XXXVII
Тони предлагала подбросить Бонни до Норфолка «особым» методом, но Бонни предпочла лететь самолётом, чем привлекать лишнее внимание публики внезапным появлением в небе Железной Леди. Она очень хотела уехать поскорее, тихо, без шума и пыли и дальнейших выяснений отношений со Стефани, к которым неумолимо стремилось скатиться их нынешнее общение. Но Дори упросила хоть денёк провести вместе, а потом проводить маму в аэропорт, и Стеф согласилась. Она, может быть, была в чём-то нерешительна, но на просьбы и предложения близких почти всегда отвечала согласием. Бонни скрепила сердце и приготовилась тщательно фильтровать всё, что будет говорить и делать в течение следующих нескольких часов. Семейство оправилось гулять в парк. Играли в прятки, в бадминтон, по просьбе Дори Стеф и Бонни бегали наперегонки, и Бонни нарочно поддалась: она была не в настроении состязаться и просто хотела, чтобы это поскорее закончилось. Потом пошли обедать в городе. Бонни вспомнила, насколько не любила встречи в кафе и ресторанах: мирно сидеть и болтать в уютной, но чужой обстановке было довольно утомительно и быстро надоедало. Со Стефани было ещё тяжелее: с одной стороны, Бонни не могла дождаться, когда истечёт время семейного единения и можно будет разбежаться, с другой — готова была отдать всё на свете, лишь бы остаться рядом со Стеф. Но она трезво понимала, что даже если она сделает этот отчаянный шаг, останется в Нью-Йоре и попробует снова жить со Стеф, всё закончится, не успев начаться: отношения были слишком натянуты и истощены прежними конфликтами. Бонни понимала, конечно, что сама по большей части виновата, и наверное, этого она и ждала, чтобы первый шаг к примирению сделала Стеф, чтобы показала, что простила и готова начать с чистого листа. Всё-таки Бонни, когда вернулась, была уж слишком потрёпана жизнью и отчасти не в себе, так что многие слова и поступки принадлежали ей только частично. Вечером Стефани и Дори проводили её в аэропорт. Бонни прочитала дочери шутливую нотацию, велела следить за мамой и крепко обняла её на прощание. Потом поднялась с корточек и с сомнением посмотрела на Стеф. Та была спокойна, ждала. – Через неделю свяжемся, решим, как обратно поедет, — пожалуй, слишком деловым тоном сказала Бонни. – Да, — согласилась Стеф. — Ну давай, хорошо долететь. – Обнимемся? Бонни не знала, зачем это предложила, но Стеф улыбнулась и раскрыла руки. Бонни ухмыльнулась, поджав губы, и подалась навстречу, по дружеской, не искоренившейся годами и супружеством привычке, похлопала Стеф по спине, вспомнила, как боялась не переборщить в детстве, отчего жест больше походил на поглаживание. Стефани разомкнула объятия первой, но Бонни не успела наклониться за сумкой: Стеф протянула руку, заправила Бонни за ухо выбившуюся прядку волос и скользнула пальцами по контуру лица, слишком нежно, чтобы выдать это за ничего не стоящее внимания. Бонни на мгновение остолбенела, и мириад мыслей и вариантов дальнейший действий пронёсся у неё в голове. Но когда-то её научили: когда план начинает рассыпаться, лучшим выходом из ситуации является дальнейшее следование изначальному плану, потому что в таком случае его либо удастся привести в стабильное положение, либо он развалится совсем, и тогда уже действовать придётся по ситуации, пока не появится возможность продумать новый план в соответствии с изменениями в обстоятельствах. Бонни кивнула, будто сама себе, улыбнулась и поблагодарила, сама не зная за что, но Стеф, наверное, припишет это к хорошо проведённому вместе времени. (Оно и правда прошло хорошо, почти так же, как в старые довоенные времена). Бонни подняла и закинула на плечо сумку, ещё раз поцеловала Дори в макушку и, помахав на прощание рукой, пошла на посадку. На вечернем рейсе народу почти не было, Бонни с комфортом устроилась в кресле, надела наушники и включила музыку. Плейлист до сих пор был смешанным, состоял и