, а то ли так сильно сопротивлялся он увольнению, что компания посчитала, что проще устранить его, – следствие так ничего и не показало, а вдове с малолетним ребёнком и несовершеннолетней дочери ни пенса в помощь не досталось. Хоронили кормильца на последние сбережения, да Сара Роджерс почти силой вложила немного от себя. Поминали трезво, голодно и молча, а на утро, решительно встав с постели, пошла семнадцатилетняя Бонни искать первую работу, и, следуя за давней наивной мечтой, поступила официанткой в небольшой бар, и там же ночами мыла посуду и драила полы за скудную надбавку к жалованию. Про её «талант» хозяин и слушать не пожелал, так что пела Бонни одним лишь стаканам, а танцевала со шваброй. Кожа на руках у неё потрескалась от жёсткой воды и едкого мыла, на ладонях и пальцах набухли, вскрылись кровью и огрубели плотной коркой мозоли. С тоской смотрела на это Стефани, начавшая ходить на художественные курсы и подрабатывать в больнице матери в регистратуре. Пациенты восхищались терпением, вежливостью и расторопностью девушки и нахваливали её всем врачам, и тогда постепенно Стефани начали обучать медсестринскому ремеслу, и она звала к себе Бонни, обещала больший заработок за не более тяжёлую, чем в баре, работу, но Бонни была упряма и горда и всё верила, что её соловей ещё запоёт, расправит крылья и улетит от нищеты и унижения, а Молли, поругавшаяся с матерью и начавшая печататься в журналах, упрашивала Бонни всё бросить и уехать, ведь она ничего не должна чужой женщине и ребёнку, которого без отца с ней ничего не связывает, но Бонни была не только горда, но и честна и справедлива, и раз в детстве поклявшись отцу, что всегда поддержит Дженни и поможет ей, теперь, как крест на Голгофу, несла она на своих плечах это бремя ответственности, работая на износ и неумолимо сокращая свой срок на этом свете, и мачеха, сама едва не валясь с ног от усталости, в слезах целовала натруженные руки падчерицы и умоляла простить за то, что отняла отца, а взамен не дала даже мирной беззаботной жизни. Бонни ни за что на свете не обвинила бы ни в чём бедную вдову, но всё же от природы озлоблена и эгоистична человеческая натура, и червь ненависти и презрения точил Бонни изнутри мыслями о том, что не явись эта женщина в её жизнь, возможно и отец сейчас был бы жив, и Джим дома, и Сара Роджерс – любящая мать, и Стефани – обожаемая сестрёнка. Но вместо этого были тяжёлые ночные смены, и голодные ночи, и последний раз сжимающая её руку Молли, уезжающая куда-то на чадящем паровозе с небольшим чемоданом в руках и в дурацком поеденном молью берете, слишком низко надвинутом на лоб. Потеряв последний луч радости, последнюю звезду надежды, последнюю ниточку, на которой висела гордость Бонни, она разорвала свой манифест независимости, свой кодекс бескорыстности, обет неподчинения. В один из вечером возник на пороге бара кузен Молли, Томас, с которым когда-то сходила Бонни на свидание, да пересеклась на платформе, провожая свою последнюю молодость, и заказал себе виски, и дождался Бонни с смены, проводил домой. И после стал появляться каждый вечер, и каждый вечер провожать, и Бонни видела пристыженную мольбу в глазах мачехи, и потому когда раз отвергнутый кавалер вновь предложил для опоры своё плечо, про себя пять раз повесившись и бросившись с моста, Бонни дала ему руку и позволила увести себя в чужой дом, где жил Томас с древней, как свет, прабабкой, доставшейся ему в наследство от отца вместе с небольшим бизнесом, который предприимчивый, явно по еврейским прабабкиным корням, Томас превратил в прибыльное дело, чем спас от бедности вдову Барнс и избавил Бонни от вынужденного романа со шваброй и тазом с водой, не зная, насколько вынужденным и вымученным был роман Бонни с ним. Красивая, чистая, светлая девочка будто в одночасье состарилась, высохла и потускнела. Бонни научилась курить, пить виски, грязно ругаться и ублажать мужчину, и хоть она была благодарна Томасу и за благородную помощь