XXXIII
В художественной школе наставником Стефани был заслуженный иллюстратор мистер Кёрби. Когда в газетах печатали его первые работы, Стеф ещё ходила под стол пешком, но именно они послужили толчком к развитию художественного таланта. Сначала девочка срисовывала персонажей и сценки с ними, потом начала создавать своих, пока не развила собственный стиль, но признательность и восхищение, которые она испытывала к мистеру Кёрби как к человеку, подвигнувшему Стеф ступить на тернистый путь художника, остались. Поэтому вскоре после встречи, стараясь как-то проявить признательность через прилежность, Стефани заслужила звание самой усердной ученицы, а позднее они сошлись с наставником в интересах и взглядах вне стен класса, и Стефани показалось, что она влюбилась. Немолодой художник, всю жизнь проведший в окружении богемных красавиц и лишённый возможности обзавестись семьёй, в общении с юной, искренней и домашней Стефани зажёгся тлеющей искрой последней предстарческой любви, которую выражал заботой, вниманием, терпением и неловкими комплементами, чем задел в Стеф давно забытую и обмякшую, вечно фальшивую струну женского предназначения, и вот теперь она натянулась снова. Взбудораженная мыслью, что избавилась от своей «неправильности» и пагубной тяги к лучшей подруге, Стефани поспешила с головой окунуться в море нормальной, природой предписанной любви, познакомила мистера Кёрби с мамой, согласилась выйти замуж и с горящими от восторга и восхищения щеками отдала ему свою девственность на пороге своего двадцатиоднолетия. Когда она рассказывала об этом Бонни во время одной из ночёвок у подруги, та с сомнением покусала губу, поиграла стаканом с виски, вскинула бровь и в итоге, решив не кривить душой и не портить карму ещё и ложью самому дорогому на свете человеку, вынесла вердикт, что не считает Кёрби партией достойной Стефани и предвидит, что дело добром не кончится. Стефани расстроилась, конечно, из-за таких слов Бонни, но доводить вопрос до ссоры не стала, и только сказала, что надеется, что ей выпадет случай подругу переубедить. Тем не менее встречаться с новоявленным женихом Стефани Бонни наотрез отказалась. Сама она вела всё тот же образ жизни что после освобождения от гнёта бедствующей семьи, работая в больнице и изредка позволяя себе романтические приключения длительностью не более, чем на несколько дней, а благодаря знакомствам Стефани с натурщицами, унылую череду мужчин, попадавших в сети Бонни, разбавили и несколько обольстительных красоток. Все как на подбор: голубоглазые миниатюрные блондинки, и одна огненно-рыжая иммигрантка, с которой Бонни даже подумывала установить постоянные отношения, но та оказалась из типа перелётных пташек и уже очень скоро упорхнула в Калифорнию покорять мир кинематографа. Иногда, когда становилось слишком тоскливо и одиноко, или когда на работе давали отгул, Бонни ходила петь по кабакам, а уходила оттуда чаще всего с боем, отбрыкиваясь от слишком назойливых и нежеланных ухажёров. Пару раз, когда Бонни не доставало аргументов, чтобы отвадить Стефани от идеи пойти с ней, дело заканчивалось самыми настоящими драками в переулках, и изначально спасаемой Бонни приходилось спасать уже Стеф. Мистер Кёрби снисходительно и терпеливо, лишь с намёком на раздражение и недовольство выслушивал потом эти рассказы, обрабатывая синяки невесты, а потом решил подтянуть навыки борьбы Стеф. Не то чтобы это приводило в равновесие силы, с учётом обычного весового и ростового преимущества противника, но всё-таки хорошо поставленный удар хрупкой барышни как минимум сбивал с толку, давая Бонни возможность найти какое-нибудь подобие оружие или догадаться воспользоваться каблуками или ремнём не по назначению. Как-то раз одного такого драчуна она чуть не задушила – задушила бы, если бы Стеф вовремя не остановила. А потом нерадостное пророчество Бонни сбылось. Бывший сторонником коммунизма ещё в ранние годы творчества Кёрби вдруг сорвал маску