из того, что подкинули Мстители, и из того, что нашла сама Бонни, но единой картины так и не выписалось. Сейчас хотелось чего-нибудь лиричного, и Бонни стала прокручивать список треков. Пошёл дождь и вид за стеклом стал размытым. Самолёт взлетел. Бонни думала, как на перекладных будет из аэропорта добираться домой, как будет жутко неприятно войти в пустую и холодную тёмную гостиную (Бонни всё ещё иногда боялась темноты), и с каким наслаждением она закурит. Стеф никогда особо не возражала, а в её комнате в башне Старк давно отключили датчики дыма, но при Дори Бонни не курила никогда, и вообще дочка очень удивилась, когда наткнулась на мамину пачку сигарет. До дома Бонни добралась к девяти вечера, уже почти стемнело. Туча, видно двигавшаяся на юг, догнала Бонни в Норфолке, а дождь, зарядивший, когда она садилась в первый автобус, даже не думал кончаться, когда она сходила со второго. За двадцать минут пешего хода, Бонни промокла до нитки и даже не думала о том, чтобы по такой погоде пытаться закурить. Тёмный силуэт дома казался мрачным и враждебным и глядел на хозяйку болезненными провалами окон-глазниц. Почему-то вдруг зашевелилась и подняла сонную голову паранойя, и Бонни почти не отдавая себе отчёта в том, что делает, откопала со дня сумки пистолет и ключи. В темноте она спокойно видела даже без фонарика, спасибо Гидре за супер-зрение. Бонни с опаской вошла в дом, прислушалась и сразу же зажгла свет в гостиной. Сбросила сумку, обшарила все углы — никого, ну ещё бы. С облегчением избавившись от мокрой одежды, Бонни приняла горячий душ, разобрала вещи и часть закинула в стирку. А после приготовила небольшой ужин, налила себе выпить и пошла наверх смотреть фильмы-катастрофы: они почему-то успокаивали, когда у Бонни было плохое настроение.XXXVIII
Бонни очень удивилась, когда узнала, каким дьяволёнком была ангельская Стефани. С виду всегда опрятная, пунктуальная и внимательная к деталям, в повседневной жизни бок о бок она оказалась, как бы помягче сказать, неряхой-растеряхой и каким-то мистическим образом совмещала медлительность и суетливость. Хорошо было Бонни: график в больнице был стабильный, а вот Стеф надо было рисовать под заказ, каждый раз разное к разному сроку, и не раз бывало так, что проекты перекрещивались друг с другом, и приходилось просить отсрочку либо работать ночами. Бонни ненавидела, когда Стеф не спала. Но конечно же не потому, что свет мешал ей, а потому что Бонни чувствовала себя бесполезной, понимая, что никак не может помочь Стеф, кроме как не мешать. Когда у них совпадали выходные, Бонни по привычке вскакивала, стоило ей проснуться, умывалась, готовила завтрак и шла поднимать Стеф, но не тут-то было: разбудить художницу раньше, чем та считала нужным, было если не невозможно, то по меньшей мере нежелательно. Нет, Стеф не обижалась, благодарила за вкусный завтрак и помогала убирать квартиру, но по ней было видно, что она неудовлетворена, так что Бонни перестала вытаскивать подругу из постели насильно. Если Стеф что-то проливала или просыпала на кухне, в половине случаев беспорядок оставался неубранным. Если на ней заканчивались салфетки в салфетнице, она никогда не наполняла её заново. Стефани забывала на столе художественные принадлежности, и как-то раз Бонни чуть не опрокинула стакан с водой и не грохнула палитру на пол, когда, не ожидая подвоха, собралась по привычке поставить на стол сумки с покупками. Посылать Стефани в магазин тоже оказалось плохой идеей. Во-первых, много она унести не могла, во-вторых, даже когда в руках у неё был список, она всё равно покупала что-нибудь совершенно ненужное, что потом приходилось доедать почти в муках, когда к концу месяца продукты заканчивались, а денег начинало не хватать. Стефани почти никогда не знала, чем она хочет заняться, куда пойти и что поесть. Иногда она забывала сказать, что хочет побыть наедине сама с собой и заняться