семье, которая по сути никак с ним не связана, и за доброе к ней отношение, ведь как легко она могла точно так же попасть в руки тирана и деспота, те редкие ночи, что она проводила дома или у Стефани, Бонни рыдала в подушку и просила о прощении, сама не зная, кого, давно лишившись связи с Богом, оставшись наедине со своей ничтожностью и горькой памятью о покойном отце. Стефани плакала вместе с ней, продолжала умолять уйти от жизни содержанки и пойти в медсёстры, благодарную и уважаемую профессию, но Бонни как будто чего-то боялась, и от того всё больше вязла в болоте, всё надеясь, что трясина сомкнётся над её головой поскорее. И Стефани ничего больше не оставалось, как, подобно временам беззаботной юности, когда все проблемы казались пережитком уходящего дня, который рассеется с первыми лучами нового рассвета, покрепче обнять Бонни, приголубить её и прошептать, что она всё равно самое лучшее, что встречала Стефани на своём веку, всё равно её личный ангел, пускай с обрезанными крыльями и потускневшим нимбом. И Бонни так хотелось как-нибудь отблагодарить подругу за эту поддержку, так хотелось выразить наконец так давно бурлившее в ней чувство большее, чем признательность и нежность, но по глупости потерять сейчас Стефани было бы страшнейшим ударом после смерти отца и ухода Молли, и Бонни боялась, что он станет последней соломинкой, которая переломит хребет верблюда. А потому она утирала слёзы, поправляла причёску и макияж и шла домой, к Томасу, который обещал жениться, как только Бонни будет совершеннолетней, к мачехе, которая рыдала и просила прощения за бремя, которое взвалила на плечи девушки, и несла с собой всю свою нерастраченную любовь к маленькой художнице. Любовь, более чистую, чем к Богу, ту самую, которая в самую тёмную ночь озарит безопасный путь и даст надежду, что в конце дороги есть что-то кроме поворота назад и обманного света керосинки за стеклянной стеной.XXVIII
Проснувшись на свой восемнадцатый день рождения, Бонни меньше всего хотелось вставать с кровати и больше всего – умереть, несмотря на то, что её смерть оставила бы Дженни с маленькой дочкой без материальной поддержки. С наступлением совершеннолетия начался обратный отсчёт до решающего момента в судьбе Бонни. В любой день, в любой час теперь Томас мог пожелать, чтобы Бонни стала его женой, и она не смогла бы отказать. Будучи девочкой, Бонни мечтала о пышной радостной свадьбе и счастливом материнстве, а теперь это позорное нелегальное положение содержанки было последней чертой, отделявшей её от супружеской неволи. Но всё же одно Бонни решила твёрдо, что если она пойдёт под венец, то ночь перед свадьбой проведёт со Стефани и расскажет ей наконец о своих чувствах, и если повезёт, хотя бы один раз в жизни будет с ней близка. Но всё же лучше бы, чтобы этот момент не наступал, ведь как ни желанна была Стеф, куда более упоительна казалась свобода, но спасение могло быть только одно: смерть. И Бонни никак не ожидала, что она решит прийти. Заболела сводная сестра. Заболела по-детски тяжело и страшно. Томас давал больше денег, чем обычно, на лекарства, Дженни на коленях ползала за врачами и умоляла спасти ребёнка, но мрачный жнец прокрался к постели девочки под покровом темноты и забрал положенную ему душу. На утро Бонни будто почувствовала тяжесть в воздухе, как зловещее предзнаменование, и по зову сердца поспешила домой. Застала она страшную картину, она не могла описать её иначе, чем библейской строчкой: «и сделался великий вопль в земле Египетской». Обезумевшая от потери чада вдова помешалась рассудком и отказывалась отдавать тело дочери. А когда покойное дитя почти силой отняли от рук безумной матери, Дженни будто бы окоченела, ушла в тень, и не вставала оттуда, пока Бонни не пришла просить мачеху явиться на похороны. Но та была нема к словам и доводам. Она встала и прошла мимо падчерицы, как будто та была невидимкой, и растворилась в дыму и пыли последних мирных лет разорённого депрессией