XLV
Корабль пристал в итальянском порту; был вечер, лил дождь. Солдат переняли командиры частей, новых медсестёр погрузили в общий грузовик и повезли в полевой госпиталь. Колёса вязли в грязи, во все стороны разлетались брызги, ветер хлопал брезентом и насквозь продувал кузов, по крыше туго барабанили капли. Разновозрастные дамы переговаривались неохотно, некоторые курили, и неизвестно, что перевозили в этом грузовике раньше, но перемешавшись с табаком, запах стоял отвратительный. Бонни сжимала коленками саквояж с вещами и почти любовно обнимала доверенную ей винтовку, одну из трёх на машину и на дюжину женщин. Есть хотелось ужасно, и голова была чугунная с недосыпа. Какая-то из барышень помоложе жаловалась на качку, от которой настрадалась ещё на корабле. Рядом с шофёром сидел старший врач, пытался вести светскую беседу, а водила ругался трёхэтажным матом, тоже измотанный дорогой, погодой, безумным графиком и возможностью в любой момент подорваться на мине или схлопотать пулю. Машина подпрыгнула на кочке, винтовка дёрнулась и больно ударила Бонни по ноге. Девушка закусила губу и промолчала. Несколько раз с ней пытались заговаривать, но настроение у Бонни было поганое, идти ни с кем на контакт не хотелось. Прикурив от чьего-то окурка (спички отсырели, зажигалок не было), она стала смотреть на однообразный грязно-серый и размытый пейзаж. К сумеркам машина прибыла на место, сестёр выгрузили, а на их место сразу же положили нескольких пациентов, и не успевший даже сходить по нужде или погреться шофёр поехал обратно в порт. Первая ночь была тяжёлая. Костры почти не горели, так что ужин был холодный, да к тому же пресный, потому что два дня назад кончилась соль. В одной из палаток прохудилась крыша, и пол превратился в земляную кашу, бельё было сырым и пахло затхлой пылью. Не успели лечь спать, как раздался гул машин, сёстры в халатах выбежали навстречу колонне, прибывшей с фронта, переняли раненных и потащили их по операционным. Бонни успела привыкнуть в больнице к стонам, крови и грязи, но здесь ей в первую же ночь пришлось ампутировать раздробленную руку молоденькому солдату, который плакал и звал маму, и Бонни очень пожалела, что не пошла в действующие войска. Спать легли к рассвету, зато утро было солнечным, свежим и приятно прохладным. К вечеру привезли продукты питания и медицинский инвентарь. Обед был горячий и солёный, а уход за раненными, которые с ночи в суматохе показались ужасными обезображенными монстрами, теперь казался обыденной больничной практикой. На перекурах женщины со вздохами и приглушёнными голосами обсуждали, кто выживет, кого надо направить на лечение домой, а кому в считаные дни или часы придёт конец. Бонни везло, за всё время ей ни разу не доставались умирающие. Линия фронта сдвинулась, сдвинулся и госпиталь. Дождей больше не было, землю хорошо притоптали проходившие мимо войска, так что переезд не составило большого труда, хотя на своём горбу тащить поклажу и инвентарь было делом не из приятных. Один день сменялся другим, были они однообразны, различались только ранами и именами пациентов, да иногда заходили на огонёк стоящие по соседству части. Снова зарядили дожди, бои шли где-то далеко и на лечение давно никто не поступал. Бонни по полдня иногда стояла у входа в палатку, курила, думала о доме, о Стефани, о конце войны. Мимо проходила 107-я дивизия. Мокрые и усталые бойцы всё же пытались сохранять весёлость, когда остановились передохнуть, и вроде в шутку предложили парочке сестёр пойти с ними, так как у них в недавнем бою граната забрала врача. Женщины посмеялись, но главврач сказал, что если кто хочет, может и уйти. Бонни немного замешкалась, но решила, что жизнь в лагере ей опостылела. Ей выдали аптечку, защитную форму и старую знакомую винтовку. Утром дивизия двинулась дальше, через пару дней