делами, и тогда Бонни терзалась от повисшей в квартире тишины, не знала, как подступиться к занятой Стеф, и гадала, чем и когда успела её обидеть. Но зато если перерыв был согласован обеими сторонами, несколько часов молчания и уединения в день не вызывали никакого напряжения, и когда подруги снова под вечер встречались в гостиной, они были рады друг друга видеть, как если бы пробыли в разлуке несколько дней. Впрочем, подобных дней совместного безделья выпадало мало, учитывая чётко предписанное расписание Бонни и скачущий, как кенгуру, график Стеф. В целом, жить было можно. Как бы ни было это странно, но оказалось, что скрывать любовную связь очень легко и даже почти не мучительно. Да, было нельзя вместе ходить на танцы и гулять по улице под ручку и уж тем более целоваться, расходясь на работу, но за руки спокойно было можно держаться в темноте кинотеатра, можно было всё так же сидеть рядом в баре, болтать и смеяться и осторожно отгонять потенциальных кавалеров, а о том, что происходило у девушек дома за закрытой дверью, никому знать было не обязательно. Да, Бонни иногда спрашивали на работе, как у неё с личной жизнью, и почему она никогда не приглашает своего мужчину когда подружки-медсёстры вместе куда-нибудь выбираются, но Бонни научилась делать загадочный взгляд и намекать, что встречается с художником с очень тонкой душевной организацией, который к тому же не хочет слишком светиться в обществе, опасаясь поклонников и журналистов. Подружки восторженно разевали рты и просили хотя бы показать им картины загадочного кавалера, и Бонни охотно носила им графику Стеф, приводившую простоватых девиц в полный экстаз. Если говорить про отношения Бонни и Стеф, то всё, что про них можно сказать, так это то, что они были. Они не развивались, да и некуда им было: получить больше, чем уже у них имелось, девушки бы не могли, —, но и не регрессировали, ведь когда сожительницы уставали от любви, они всегда могли переключиться на дружбу, а Бонни даже несколько раз (причём по совету Стеф) ходила на свидания с парнями. Бонни было стыдно признаваться в этом даже самой себе, но ей тяжело давалось сексуальное воздержание, и хотя она много раз думала о том, чтобы перейти этот рубеж отношений со Стеф, всё время не решалась. Много раз ночью, уже избавив подругу от ночной рубашки и пылко, даже немного агрессивно покрывая поцелуями шею и грудь, Бонни скользила руками вниз, к бёдрам Стеф, сжимала сочные ягодицы и собиралась и уже раздвинуть стройные ножки Стефани и приласкать её пальцами, как когда-то себя, но решимость Бонни всегда предательски улетучивалась, руки возвращались наверх, составляя компанию губам, и так заканчивалась ночь, подвешивая любовниц между небом и землёй. А ещё почти в первую же ночь Бонни выяснила, насколько Стеф любит кусаться, когда на утро обнаружила достаточно яркие и массивные синяки у себя на шее. Пришлось на работу надеть шарф и сказаться простуженной. Наверное, нехорошо было так говорить, но иногда Бонни казалось, что смерть матери освободила Стефани так же, как когда-то уход сначала отца, а потом сестры с мачехой отпустил на волю Бонни. Стефани стала давать себе больше свободы в делах, в словах, даже почти научилась ругаться и пить, чего Бонни не поощряла, конечно, делая скидку на то, насколько слабее у Стеф организм, чем у неё. Очень смешно было слушать из уст Стефани, которая по сути сама совершала преступление каждый раз, когда целовала подругу, про распущенность нравов в стране, неполноценность школьного образования и недостатка прав у женщин, а в 1940 году Стеф гордо отправилась на выборы, чтобы отдать свой голос за беспринципного президента Рузвельта, пошедшего на третий срок, утверждая, что его политика поможет прекратить начавшуюся в Европе войну. Война стала вообще больной темой: Стеф старалась брать как можно больше заказов на агитационные плакаты, карикатуры на немцев и социалистов и патриотичные комиксы. Её даже хотели выдвинуть на какую-то должность в профсоюзе, и на этом всё могло бы и закончится (надеялась Бонни, переживавшая, как бы Стеф не вляпалась в историю, учитывая, что её бросало от ярого пацифизма к не менее агрессивной пропаганде вмешательства США в европейский конфликт с целью прекратить беспредел), но случился Перл-Харбор, и Америка мобилизовалась.XXXIX