преданного демократии гражданина, стал играть на два поля, занялся карикатурами, бросил работу, принялся промывать мозги невесте и будущей тёще, за что был бит веником и с позором выгнан из квартиры. Стефани продолжала ходить к нему домой, умоляла бросить пить, оставить иллюзии, признать ошибки и раскаяться, но художник был непреклонен, и в итоге настолько достал муниципальные власти, что его пришли арестовывать, обыскали, немного подперчили имевшиеся улики и приговорили либо к тюрьме, либо к депортации. Арестованная вместе с ним Стефани прошла проверку на «гнилость» и с чистой совестью вышла из следственного изолятора с репутацией несгибаемой патриотки. Встретившая её Бонни дала Стеф оплеуху и велела впредь слушать, когда наученная горькими опытом подруга говорит, что кто-то Стеф не пара, а мать давилась слезами радости, что всё обошлось, и ничего им больше не угрожает. А потом успокоилась и добавила, что пусть уж лучше Стеф останется незамужней, чем проколется так ещё раз. Оскорблённая в лучших чувствах и морально раздавленная, Стеф решила последний раз взглянуть на человека, сначала подарившего ей надежду и веру в себя, а потом всё это бросивший в идеологическую мясорубку. Мистер Кёрби выбрал депортацию, сменил имя и фамилию на что-то славяно-еврейское и, набив чемодан рубашками и галстуками, налепив на него сонм бирок, погрузился на пароход до Англии, откуда ему предстояло на перекладных добираться до ближайшего дружественного коммунизму государства. Стефани, как Пенелопа, стояла на пристани по-зимнему закутанная и размышляла, не совершила ли она ошибку, оставаясь на этой стороне Атлантики. Но потом вздохнула, примирилась с собой, поняв, что «неправильность» не искоренить поспешным браком с первым же мужчиной, раззадорившим женское начало, и наведалась в бар, куда посылали её натурщики, поражённые тем же недугом, что и она, и там впервые в жизни напилась, чтобы на утро проснуться в постели прекрасной незнакомки, и тихонечко сбежать, пока не пропели петухи. Стефани уверенно шагала по пустым морозным улицам к дому, чувствуя себя другим, менее счастливым, но более уверенным в себе человеком, и со следующего семестра так же усердно работала под эгидой нового наставника. О той случайной любовнице Стефани так и не рассказала Бонни.XXXIV
Зимний Солдат не собиралась складывать оружие и идти с повинной на чистку. Несколько месяцев она успешно уходила от погони в лице оставшихся без направляющей их руки Мстителей, почти без зазрения совести обирая оффшорные банки и постреливая в насильников в ночных грязных переулках городов, куда её заносила неладная. Её бы и не поймали, если бы не бар в каком-то захолустье (кажется, штат Канзас) и не чрезмерно приставучий выпивоха, примостившийся на стульчик рядом с небывало флегматичным Солдатом и принявшийся подкатывать и делать неприличные намёки. В итоге парень оказался достаточно туп, пьян и самонадеян, чтобы посметь наложить лапу на боевой зад наёмницы, и в мгновение ока оказался повержен на пол со сломанной в двух местах рукой. Проявляя чудеса человеколюбия, Солдат посоветовала свидетелям вызвать «скорую» и собралась уже вернуться к собственному виски, как в зале поднялась буча и какой-то очередной идиот, сторонник мужской солидарности, попёр на неё с ножом. Результат: семеро в нокауте, один с колото-резаной не смертельной, но серьёзной раной, четверо с переломами, один – с черепно-мозговой, Солдат – в местном участке полиции. Она пыталась, конечно, сбежать из осаждаемого, кажется, всеми имевшимися силами бара, но её поймали уже в машине, которую она собиралась угнать, и почему-то, при наличии приставленного почти вплотную к виску дула пистолета Солдат решила, что умирать рановато, и предусмотрительно сдалась, наверняка зная, что побег из следственного изолятора не составит ни малейшего труда. Надежда оказалась скоропалительной и обманчивой. Наёмница ещё не успела войти во вкус, рассказывая любимую байку