их послали выбивать немцев из Аззано, а потом нагрянула со своим балетом Гидра, и пленные завидовали тем, кто пал в сражении. До ставки Филипса добрались от силы пятьдесят человек. Медсестры Барнс с ними не было, но как ни расспрашивала Стефани, никто не мог точно сказать, видел ли её смерть или нет, но в плен, говорят, захватили человек двадцать, а то и больше. Слушать препирательства Филипса и Роджерс сбежалась почти вся администрация. Агент Картер стоял в стороне и с сочувствием кусал губу, понимая, что Стефани не переспорит упёртого полковника, но всё же надеялся, что увидев такое рвение девушки, солдаты вернут себе боевой настрой. В итоге красная от обиды и злости Стеф пулей вылетела из штаба, и Картер понёсся за ней из интереса, что Капитан предпримет, ну и готовый помочь, разумеется. В конце концов, перевести Стеф с танцевальной сцены в театр военных действий было его идеей. – На машине? В Австрию? По такой погоде? В этом костюме? — тараторил он, бегая за Стефани туда-сюда, пока она собирала себе обмундирование. – Не переживай, у меня тёплые колготы, — отмахнулась она и села за руль. Картер перегородил ей путь, почти лёжа на капоте грудью. – Я хочу тебе помочь, — решительно заявил он. — Это безумие, конечно, то, что ты делаешь, но так как это я тебя подтолкнул на геройства, то дай хотя бы обеспечу тебя чем могу. – Например? — Стефани заглушила мотор и с подозрением посмотрела на агента. – На автомобиле ты будешь ехать сутки. Плюс блок посты, заграждения, вооружённая охрана — на подходе расстреляют. У меня есть предложение получше. Картер открыл Стефани дверь, помог ей выйти и забрал рюкзак с амуницией из багажника. – Наведаемся к мисс Старк, — заговорщически прищурившись сказал он. Тем временем на завод Гидры прибыла первая партия пленных. Здоровых отправили сразу в камеры, а раненных развели на два потока без разбора, и тех, что оказались в левом расстреляли, а часть из правого отправили прямиком в лаборатории. Затерявшаяся в толпе мужчин Бонни с пулевым ранением в плече каждый раз задерживала дыхание, когда выбор мог пасть на неё. Вместе с несколькими солдатами её поместили в клетку, один из них помог перевязать рану. Заключённые переговаривались, все расспрашивали Бонни, как её занесло на фронт, и она со слабой улыбкой рассказывала что-то про долг и борьбу за свободу, причём такими словами, что позавидовала бы и Стеф. За пару часов вояки уже успели прикипеть к девушке, как к родной. Одновременно со второй партией пленных пришли за свежим мясом для лаборатории, но на сей рай приказ был конкретным: медсестру. В камерах поднялся шум, солдаты кидались на прутья, а те, что шли под конвоем навстречу, даже попытались вырваться из строя и отбить девицу, но не вышло. Будто онемевшая, Бонни послушно вошла в кабинет доктора Золы и ненадолго пришла в себя, пытаясь отбиться от рук, потянувшихся пристегнуть её к столу, но усталость после боя и свежая кровоточащая рана почти лишили сил, да и что могла девушка поделать против двух здоровых мужчин и одного сумасшедшего учёного? Один за другим в неё впились уколы, и Бонни старалась даже не предполагать, что за вещества ей ввели. Она пыталась думать о хорошем. О детстве, о солнечном лете, о мороженном, о Стефани. Бонни просто обязана вернуться к ней, чтобы хотя бы попросить прощения за этот побег. Может, когда Стеф узнает, как отважно вела себя Бонни, она отпустит обиду и примет подругу назад. Но позитивным мыслям не суждено было перерасти в радужные мечты о будущем. Препараты начали действовать, и по телу растеклась такая боль, будто изменялось само существо. Бонни хотела бы не бояться, но не получалось, ужас почти буквально душил её стальной хваткой, а потом сознание окутала тьма.XLVI