Зимний Солдат спешно переходила улицу, пытаясь остаться незамеченной в общей толпе. Количество людей, которых во время миссий она почти не замечала, вдруг обрело материальность и стало пугающим. Даже ничего о себе не зная, кроме того, что она оружие, Солдат почему-то была уверена, что такое скопление народа в одном месте без видимой на то причины — ненормально. И ведь что самое ужасное: они не просто здесь столпились и стоят, а они движутся, перетекают, как волны, по тротуарам и переходам, а сколько шуму от машин — вот ведь ещё одна странность: откуда их столько? Да ещё и такие необычные по форме и цвету. Отправляя Солдата на миссию, её конечно проинформировали относительно особенностей времени, обучили необходимым в эпоху навыкам (в который раз? Солдат откуда-то знала, что это не первое её задание, хотя в голове не было ни одного образа, кроме тех, что отпечатались в памяти за последние несколько дней), но всё равно непрекращающийся поток железных, блестящих на солнце автомобилей, похожих какой на жука, какой — на катафалк, а какой — вообще на уменьшенный броневик, оглушал рёвом моторов и воплями клаксонов. Солдату хотелось заткнуть уши, голова неимоверно кружилась, сломанная рука ныла, и отдавленные рёбра болели и не давали нормально дышать. Лишь бы не упасть, а то конец побегу. Мозг работал в экстренном режиме. Что у нас есть? Проваленная миссия, гнев руководства, немного оружия, отсутствие денег и документов, подозрительная внешность и незнакомая местность. Хорошо хоть Солдат успела обсохнуть, пока пробиралась в город. Сейчас главное не останавливаться, вести себя так же, как окружающие — куда-то спешно перемещаться, вопрос только — куда? Судьба оказалась на стороне наёмницы — из-за угла вынырнуло заброшенное здание, и туда-то, выбрав более или менее целый этаж, забралась Солдат дожидаться ночи. В тишине и прохладе, среди пыли и обломков стены, было спокойно. Конечно, при желании её здесь без труда найдут, но преследователей Солдат засечёт ещё на подходе и успеет сбежать, а пока — неплохая позиция для продумывания дальнейших действий. Если план рассыпается, надо продолжать ему следовать, пока он не войдёт в прежнее русло или не развалится совсем, и тогда уже в свете новых обстоятельств нужно будет сочинять новый. На сей раз дело пошло по второму пути, и вот Солдат сидит, пытается сочинять, но фантазия очень не вовремя её покинула, а за сведениями и обратиться некуда. Три первостепенные задачи: перевязать руку, переодеться, поесть. По пути сюда Солдат видела церковь, по идее, там должны раздавать еду бездомным, в крайнем случае можно будет надавить на жалость — с этим решено. Но оставаться без денег всё равно нельзя, придётся у кого-то их забрать. Солдат много и не задумываясь убивала, но становиться на путь банальной преступности не хотелось из гордости. Ну что же, Робин Гуд тоже наверняка не всё награбленное раздавал беднякам, но оставлял и себе процент, осталось только найти в этом городе злого шерифа или продажного судью, но в этом вряд ли будет недостаток. Что до руки, то через дорогу Солдат успела заметить аптеку, надо будет наведаться к ним на склад после закрытия. Но вот что делать с одеждой… И снова кто-то сверху услышал воззвание Солдата. Она сразу почувствовала, что к зданию кто-то приближается. Проверила пистолет, заняла позицию в укрытии, стала ждать. Шаги принадлежали троим, молодые мужчины, а вот и голоса — даже слишком молодым. Пробираются с опаской, но неуклюже — не