о том, как она сидит здесь исключительно по собственному желанию и как в соответствии исключительно с ним же всё ещё живы сотрудники отделения, как вдруг распахнулась дверь допросной камеры, и среди размытых лиц Солдат отчётливо распознала свою последнюю миссию. Мысль одна: пришла за местью. Но наручники в полиции оказались надёжнее, чем шурупы, которыми был привинчен к полу стул, так что вскочить Солдату удалось, но в руках оказался балласт, ножки которого она впрочем угрожающе направила на вошедших. Миссия подняла руки, показывая, что в них нет оружия, и что-то успокаивающе забормотала. Солдат вынесла только одно: опасности нет, месть не намечается, и в целом создаются отличные условия для побега, дай Бог достаточной тупости этой национальной героине в клоунском трико, которое сегодня, видимо, было в стирке. Солдат позволила снять с себя наручники, с наглой ухмылкой приняла на выходе конфискованное оружие и проследовала за Капитаном Америкой на парковку, где охотно погрузилась в старомодный седан и с комфортом растеклась в пассажирском кресле. Судя по досье, которое ей вручили, отправляя на задание, Капитан была хорошим специалистом, но её выучки не хватило, чтобы догадаться, что под внешней расслабленностью врага скрывается сжатая пружина, хищник в засаде, готовый к нападению. Поэтому как только машина отъехала достаточно далеко от любых населённых пунктов, Солдат перехватила руль, увела автомобиль на обочину и, надёжно обездвижив Капитана, приставила нож к её горлу. Мир вокруг будто замер. Не было ничего, кроме ночной тишины и непроглядной тьмы за окном, да биения пульса в запястьях Капитана, которое Солдат ощущала под пальцами удерживающей их правой руки. Спокойствие жертвы было убийственным, ни одного лишнего удара в минуту, но больше всего пугали глаза: они были будто снисходительные и понимающие. Солдат не знала, откуда в её голове такая ассоциация, но ей подумалось, что именно так смотрят матери на нашкодившее дитя, осуждающее себя несоразмерно. А потом Капитан улыбнулась. – Бонни… – Не называй меня так! – взвизгнула Солдат нажимая на нож, и на молочной коже женщины выступила рубиновая капля крови. – Ты – моя миссия, я её завершу! – Мы же это уже проходили, – хотя хватка Солдата ослабла, давая Капитану прекрасную возможность освободиться, она не предпринимала к этому никаких попыток. – Я поэтому не боюсь, Бонни. Ты однажды уже стояла перед выбором, и сделала правильный. И мне кажется, такой же сделаешь сейчас. Солдат почувствовала, как преступно быстро заколотилось сердце, как потяжелело дыхание. Она выронила нож и поспешно слезла с жертвы, откинулась на спинку сидения и стала хватать ртом воздух, ошалело уставившись в потолок. Перед её глазами поплыла вся жизнь, которой не было, и краем сознания она расслышала напуганные возгласы Капитана. Та выкрикивала имя, и Солдат посмела предположить: это имя – её. Потом она мало что помнила от реального мира. Всё больше – это были бредовые видения, и если в один миг она видела золотые поля пшеницы, лазоревое небо и вздымающуюся колоколом голубую юбку летнего девичьего платья, в следующий – её руки были покрыты кровью, вокруг была выжженная войной степь и трупы, и само небо горело огнём. Тогда грудь Солдата будто разрывало изнутри воплем, и все видения сменялись белым светом, заполняющим всё вокруг, неясными силуэтами, слишком похожими на пришельцев, коротким уколом где-нибудь в районе предплечья, – и снова наступала тишина. Начинался дождь, шурша каплями по крыше и окнам, всё вокруг было чёрно-белым, и в огромной квартире без мебели стоял только один диван, и на нём они сидели, по шею укутанные мягким клетчатым пледом, держались за руки, – кто они такие? «Дождь закончится, – раздавался ласковый женский голос. – И будет новый день. А что, если дождь смоет прежний мир, и в новый мы сможем выйти, не разжимая рук?» Сердце наполнялось горечью, и крик снова рвался из груди, и снова вокруг был