Солдату не нравится новое руководство. То есть, она считает, что оно новое. Проснувшись, она не понимает, ни кто она, ни где, ни какое сейчас время, и это чуть не приводит её в панику. Но через пару минут зрение фокусируется, начинает нормально функционировать тело, кровь приливает к мозгу, и теперь она хотя бы осознаёт, что она — оружие, что это — место её хранения, что люди вокруг — операторы, и где-то среди них есть и хозяин. Но больше Солдат не знает ничего, ни сколько лет она уже в использовании, ни сколько сменилось владельцев, ни для каких целей её распаковывают. Первые слова, которые она произносит — ответ на позывной, «Хайль Гидра», и после этого ей выдают одежду и ведут в другое помещение, где вводят в курс дела. Теперь Солдат знает место и время, запоминает имена и выслушивает суть задания. Всё предельно просто, в нужный момент появляться там, куда вызывают, и устранять тех, на кого укажут. Сколько это продлится неизвестно, но конечная цель посылает по телу волну мурашек. Солдат понимает, что ей не нравится руководство, но у неё нет права голоса, она не может отказать и не может сбежать. Это не заложено программой. Первая цель — директор организации ЩИТ, Николь Фьюри. Наёмница просматривает досье, заучивает его почти наизусть и получает приказ: вмешаться только в крайнем случае. Если бы не он, гневно думает Солдат, она бы в одиночку справилась с заданием чисто и без перипетий, но вместо этого приходится выслеживать недобитого директора тем же вечером. Выследить — не проблема, занять позицию и выждать удобного момента для выстрела — любимое дело Солдата, выдержка и меткость всегда были её главными профессиональными характеристиками. Но вот погони снайпер никак не ожидала, но наверное, стоило догадаться, что после покушения на её жизнь директор одной из самых могущественных и секретных организаций не пойдёт прятаться просто к подруге. Впрочем, если это и агент несётся сейчас за Солдатом, то весьма необычный. Такие силу и ловкость она встречала только раз, в себе самой. На короткое мгновение промелькнула догадка: что если Солдат была не единичным экземпляром и подобное живое оружие разошлось по всему миру? Но в этой женщине слишком много своеволия и импульсивности для наёмницы такого рода, а ещё она явно недооценивает рефлексы противника. Брошенный щит как влитой ложится в руку Солдата, и на короткий момент она встречается глазами с преследовательницей. Лица́ в темноте почти не видно, но вот узор на круглом куске металла, зажатом в ладони, выглядит знакомым. Нет времени, чтобы терять его на воспоминания, лучше поговорить с руководством. Солдат отправляет щит в обратный полёт и исчезает, воспользовавшись замешательством врага. Руководство начинает нравится ещё меньше, когда меняет график и планы без видимой на то причины, подкидывает новые цели и ставит условия так, будто Солдат не лучшая наёмница в мире, а фея-крёстная с волшебной палочкой, ну и конечно убийство горничной — явное злоупотребление властью. Солдат не знает и не может знать, как было раньше, но какая-то часть подсознания, воющая от возмущения и презрения, уверена, что раньше руководство себе такого не позволяло. Солдат не склонна слушать подсознание, но в этот раз очень хочется. Странное ощущение: испытывать желания, но до уровня «не хочу выполнять этот приказ и убивать этих людей, к которым у меня нет ничего личного» ещё далеко. Так что Солдат снаряжается, собирает подкрепление и идёт на дело. Оказывается, «личное» есть, причём довольно много. Рыжего агента она узнала сразу, этот слой памяти хотя был размазан, ещё не покрылся налётом забвения, и едва образовавшаяся корка треснула. Не каждому наёмнику выпадает шанс исправить когда-то проваленное задание. Но это ничто по сравнению с женщиной. Странное, очень странное чувство испытывает Солдат во время драки, что будто бы сражается не с чужим человеком, чьё имя узнала только вчера, а выясняет