профессионалы. Солдат вздохнула и опустила пистолет. Было даже обидно: всего лишь подростки занырнувшие в заброшку по дороге со школы, чтобы покурить. Солдат усмехнулась, на всякий случай поставила оружие на предохранитель и вышла из укрытия, пистолет угрожающе поднят. То, что в первый момент парни не описались со страху, уже было чудом, но сигареты из открывшихся ртов повыпадали. Было им лет пятнадцать-восемнадцать, ещё не спелые, но уже достойных габаритов. Солдату было стыдно, конечно, но она утешала себя тем, что парни — хулиганы и бездельники, и авось встреча послужит им уроком. Один лишился кепки, другой — толстовки с капюшоном, последний выпотрошил и отдал пустой рюкзак, пожитки унося в карманах, когда троица убегала, сверкая пятками. Солдат опустилась на пол, почему-то чувствуя неимоверную усталость. Всему виной травмы, наверное. Она не помнила, как обходилась с ними раньше, но логично, что если были прежние задания, были и прежние ранения. Наёмница с облегчением избавилась от брони и части амуниции, затолкала их в рюкзак, дивясь, что же такое носят с собой школьники, что им нужны сумки такого размера. Вместе с толстовкой, бывшей всего на размер больше нужного, Солдату досталась и початая пачка сигарет, на которую наёмника долго смотрела, покусывая губы, а потом резко и нервно, будто сама была подростком, прячущимся от родителей, вытащила одну сигарету, подожгла и с блаженством затянулась. В голове закрутились какие-то неоформившиеся воспоминания, но Солдат осталась уверенна: в прошлой жизни она курила, слишком уж знакомо растекался по лёгким ядовитый дым и ощущался горький вкус на языке. Докурив и переодевшись, Солдат отправилась к церкви и стала наблюдать, куда стягиваются бродяги. Вклинилась в их стройный ряд и вскоре получила на руки тарелку супа и ломоть хлеба. Похлёбка, надо сказать, была вполне достойная, вот если бы ещё остальные бомжи не косились на металлическую руку. Когда с ней попытались заговорить, Солдат сделала вид, что не понимает языка, поскорее опустошила и сдала тарелку и ретировалась в убежище, легла ждать. Наступила ночь, аптека закрылась, и в очередной раз попросив у кого-то прощения, Солдат вломилась в служебное помещение, через него — на склад, нашла бинты и кое-как зафиксировала руку. Подумала немного, и вынесла пару баночек обезволивающих, а то мало ли что. Дальше в планах был грабёж. Из чертогов памяти Солдат извлекла информацию о всех банках, втянутых в теневую экономику, и облегчила карман первого же, какой нашла в городе. А дальше оставалось только одно — бежать, двигаться, возможно, через границу, возможно — за океан, главное в глушь, туда, куда если и занесёт преследователей, то только по чистому везению. К остановке подошёл ночной автобус, Солдат едва разобрала на лобовом стекле пункт назначения. А не всё ли равно? Тут плана нет и быть не может — надо действовать по ситуации. Взяв билет в один конец, Солдат пробралась по полутёмному, едва заполненному салону в самую даль, разместилась у окна и, не рассчитав, со всей дури поставила рюкзак с бронёй себе на ногу. Чтобы не вскрикнуть, прикусила руку — холодный жёсткий металл был безвкусным, механизм внутри едва слышно недовольно гудел и жужжал, как перегретый процессор компьютера. Солдат прислонилась головой к стеклу и постаралась не смотреть на своё отражение. Долго рассказывать, как занесло Солдата в музей, в раздел Капитана Америка, но дело было в том стенде, посвящённом медсестре, состоявшей в отряде Капитана. С фотографии почти столетней давности на Солдата смотрела она сама, только будто бы моложе и лучше. Солдат не знала, хотела она этого или нет, но это было неизбежно: рано или поздно ей всё-таки предстояло узнать, кто такая Бонни Барнс.XL