свет… Потом Солдат пришла в себя и раздвоилась. Её сознание стало похоже на теннисный корт, и две женщины играли, только вместо мяча был клубок шерсти, нити в котором были вехами самосознания. По одну сторону сетки была Бонни, по другу – Солдат; на чьей половине пропускали удар, туда и накренялся борт корабля. У Солдата была хорошая выучка, её натренировали быть готовой ко всему, поэтому даже в малознакомом спорте она выигрывала, и рвалась из рук врачей, пытавшихся закатать её в смирительную рубашку, жаждала довести дело до конца, пока в её кожу не впивалась игла с неведомым препаратом. Но странное дело, если в Гидре уколы вводили в коматоз или вызывали дичайшие мучительные галлюцинации, и если врачи приходили, чтобы посветить лампой в глаза и потыкать электродами, здесь, в этой странной белой комнате, они являлись будто бы с благими намерениями, и после их ухода Солдату становилось легче и она признавала, что эта Бонни была права, что здесь никто не желает ей зла, и напротив – все хотят помочь. Солдат стала отвечать на вопросы, описывать картинки, самостоятельно открывать рот, когда приносили таблетки, и вскоре смирительную рубашку с неё сняли. Два здоровенных амбала стали выводить её на прогулки по таким же белым коридорам, и Солдат вдруг потеряла смысл жизни: если никто не собирается её убивать, мучить, посылать на безумные и грязные задания, которые надо выполнить чисто, то зачем же ей тогда жить? И Солдат отступила, решив поднимать голову, только когда завидит угрозу этому спокойному и безмятежному существованию, и вместо неё на поверхность вышла пустая, сломленная Бонни, которая побитым щенком смотрела вокруг и не понимала, что от неё хотят. Пожалев беднягу, Солдат решила действовать сообща, пока соседка по сознанию не придёт в себя, и вдруг двери изолятора открылись, и безо всяких наручников и пистолетов, тычущих в спину, Солдата перевели в новое место содержания, и в один прекрасный день на её пороге снова возникла давно забытая миссия. Вот бы только понимать, откуда столько радостной горечи в этих голубых глазах. Гидра распалась. Настала свобода. Если Солдату и суждено было покинуть эти стены, то идти ей было некуда: раньше она бежала от своих и от чужих, а теперь этот бег прекратился, часы выживания встали. Но прежний враг протянул руку помощи, раскрыл всепрощающие объятия, и схватив в охапку упирающуюся Бонни, Солдат последовала за Капитаном. Подобно кованым дверям в тронный зал короля, распахнулись решетчатые, обтянутые колючей проволокой под напряжением ворота в новую жизнь. Бонни начала вспоминать.XXXV
На ранней стадии лечения Бонни Стефани каждый день приходила навещать подругу, если можно так назвать несколько часов, которые Стеф проводила стоя у окна изолятора со звуконепроницаемым односторонним стеклом, наблюдая, как Бонни сидит в углу, притянув колени к груди и обхватив их руками, покачиваясь туда-сюда, как неваляшка, или спит, нервно мечась на кровати из стороны в сторону, или затравленным волком смотрит на врачей, которые приносят лекарства или приходят снимать психологические показатели. Иногда компанию Стефани составлял Никита Романов. Казалось, что из всех Мстителей он лучше всех понимает, через что проходят Бонни и Стеф, возможно потому, что сам был вылеплен из похожего теста грубыми руками агентов КГБ. Ник попал к ним в семнадцать лет. Бонни провела с ними всю жизнь, длившуюся куда дольше срока, отмеренного ей человеческой природой. Послужной список Зимнего Солдата, который Стефани изучила досконально, частично от нечего делать, частично – в попытках понять, кто же окажется перед ней, когда существо, упакованное в тело Бонни, наконец выйдет на свободу. Список этот был завидный, но кровавый и страшный. Впервые безымянный суперсолдат был презентован осиротевшей без Красного Черепа Гидрой Адольфу Гитлеру. Нацистский вождь подарок воспринял со снисходительной холодностью и оставил крио-капсулу пылиться в казематах вместе