какой-то старый, застоявшийся конфликт. Будто расшатали стакан с молоком, поверхность которого затянуло пенкой, и она порвалась, и молоко выливается на поверхность. Хочется навредить, хочется причинить боль и выплеснуть всю ту, что накопилась в ней, но не убить. Убить — это слишком просто, это как будто ничего не решит. А ещё этот дурацкий щит — хочется сломать его, разбить об пол, как бьются при семейных ссорах тарелки, но вместо этого круглый кусок металла врезается в руку, как топор в древесину, а противница обманным манёвром перебрасывает Солдата через спину, и в этот момент слетает маска. (Зачем она была нужна изначально? Солдат не помнит). – Бонни? А! Так вот зачем — чтобы жертва не узнала своего убийцу. Но разве они могли знать друг друга? Голос звучит знакомо, будто Солдат всю жизнь слышала, как он произносит это имя, но само оно будто ничего не значит, хотя при этом значит всё. Несколько секунд будто длятся вечность. Растревоженная молочная пенка плавает у поверхности, и всё зависит только от того, зафиксируется ли она или пойдёт ко дну. Если бы не отвлёк рыжий агент, возможно, всё случилось бы иначе, но момент упущен, Солдат снова себя контролирует и хватается за пистолет, чтобы довести дело до конца, но и этому мешают. Быстро прикинув шансы, Солдат с позором отступает, осторожно неся повреждённую руку и пытаясь перешагнуть через образы прошлого, подобно колючей проволоке протянувшиеся через всё сознание. Руководство начинает нравиться ещё меньше. Даже обнуление не в силах стереть эту ненависть, но всё-таки её недостаточно, чтобы восстать против приказа. Солдат идёт до конца. Как никогда разъярённая, она беспощадна к противникам. Такой её испугались бы даже хозяева, но не эта женщина в идиотском костюме. Почему он так знаком? Она и не думает бояться, будто знает о Солдате что-то, чего не знает она сама. Она позволяет себя ранить, избить, но она не отвечает тем же. Она сражается не против Солдата, не против Гидры, не против кого-то или чего-то, а только за: за мир, за свободу, за жизнь. И немножечко за себя. Солдат не может понять, откуда это, но даже когда она без малейшего сомнения пытается до смерти забить противницу, в глазах этой женщины она видит тепло, сочувствие и — слово само приходит в голову, хотя Солдат никогда не знала его значения — любовь. В сознании наёмницы будто происходит Большой Взрыв, на мгновение словно её ослепляя, и когда она снова воспринимает мир, в её глазах ужас. Она едва ли понимает, что и почему делает, и больше всего на свете ей хочется это прекратить. А потом ей хочется спасти свою миссию. Пускай это и значит провалить миссию и нарушить приказ — хочется. Пойти против гнилого до самого нутра руководства, узнать, какого это — принимать решения своей головой. Но молочная пенка всё ещё плавает на поверхности, и чтобы с ней разобраться, Солдат сбегает и от Гидры, и от спасённой женщины. Впереди теперь — только безызвестность.XLVII
Сказать, что Стефани была не рада, что её разморозили — не сказать ничего. Двадцать первый век сам по себе был, мягко говоря, не лучшим местом для человека с нравами и взглядами Стефани. А ещё хуже было то, что теперь она осталась совсем одна. Где-то ещё был жив Лиам Картер, и Стефани пообещала себе, что однажды обязательно разыщет его и зайдёт навестить, но всё никак не решалась, боялась, наверное, а чего — не знала сама. Того, что прошлое ушло безвозвратно, наверное. Что унесло с собой все шансы на личное счастье, ободрав Стефани, как ветер срывает с деревьев листья, и оставив только скелет национального героя, чудесным образом восставшего из мёртвых, чтобы вновь нести в мир справедливость и гармонию. Хотя о какой гармонии тут может идти речь, когда у Стефани такое ощущение каждый раз, когда она выходит на улицу, что-либо она инопланетянка, залетевшая на Землю, либо