В 1941 Бонни встала на воинский учёт как медсестра и пошла на специальные ускоренный курсы военного дела. Стефани, похожая на щенка, всюду следующего за хозяином, почти вприпрыжку пустилась по следам Бонни, но в медсёстры её не записали за недостатком опыта (требовалось минимум два года практики, а Стеф проработала в больнице всего полтора), а на курсы не пустили по здоровью. Стефани ругалась, конечно, обещала дойти до суда, потом бросила работу иллюстратора и вернулась в больницу, и с течением времени на учёт её всё-таки поставили, но на обучение военному делу не послали всё из-за той же пресловутой медицинской карты, в которой значилось слишком много болячек. Стефани пытала счастье в различных приёмных комиссиях по всей округе, но везде результат был один, и в итоге ей пришлось закрепиться в больнице, всё той же, куда когда-то пристроила её мама. В этот период Стефани чёрной едкой завистью завидовала Бонни, которая получила военный билет, научилась стрелять и спасать жизни даже под градом пуль. Бонни понимала состояние подруги. Всегда ратовавшая за справедливость и мир Стефани в решающий момент, когда на кону стояло благополучие целого континента, а может, и больше, оказалась не у дел, потому что, ах видите ли, родилась в неподходящем теле. Бонни пыталась утешать Стефани, говорила, что уж она-то знает, насколько внутренняя сила Стеф не соответствует физической и на какие великие дела способна простая художница, но Стеф всё равно дулась и переводила стрелки на другой вопрос, тоже, впрочем, связанный с войной. Она была бы готова остаться в Нью-Йорке и работать в больнице, куда, правда, регулярно поступали раненые с фронтов, чьи жизни оказывались в руках нескольких врачей и не откомандированных медсестёр, но только если рядом будет Бонни. Жить в относительной безопасности, каждый день есть хлеб и ложиться спать в тёплую постель зная, что где-то за океаном Бонни будет голодать, прозябать под открытым небом и ежечасно ставить свою жизнь под удар, чтобы спасти чужую, Стефани бы не смогла. Поэтому она поставила ультиматум: либо Бонни никуда не уедет, либо Стеф проберётся на корабль зайцем. Бонни старалась сохранять оптимизм, отшучиваться и убеждать Стефани, что никогда её не бросит, но новости с фронта были тревожными, в больнице оставалось считаное количество сестёр, которые могли бы работать на полях, и Бонни была одной из них, остальные — пожилые, беременные, болезные вроде Стефани, — куда им по окопам сидеть да вытаскивать на себе мужчин из огня? Бонни понимала, что счёт идёт на дни, и однажды придётся оборвать череду лжи и уехать. Но Стефани не отпустит, Бонни наверняка это знала — значит, надо будет сбежать, потом Стеф поймёт, а если нет, то Бонни доросла до смирения с тем фактом, что спасение жизней, которые складываются на алтарь мира во имя миллионов, важнее, чем собственные отношения, как бы сильно Бонни ни была привязана к Стефани. Всё было продумано. Надо было только отвлечь внимание Стеф, и как раз очень удачно в Нью-Йорке намечалась ежегодная всемирная выставка, и из всех возможных демонстраций их занесло именно на «Чудеса современности». Своё изобретение демонстрировал Г. А. Старк, и какого же было всеобщее изумление, когда вместо какого-нибудь внушительного усатого учёного на сцену выскочила молодая и обворожительная барышня в костюме мужского кроя. Больше всех поразилась, кажется, Стефани. – Только подумать, — шепнула она Бонни, — вот это я понимаю, независимая смелая женщина! – И наверняка подставная фигура, актриса или манекенщица, нанятая привлекать внимание к продукту, потому что кто продаст больше облигаций: пузатый старик или длинноногая красотка? — усмехнулась Бонни, игнорируя раздражённое цоканье языком Стефани. — Пойдём посидим где-нибудь, надоела толпа. Они зашли в паб, немного выпили, разговор не клеился. Бонни чувствовала на себе вес принятого решения и вины, которую будет испытывать, когда позорно сбежит из-под носа Стефани, да и Стеф была не дура, догадываясь, что что-то не так, и предчувствуя перемены не к лучшему. Последнюю