со спец-оружием, опередившим своё время и не прошедшим одобрение комиссии. Но в роковом 45-м все средства казались хороши запаниковавшему тирану, и загадочная женская фигура шла по залитым кровью Берлинским улицам против течения, скашивая советских солдат, как коса рожь. Исчезла она также незаметно, как и появилась в общей суматохе, и когда победители опустошали оружейные склады капитулировавшего Рейха, наткнулись и на капсулу Солдата, которую почти с материнской ревностностью облепили оставшиеся от Гидры, пресмыкавшиеся перед Гитлером конспираторы и учёные и попросили о помиловании. Странную компашку ренегатов, подобно муравьям-солдатам обступающую кокон будущей матки, препроводили в застенки КГБ, где они поспешили наглядно продемонстрировать таланты германского ходячего вундерваффе. Грозный Вождь Советского Союза остался доволен и предписал оставить самых выдающихся представителей Гидры в подчинении Кремля, в частности для разработки оружия и контроля над суперсолдатом, названного кодовым именем «Красный жнец» за то, сколько человек успела порубить в Берлинской операции. Остальных, не приглянувшихся отборочной комиссии немцев отправили под пули собственного творения. Почти десять лет не было о Жнеце ни слуху ни духу, пока в 53-м после смерти Вождя особо одержимые последователи не удумали разморозить чудо-женщину, чтобы от семени Вождя она зачала будущего лидера всего мира, но Жнец всё ещё официально принадлежала Гидре, а Гидра, глубоко пустившая щупальца в тело КГБ, контролировала ведущую спецслужбу Союза и нашёптывала ей, за кем идти, а так как без поддержки официальной власти Гидра была слаба, она нашептала поддержать союзников Хрущёва, который приказал пробудить Жнеца, и меньше чем за год её руками были стёрты с лица земли все противники нового генсека. Сколько именно погубленных жизней за то время было зачислено на счёт загадочной женщины, знали только самые высшие слои самых тайных секторов, а их архивы, с полу до потолка опечатанные грифом «сверхсекретно» сгорели в огнях Перестройки, что, возможно и к лучшему. Бушевал Карибский Кризис – Кремль держал дрожащие жилистые руки над пультом управления баллистическими ракетами и экстренной реанимации Жнеца. Из всех документов размытые упоминания этого необычного, но крайне смертоносного оружия, над которым наивно потешались американцы, были вырезаны, но верхушка руководства СССР прекрасно знала, что если заложить наёмнице нужную цель, она в её достижении ни перед чем не остановится, и скорее сровняет с землёй небольшое государство, чем отступит. Но экстренные меры не понадобились – Жнец осталась почивать. Зато говорили, что её видели во время Новочеркасского расстрела, и будто бы она, стояла рядом с сержантом, казнившим Че Гевару, и сама выпустила смертельную пулю, впрочем, этого руководство СССР не признавало и сливало вину на подведомственную им советскую фракцию Гидры, будто бы учинившую в их неведении самовольность. Надолго затихло имя Жнеца. В Афганистане и Чечне её руками якобы зачищали целые деревни, а в 1991, по распоряжению ГКЧП, какими-то запоздалыми, ненужными действиями пытавшегося облегчить страдания в предсмертных конвульсиях дёргающегося Союза, беспощадная, больше похожая на машину, чем на человека, женщина вышла в защищать неведомые ей идеалы чужой и безразличной ей страны. Но глупость и наивность, а главное – упрямство человеческое оказалась сильнее гравитации центра вселенной, и пока народ выбирал себе власть, лишённый права голоса Жнец ждал решения, чтобы перейти в руки новых хозяев. В 1993 году последний раз под дланью России она вышла защищать интересы нового правительства от озлобленных, перепуганных и потерянных безоружных граждан, а потом ещё долго носило её по осколочным республикам во время генеральной уборки после вечеринки власть имущих. Лишившаяся идеологии Россия плутовски стала озираться по сторонам, ища где бы почерпнуть руководства к дальнейшей жизни, и