её случайно увезли на другую планету, не заметив лишние шестьдесят кило в багажном отсеке. Стефани даже не могла бы выбраться в кино или бар, потому что все фильмы уже были другие, однообразные и построенные из спецэффектов, которых Стеф в живую насмотрелась, а если бы с ней кто заговорил, случайно оказавшись за столиком по соседству, гостья из прошлого даже не смогла бы поддержать разговор, не зная нынешней ситуации в мире, не распознавая цитат и аллегорий, да и просто не понимая ценностей и интересов современных людей. (Кстати, что такое «Фэйсбук»?) В общем, так получилось, что ненавистный ЩИТ, обрекший Стефани на вечное одиночество, стал и единственной отдушиной. Директор Фьюри не вызывала ничего, кроме уважения, а на по-детски восторженного Коулсона было невозможно смотреть без улыбки. Размороженного Капитана не особо спешили знакомить с другими звёздами этого гёрлз-бэнда, в который неведомым образом затесался агент Романов. Но надо признать, хотя Стефани относилась с некоторым подозрением к бывшему советскому шпиону, он довольно легко и быстро ей понравился, равно как и его подруга Клем Бартон «Соколиный глаз». Лучница-снайпер навеяла воспоминания о всегда попадавшей в цель Бонни, но прежде, чем Стефани успела уйти в депрессивную ностальгию, перед ней выпрыгнул ещё один привет из прошлого. Стефани не могла сказать, что потрясло её больше: сам факт, что у Генриетты Старк был ребёнок (Генриетта? С мужчиной? Беременная? Абсурд!), или что дочь Генриетты Старк была такой наглой, безалаберной, самодовольной стервой. Антония Старк, красавица писаная, этого у неё не отнять, тоже была не в восторге от давнего протеже покойной матери и не упускала случая болезненно поддеть Капитана, и несмотря на ангельское терпение, у Стеф иногда сдавали нервы и она отвечала на колкости взаимностью. Она никак не могла понять, как умница Пеппер Поттс связалась с эдакой разгильдяйкой. (Через некоторое время, когда шумиха вокруг Нью-Йоркских событий подуляжется, за чашкой утреннего кофе Пеппер пожмёт плечами на заданный ей вопрос об отношениях с младшей Старк и сделает предположение, что противоположности притягиваются). Самые нейтральные отношения сложились у Стефани с Тор: поговорить особо им было не о чем, так как в этом мире они обе были пришельцами, а о своих не особо любили распространяться, а иного камня преткновения, кроме Тессеракта, у них не было, но тот попал в надёжные руки, и конфликт на этом исчерпался. С Брин Беннер поводов для близости тоже особо не было, та была застенчива, почти так же, как сама Стеф, а Капитан только изо всех сил сдерживалась, чтобы не спросить, где доктор берёт настолько растягивающиеся комбидрессы, и насколько должно быть неудобно постоянно носить их под одеждой. Так или иначе, битва против армии Локи, так сказать, боевое крещение и первый спуск на воду, если не сделал из Мстителей лучших друзей, то хотя бы создал прочные профессионально-товарищеские связи, и каждый теперь мог быть уверен, что в критической ситуации ему будет, куда кинуться за помощью. Стефани тоже стала чувствовать себя в новом времени увереннее. У неё появился круг общения, в котором её более или менее понимали, а ещё ей льстило, что у неё, вернее, у Капитана, была собственная секция в музее, и что после войны популярность персонажа не заглохла, а наоборот, оказалась увековечена в документальных и художественных фильмах. Стефани до чёртиков хотелось бы повидать снова своих Коммандос, но те, кто ещё был жив, были раскиданы по свету и вряд ли поверили бы глазам, увидев вернувшуюся с того света Капитана Роджерс. Но больше всего Стеф скучала по Бонни. Первым об их более, чем дружеской связи узнал Романов, обалдел, так как ни за что не мог бы даже предположить, что гордость американской нации и пример морального облика для подростков окажется