грандиозного города. Бонни днями и ночами бегала по улицам, разыскивая Дженни, обратилась в полицию, и те нашли её мёртвой в злачном районе, то ли покончившую с собой, то ли ставшую жертвой чужого гнева. И чувствуя себя последней мерзостью, Бонни ощутила, почти физически, как с души её свалился камень, как распустилась на шее верёвка, и почти в эйфории последний раз она взяла у Томаса денег, чтобы похоронить несчастную миссис Барнс, а после ушла, втихомолку собрав вещи и оставив записку, в которой просила простить и не думать о ней слишком плохо. Вернувшись к себе, Бонни распахнула окна и сорвала с кроватей затхлое бельё. Весенний воздух, ещё не напитавшийся жаром, пронёсся по всем комнатам, забился в щели в стенах, ощупал мебель и закружил в лучах света пылинки в вальсе, и Бонни закружилась вместе с ними, чувствуя, как падают с неё кандалы, как до того бдительный и суровый страж теперь с доброй улыбкой отпускает её на свободу. Своя. Своя! Никому ничего не обязанная, ни за кого не ответственная, свободная! Бонни рассмеялась и повалилась на кровать, широко раскинув руки. Уж теперь она заживёт по-своему! Теперь настанет ей раздолье! Зашедшая навестить претерпевшую сразу несколько потрясений подругу Стефани, поначалу испугалась, не сошла ли сама Бонни с ума, а потом нарочито неодобрительно качала головой на чрезмерно радостную реакцию Бонни на потерю всей семьи. Но про себя Стефани понимала, насколько тяжелее было Бонни, пока на ней висели гирей долги перед другими людьми, и радовалась, что теперь, свободная от корсета обязательств, Бонни сможет дышать и, возможно, ступить наконец на желанный путь. А себе Стефани предписала в нужную минуту быть рядом и поддержать подругу в любом начинании. Но конечно же она и предполагать не могла, что такие же цели ставила перед собой и Бонни. В полной мере ощутив на себе давление реальности, Бонни отложила мечты и фантазии в долгий ящик и, как только Стефани поступила в художественную школу и стала подрабатывать иллюстратором в газетах и журналах, Бонни вызвалась помогать Саре Роджерс в больнице вместо Стефани и вскоре достигла таких же успехов, как и Стеф. До того тяготившаяся благотворительностью и долгом перед другими, в помощи больным и страждущим Бонни вдруг нашла своё земное предназначение. Да, где-то там в фантазиях она всё ещё покоряла мир и сердца людей, но здесь, в этих палатах, она помогала этим сердцам биться, она несла в мир зерно надежды, которое в её заботливых и ласковых руках давало побеги и разрасталось зелёными здоровыми лесами. Изредка Бонни позволяла себе ходить на танцы, ещё реже – заигрывать с мужчинами, и почти никогда – приводить их домой. Куда чаще она приглашала к себе Стефани, куда чаще в часы ночного уединения предавалась греховным мыслям о хрупком теле и нежном личике подруги и о том, как хотела бы целовать её губы и шею, ласкать грудь, – и эти мысли не давали Бонни спать, пока она не поддавалась соблазну и своей рукой не принималась доставлять себе удовольствие, и это было лучше, гораздо лучше самых страстных и нежных соитий с Томасом и всеми прочими мужчинами, побывавшими в объятиях Бонни. Если Бог всё-таки существовал и у него было отведено особое место для содержания грешников, то Джейн Бенита Барнс была бы там желанным гостем. Но впервые за очень долгое время ей не хотелось умирать – напротив, ей хотелось жить, гордо вышагивать среди одноликой толпы и высоко нести голову, чтобы все знали, что эту девушку так просто не сломить, не подмять под себя и не подчинить стандартам. Бонни готова была побороться за своё место под солнцем, а солнце в лице Стеф, кажется, было только и радо, что теперь они с подругой наконец-то снова только вдвоём, и все беды остались позади, как оторванные листы календаря, как перевёрнутые страницы книги, как пролетевшая в небе комета. Комета, хвостом за собой проволочившая подцепленных где-то новых невзгод, часть из которых она ненароком и вовсе не со зла растеряла в пути.