тут-то подняла размножившиеся и окрепшие головы Гидра, истосковавшаяся по своему западному брату, и вложила руку доверчивой России в руку самоуверенной и надменной Америки, и пока из России выжимали её национальный сок, вилась в сатанинском танце злодейская организация, наконец приобретшая давно желанное всемирное могущество. Чтобы доказать свою лояльность, Гидра надоумила Кремль в качестве подарка передать Жнеца США, и на новом месте наёмница проявила себя тут же, буквально что на золотом блюдечке поднеся Капитолию головы заклятых его врагов. Гидра окопалась, Жнецу в очередной раз стёрли память, научили её новому языку, не зная, что возвращают родной, и дали новое имя. Зимний Солдат подобно Сфинксу стояла на воротах, ведущих к власти, и подобно огнедышащему дракону обрушивала смерть на неугодные её хозяевам безликие мишени. Но, видимо, проклюнулся росток памяти на родной земле, видимо, дала течь подводная лодка, на которой Солдат была изолирована от истинного мира и собственного «я», и случайно оброненное имя из прошлого посеяло зерно сомнения в душе беспристрастной наёмницы. И наступил конец безапелляционным беспределу, давлению, принуждению, начали биться о стены забытое на полке человеческое достоинство и почти отмершая жажда свободы. Попав в руки ЩИТа, Солдат сбросила оковы, как дикий конь сбрасывает насильно надетую попону, и потянулась к свету, позволив себе довериться человеку, которого послана была убить.XXXVI
Стефани было двадцать три, когда Сара страшно и практически безнадёжно заболела. Стеф в полной мере вкусила муку, которую испытывала мать, день ото дня буквально сражаясь за жизнь маленькой болезной дочки. Последние годы Стефани была крепче и сильнее, но тут подумалось ей, а не за счёт ли жизни матери? Сара медленно старела, но быстро источалась, и вот суровый недуг поразил её именно теперь, когда мир стоял на пороге катастрофы, когда Стефани наконец окончила художественную школу и получила профессию, оплачиваемую достаточно, чтобы снять часть бремени с плеч Сары. Позднее Стефани будет радоваться, что мама не дожила до Войны и не узрела всего того ужаса и мракобесия, которые обернули планету плотным одеялом, под которым она едва не задохнулась. Правда в равной степени Стеф жалела, что мама не увидела и её триумфа, но покой, позднее она поняла, дороже гордости. Сара умирала долго и довольно мучительно. Стефани иногда едва не становилось физически плохо от горечи, испытываемой за мать. Бонни всё это время была рядом, отказывалась оставлять подругу одну, по мере сил подменяла её на дежурстве у постели больной и как могла применяла навыки медсестры, чтобы облегчить страдания миссис Роджерс. Надеясь, что заснувшая от усталости Стеф не слышит, Бонни много раз благодарила Сару за доброту, за то, что так часто заменяла ей мать, и со стыдом признавалась, насколько любит Стеф, и просила за это прощение. Сара не злилась. Она из последних сил выдавила улыбку и попросила позаботиться о её драгоценной дочери. Бонни пообещала. Врачи говорили, что крохотный, но шанс на выздоровление есть, но Сара, наверное, не хотела выздоравливать, будто предчувствуя нарастающую за океаном мощь тьмы. Последние минуты жизни Сара Роджерс была спокойна и будто бы счастлива. Говорят, что на смертном одре к нам являются те, кого мы любим. Наверное, рядом с Сарой в этот момент был муж, единственный мужчина, которого она позволила себе полюбить, и верность которому хранила целых двадцать лет. После маленьких и тихих похорон, на которых кроме Стефани и Бонни почти и не было народу, Стеф незаметно улизнула, и Бонни поспешила к ней домой, слишком беспокоясь, как бы растроганная подруга чего с собой не сделала. Но Стефани была сильнее, чем многие могли бы о ней подумать, она ни на минуту не отчаялась, ни у кого не попросила помощи или поддержки, но Бонни слишком хорошо знала Стефани, чтобы понимать, сколько боли и отчаяния плещутся под внешним спокойствием. Через некоторое