ночь Бонни хотела сделать особенной, уговаривала себя переступить через собственную нерешительность: ведь осмелилась же она пойти в армию, записаться на завтрашний рейс, переправляющий в Европу партию свежего пушечного мяса, но при этом она не в состоянии нормально заняться любовью с девушкой, с которой была вместе больше двух лет, и которую, возможно, увидит завтра утром в последний раз, но нет. Бонни отступилась ещё даже до того, как раздела Стеф, перекатилась на спину и честно призналась, что не в настроении. Стеф только пожала плечами, попыталась улыбнуться и прижалась потеснее к Бонни, будто силясь через контакт выразить какое-то очень глубокое чувство, сказать что-то очень важное, например: «Я люблю тебя, не оставляй меня», и Бонни хотела бы сказать то самое важное, что ни разу не было произнесено между ними после того первого раза, но язык будто онемел, и губы склеились. Бонни надеялась на то, что Стеф и так всё знает. Стефани погасила настольную лампу, и комнату окутала тьма. На следующий день по графику у Бонни и Стефани совпали выходные, поэтому были намечены большая стирка и уборка. Бонни решила с утра поваляться подольше, и Стеф с ребячливой улыбкой ей позволила, пригрозив, правда, что в таком случае Бонни будет драить всю квартиру сама, а Стеф быстренько покончит с бельём и будет весь день отдыхать. Притворявшаяся спящей Бонни кусала подушку, чтобы не плакать. Шаги Стеф ушли из комнаты и зашлёпали по коридору — Стеф шла в общую ванную за тазом и стиральной доской. День был погожий, возможно, Стеф будет стирать на улице, во дворе между домами, там же, где натянуты верёвки для сушки, а это хорошая возможность уйти незамеченной. Бонни встала, как в тумане оделась и собрала вещи. Заслышав шаги Стеф, направлявшиеся к лестнице, замерла и подождала, пока они снова стихнут. С небольшим саквояжем в руках Бонни пошла к выходу, но в последний момент остановилась, кинулась к столу и не своим почерком, размашистым и пьяным, наскоро набросала Стефани записку с извинениями. Потом осмотрела любящим взглядом кухню, прихожую, всхлипнула, задавила слёзы улыбкой и выглянула в окно, из которого был виден двор. Стефани увлечённо развешивала простыни сушиться. Бонни подхватила сумку и стала поспешно спускаться. Сейчас главное было без проволочек поймать машину, иначе Стеф может её перехватить. На голосование остановился старенький «Форд», пожилой добродушный водитель согласился подвезти растревоженную и очень спешащую девушку. Когда Бонни захлопывала дверцу, ей будто бы послышался голос Стеф, надрывно зовущий её по имени. Автомобиль тронулся, и Бонни решилась посмотреть в окно. Растрёпанная Стефани в фартуке поверх выходного платья изо всех сил неслась по тротуару в тщетной попытке догнать машину. У Бонни от жалости сжалось сердце, она чуть было не попросила остановиться, но взяла себя в руки и решительно отвернулась, прикрывая лицо рукой, чтобы не выдать слёз. – Вы в порядке, мисс? — поинтересовался водитель. – Да, всё хорошо. — Отозвалась сдавленным голосом Бонни, выискивая в сумке платок и зеркальце. — Езжайте, пожалуйста, поскорее, мне никак нельзя опоздать. – Домчу с ветерком! — пообещал мужчина и немного прибавил газу. Бонни перевела дыхание и постаралась расслабиться. Однажды Стефани поймёт. Стефани начала задыхаться уже через минуту бега. Остановилась и обессиленная привалилась к фонарному столбу. Отодвинь она простыню на мгновение раньше — успела бы увидеть и остановить Бонни, а ведь чувствовала же, чувствовала, что она уходит! Стефани разрыдалась, не стесняясь прохожих и, подрагивая плечами и размазывая слёзы по лицу, пошла обратно к дому. Надо закончить с бельём и пойти дальше терроризировать комиссию. Теперь попасть на фронт было уже не просто гражданским долгом, а личным делом. Вот Бонни удивится, когда Стеф собственной персоной предстанет пред ней посреди какого-нибудь Вердена!