лесбиянкой. (Стефани не понравилось это слово, ей вообще не нравилось называть вещи своими именами — неизгладимый отпечаток времени). Впрочем, Романов хорошо хранил секреты, и Стеф ни за что бы не поверила, что он мог бы рассказать Старк, тем не менее она откуда-то узнала и сочла необходимым на день рождения Кэпа устроить вечеринку со стриптизёршами, а потом едва ли не организовать клуб знакомств. Нет, Ник, конечно, тоже пытался знакомить Стеф с девушками, но делал это как-то деликатнее и был более разборчив в кандидатах. Но видимо, двух с небольшим лет было слишком мало, чтобы супер-память суперсолдата согласилась переместить воспоминания о былой любви из красного угла на самую дальнюю полку. Стеф ни разу даже не смогла заставить себя проявить интерес к новому знакомству, не говоря о том, чтобы влюбиться, не помогла даже угроза погибнуть в любой момент, учитывая сферу деятельности Капитана. А потом Гидра подняла заспанные головы, принялась наводить марафет и устроила шикарный банкет в честь своего возвращения на сцену, и когда подача основного блюда оказалась под угрозой, Бонни изволила восстать из мёртвых, но увы, не на той стороне поля.XLVIII
Переезд в Англию многое изменил в отношении к Капитану Америке и в отношениях Капитана Америки. Когда Стефани привела всех пленников Гидры в целости и сохранности в ставку Филипса, а вместе с ней вышагивала Бонни, всё ещё в форме медсестры и с винтовкой наперевес, мир шелохнулся от недоумения. Артистка Роджерс оказалась прекрасным военным тактиком, в одиночку предприняла вылазку в стан врага, освободила четыреста человек и все они под её предводительством (четыреста бывших в страшном плену бойцов, под руководством неопытной в военном деле женщины, взявшейся из неоткуда!) прошли несколько сотен миль, не попали ни в одну засаду и преспокойно перешли границу. Бывшие суфражистки гурьбой повалили в армию, фактически закладывая фундамент будущему феминистическому движению, а Капитана Роджерс представили к награде. Даже полковник Филипс признал поражение на этом фронте и с гордостью пожал Стефани руку и посвятил её даже в самые секретные планы. Агент Картер не прекращал заговорщически улыбаться, и уже на прощание пробормотал: «Я же говорил». Стефани дали почти карт-бланш на дальнейшие действия против Гидры, и набирая команду, Стеф пошла по самому очевидному и рисковому пути. Её служба нации началась с того, что она поставила себя между навоевавшимися солдатами и правительственными экспериментами, теперь она сама звала недавних военнопленных вернуться в игру. Подвыпившие добротного английского пива мужчины смотрели на неё с таким умилением, будто она была котёнком, играющим с хвостом, а не офицером армии, приглашающим повидавших виды вояк снова повальсировать со смертью. Частично это была идея Бонни, а у неё всегда самые сумасшедшие и гениальные мысли, так что когда Стеф вернулась к подруге с положительным ответом, та почти не удивилась. Стефани смотрела на опрокидывавшую третий или четвёртый стакан виски Бонни и надеялась, что в её взгляде достаточно любви и обожания, потому что в горле будто встал ком, и Стеф не смогла бы сказать ни одного слова о свои чувствах, даже если бы от этого зависела её жизнь. А ещё ей было ужасно страшно от того, что на уме у Бонни. Что если она её разлюбила? Что если её в Гидре поломали так, что она больше никого к себе близко не подпустит? Что если ей там вылечили её «неправильность»? Стефани отвлёк из неоткуда появившийся Лиам, а когда Стеф удалось от него отвязаться, использовав самый нелепый флирт какой могла, она заметила, что Бонни куда-то испарилась, и начала было гадать, куда, как вдруг пение из соседнего зала подсказало. Кто-то из солдат бренчал на расстроенном пианино, а Бонни стояла на стуле, как ребёнок на детском утреннике, и голосила старые песенки.Далеко моя Бонни, за морем, Унесло её за океан, Далеко моя Бонни, за морем, Вернуть бы её я желал.