время Стефани предложила Бонни переехать к ней: «Это не потому, что я сама не справляюсь, но разве есть смысл платить полностью за две квартиры, когда можно пополам за одну? Я не буду тебе сильно мешать, честно, можешь даже вывешивать на входную дверь какую-нибудь табличку, если тебе будет нужно, чтобы я не совалась лишние полчаса». Эти слова были, конечно, довольно обидны, но Бонни надеялась, что под цинизмом и прагматичностью Стефани всё же скрывалась немая просьба: «Не оставляй меня, побудь со мной, мне так холодно и страшно одной». И оказалась очень права. В уединении Стефани куда тяжелее переносила смерть матери, чем на людях. Бонни не один раз просыпалась ночью от того, что слышала, как Стефани плачет в подушку. Не в силах видеть эти муки, Бонни много раз хотела поговорить с подругой и как-нибудь её утешить, но Стеф всегда эту жалость отталкивала, хотела казаться сильнее, но куда ещё-то? Бонни очень хотелось подобрать слова, чтобы заставить наконец Стефани поверить в себя так, как верила в неё Сара, и как верит до сих пор Бонни, чтобы позволить ей увидеть себя со стороны, а именно то, насколько она сильнее, чем даже многие здоровенные и бесстрашные мужчины. Ну и конечно заставить её если не улыбнуться, то хотя бы вспомнить, что хорошее на этом не закончилось, и что оно готово снова ворваться в жизнь Стефани, стоит ей перестать запираться в себе на ключ и законопачивать все окна. Бонни не знала другого способа вернуть Стефани радость в жизни, чем показать ей, что в мире всё ещё остаются люди, которые её любят и всегда с чистой душой протянут руку помощи, вернее, один очень конкретный человек. И да, возможно, это было не лучшее время, ведь Стефани только что потеряла мать, и да, Бонни ставила на кон саму дружбу со Стеф, ведь неверный шаг мог навсегда развести их на разные стороны обрыва и закончить то, что так давно их связывало, но Бонни больше не могла мучиться. Страдания Стефани ранили её почти физически, а вкупе с невыраженной и застоявшейся, от возраста превратившейся в кислоту любовью, они делали жизнь Бонни почти невыносимой. И поэтому когда её в очередной раз разбудили всхлипы Стеф, она перебралась на кровать к подруге, обняла её и, нашёптывая утешения, не отпускала, пока та не успокоилась. А потом сказала три самых главных слова, которые должны были определить всю её дальнейшую жизнь: «Я люблю тебя». Стефани перевернулась на спину, пробежала взглядом по лицу Бонни и потянулась её поцеловать. После семнадцати лез знакомства и стольких лет неразделённой но взаимной любви, Стефани Роджерс и Бонни Барнс наконец-то решились раскрыть друг другу свои козырные карты. В их первом поцелуе были все эти годы сомнений, переживаний, мук, и едкая, жгучая горечь недавней утраты, и смертельно ядовитая невозможность пройти остаток жизни рука об руку и вместе состариться, как идеальные супруги, и оставить после себя выводок счастливых ребятишек, – да что там, ведь даже самая большая радость от невозможности ею поделиться превращается в тяжкий груз, а какого жить тем, чья радость запрещена законом? Но в тот момент им, наверное, это было неважно. Было важно, что у них было их странное, грубо сшитое из обрывков разных тканей прошлое, мутное, как будто сквозь грязное стекло виднеющееся будущее, и эта ночь, полная отчаяния и освобождения. «Я люблю тебя», – ещё раз повторила Бонни, прижимая Стефани к себе, и больше эти слова не прозвучали ни разу за те несколько лет, что две молодые женщины прожили бок о бок, не то подруги, не то сёстры, не то любовницы, чьи чувства были, наверное, чище, чем у матери к ребёнку, и неумолимее, чем болотная ряса, затягивающая, пока не задушит совсем, но в те годы им было и необязательно это произносить. Само то, через что они день за днём проходили, просто взгляды, которыми они обменивались, и то, как легко возвышенная и запретная любовь уживалась с весёлой и невесомой дружбой, было достаточным доказательством чувств.