Она, должно быть, испорчена.
Её пальцы не были сотканы для грязной работы; ломкие, хрупкие, они с лёгкостью набирали сообщения или открывали успокоительное, потому что
чистые – право слово, это ведь логично; экран нельзя пачкать, а закупоренную банку не откроешь липкими руками. Хорошо, её
чистые пальцы, – будь они сколь угодно не приспособлены к этому, – обхватывают тонкое горло.
Пальцы Шиены, – худые, испещрённые ссадинами, дрожащие, бледные от холода, чуждые ей,
какие угодно пальцы, – медленно постигают изгибы реальности, трогают небо, обводят капли пота на разгорячённом лбу, проверяют на прочность горизонт и накрывают стеклянные глаза, накрывают тяжелыми веками. Её веки напоминают рваный бархат – даже текстура столь же отвратительна на ощупь, и цвет такой отвратительный, грязно-бордовый, словно кто-то прошёлся в грязных сапогах по античному, пыльному ковру; Шиена, право, не знает, хочет ли верить в эту реальность.
Она странная.
Раздаётся привычная мелодия телефона, за треснувшим окном до сих пор ясно и слышен шум со стройки через дорогу; не было никакого грома, дождей, или хотя бы сгущающихся чёрных туч. Этот мир безмолвно прошёл мимо; соседи не вызвали полицию, солдаты не выбили двери, даже врата Ада не разверзлись, черти не забрали её с собой; не заполнил хор истязаемых душ эту невзрачную комнату. Шиена завороженно смотрела на нежно-голубую пастель неба, на ободранные обои, на свои руки, на запертую дверь, на тикающие часы, а мир – мир оставался прежним. Стрелки вращались, но эта реальность, где она просто осталась незамеченной, – была так же равнодушна и самой Шиене.
На пол капала кровь.
Шиена вытирала её старой тряпкой и отжимала в обшарпанный тазик, и это была такая же обычная грязь; её ночные страхи, мечты или фантазии, все эти ужасающие грёзы об отчаянных криках и ручьях ярко-алой крови, казались столь же далеки от реальности, как и смех подвыпивших соседей сверху – не её, конечно же, соседей. Шиена не испытывала тошноты и даже почти не плакала, разве что от мерзкого запаха она громко закашлялась, и звук этот показался ей громче, чем когда-либо.
Шиене пора бы уже привыкнуть.
Играя в свои игры, она вообще редко попадалась на глаза кому бы то ни было; от неё отворачивались учителя в школе и родители – дома; в эту странную реальность её словно вписали случайно, или же нарисовали её карандашный эскиз, который никто не сочтёт за равного. Шиена ожидала, что её назовут
испорченной и жестоко покарают, что мать скажет, как
она же говорила, а учителя покачают головой, мол,
всегда знали, что эта Кенмочи – психованная. В конце концов, её одноклассники должны были сказать, что
пытались перевоспитать её, а Шиена бы извинялась – робко, тихо, за своё несовершенство, за грех, за грязные руки. Это было бы правильно.
Но на экране её телефона – всего лишь сообщение от Юкарин.
Шиена пишет: «Я закончила и выхожу из квартиры. Всё в порядке».
Юкарин отвечает ей: «Молодец. Хорошая работа».
Странно, как и ожидалось, но это было реально – нет,
реальнее, чем когда бы то ни было; она дышала и могла ущипнуть себя за мочку уха без должного эффекта. Это продолжалось. Шиена не была абсолютно уверена, эту ли реальность хотела она построить, когда заносила нож над горлом незнакомого человека, от этой ли реальности бежала в такую же, идентичную, где всем по-прежнему плевать на неё и даже на то, что Шиена спотыкается о безжизненную руку и едва не разбивает очки, Шиена была…
Юкарин пишет: «Шиена, спасибо тебе. Ты незаменима».
Губы Шиены трогает улыбка.
… совсем не удивлена. Побег от опасности, в конце концов, – естественный животный инстинкт. Да-да, вот так; немного теплее. Эта реальность начнёт меняться.
Когда Шиена приходит домой, картина в коридоре уже сдвинута на пару сантиметров, и это – лишь первый шаг.