Коммандос — кто стоял и хлопал, кто уже вовсю танцевал, а некоторые, видимо, особо пьяные, сгрудились у стула и очевидно ждали, когда певица уже начнёт падать в первые готовы поддержать её руки. Стефани пробралась в передние ряды и опередила всех желающих. Бонни повисла у неё на плече, истерично хихикая, и начала нести какой-то бессвязный бред. – Значит так, господа, — провозгласила Стеф, уводя перебравшую подругу из бара, — первое правило нашего взвода: никто не трогает сержанта Барнс, даже когда она сама лезет, ясно? Очень хорошо. Тогда второе правило нашего взвода — веселитесь, пока есть возможность, праздник же! Стефани почти без труда довела Бонни до своей комнаты и нежно опустила её на постель. Бонни широко раскинула руки и придурковато улыбалась, из-под полуопущенных век глядя на Стеф. Под каким-то предлогом, она уговорила Стефани остаться ночевать с ней. Через шутки насчёт новой внешности Стеф подошла к тому, что её чувства остались прежними и много-много раз извинилась за то, что сбежала, и за то, через что заставила Стефани пройти. – Зато теперь мы вместе, и я так скучала, скучала… — неустанно повторяла Бонни, как в старые времена переворачивая Стефани на спину и начиная целовать её, сначала робко и неуверенно, а потом всё более пылко, пока недавний шок и недостойное девушки количество алкоголя в крови не помогли наконец перейти тот барьер, у которого любовницы топтались уже несколько лет. Стефани ругала себя за то, что позволила Бонни принимать такие решение на пьяную голову, но была с другой стороны и счастлива, что это свершилось. В конце концов, ей никогда не было так хорошо, и она так давно хотела этого, а учитывая, какой недавно она совершила подвиг, Стеф несколько эгоистично полагала, что заслужила чуть более личную награду, чем медаль не грудь. Бонни, впрочем, тоже была не очень довольна тем, что ей пришлось напиться, чтобы наконец набраться смелости, но зато теперь они отыгрались за всё то, с чем по воле судьбы им пришлось бороться, и Бонни надеялась, что теперь, когда лёд тронулся, она постепенно научится переходить к серьёзным действия и на трезвую голову. И хотя наверняка их слышали пробиравшиеся в ночной тишине к своим комнатам хмельные солдаты, Бонни было всё равно. В конце концов, они должны быть полными идиотами, чтобы из-за такой мелочи отвернуться от женщины, которая спасла им жизнь. Но на утро, стоило Бонни и Стеф выскользнуть за дверь чуть позже, чем до́лжно бы вставать командующему офицеру, их встретили свист, улюлюканье и аплодисменты, вперёд протолкнулся один из бойцов и заявил, что раньше был пастором и желает обвенчать голу́бок. Среди трофеев, подобранных в отбитых городах, было множество колец, и нашлись два золотых как раз по размеру, и несмотря на протесты Стефани, надёжно скрытые от посторонних глаз стеной преданных Коммандос, они с Бонни закрепили этот условный брак поцелуем. За пределами круга каким-то образом слух дошёл только до агента Картера (вполне возможно, что кто-то сделал это нарочно, чтобы насолить), и хотя в личном разговоре со Стефани он браво махал рукой и говорил, что и вовсе не обижен, в остальное время было видно, как он подавлен. – Мужчины — они совсем как дети, — уверяла Генриетта Старк, когда они со Стефани собирали обмундирование Капитана. – Так, у тебя есть оружие, щит, насчёт костюма, может пожелания? – О, да, — с облегчением вздохнула Стеф. — Пару штанов было бы неплохо. И так началась длинная череда подвигов Капитана Америки и Ревущих Коммандос. За всё это время Стефани и Бонни никогда не снимали колец, их даже можно увидеть на плёнках военной хроники, так что это стало загадкой целого поколения учёных: где же прячутся мужья двух величайших женщин эпохи.