Осколки

Когда Суигинто открывает глаза, она не чувствует саму себя; Суигинто, впрочем, не знает, как ее тело должно ощущаться правильно. В слабой попытке сфокусировать взгляд, Суигинто удается различить лишь размытое черное пятно с мягкими вкраплениями света из окна. Спустя время – мысленно уцепиться за бесконечность несчастных кукольных лиц, треснувших шарниров и обломков серого фарфора. Суигинто не понимает, почему она открыла глаза в таком ужасном месте, пропитанном пылью веков и забвением, мрачностью и блеклыми, однообразными страданиями. Когда сквозь кукольные пальцы утекает еще одна короткая вечность, к ней разворачивается светлый силуэт, и мрачная комната взрывается сгустком невероятно родной, дорогой сердцу энергии. Суигинто чувствует, как в ее груди расширяется что-то невероятно глубокое, горячее и вязкое, она сильно пачкает руки об это чувство. Силуэт затмевает собой все вокруг, время начинает течь чуть быстрее, и Суигинто даже с самой дальней полки знает, что это – ее Отец. Суигинто хочет позвать его и тянется к свету, как к спасательному кругу, который вытащит ее из бесконечной петли. Но хрупкий фарфор оказывается на удивление тяжелым, а потому ее мертвые пальцы лишь тихо хрустят, сжимаясь в (не) оживающей ладони. Расширяясь, ее единственное чувство больно обжигает сознание, и Суигинто видит, как Отец дарит свое внимание расплывающемуся красноватому облаку. Отец отворачивается от нее. Суигинто отчаянно уверена, что все это – нелепая ошибка, что скоро Отец обернется. Различив в кромешной тьме свое первое творение, пробуждающееся от вечного сна, он обязательно мягко обнимет ее, как тот алый силуэт – и принесет к свету. Суигинто смотрит, как Отец улыбается не ей, протягивает к нему пыльные изломанные руки и постепенно начинает ощущать нечто острое, жгучее и терпкое. Жестокое чувство вонзается в нее стальными иглами, и Суигинто кажется, что, пока она почти дотягивается до Отца, проходит еще одна вечность. Суигинто чувствует, как у нее из рук выскальзывает спасительная соломинка, которую Суигинто на самом деле даже не держала. Из ее уст на свет вырываются первые слова. Суигинто зовет Отца, но он не слышит, и Суигинто сквозь пальцы смотрит на то, как ее вновь оставляют во мраке. Суигинто почти рвется на части, но Отец растворяется в рассвете. Соскользнув с полки, она больно ударяется об пол с пустым, гулким и безжизненным стуком. Каждый неподвижный шарнир на ее теле ощущает это падение волной отчаяния, и беспокойный огонек в груди едва не сжигает ее. Суигинто еще никогда не было так больно. Но еще большая боль поглощает ее в нескончаемо долгие ночи побега с ленты Мебиуса, и Суигинто движет лишь одна единственная эмоция. Она даже глубже (ниже) желания выжить, и Суигинто тянется к последнему шансу, руководствуясь кукольными инстинктами. Ее губы неповоротливо шевелятся, лихорадочно шепча одно имя, которое поднимает Суигинто со дна. Щеки Суигинто обжигают настоящие (почти человеческие) слезы; Суигинто дотягивается до розы на готическом платье, и беспокойное чувство в ней одобрительно притихает, но, в конце концов, возрождается снова. На самом деле огонек в груди Суигинто ни на секунду не угасает; он по-прежнему разгорается все сильнее с каждым шагом, движением, даже когда она выходит из зеркала, падая внутрь чужой комнаты. Этот огонек заменяет ей душу, но, в отличие от настоящего огня, он на удивление холодный. В воспоминаниях Суигинто побег растягивается длинной пустой пленкой, но остальное она помнит обрывками; голубоватый огонек до сих пор затмевал все ее мысли. Суигинто помнит чувствами: она падает на пол в доме Шинку, потом врезается в стену, и ей вновь больно. Суигинто, впрочем, начинает привыкать. А потом, неловко взяв Шинку за руку и ощутив, насколько у нее живые пальцы, Суигинто чувствует замешательство, удивление и неожиданное тепло. Когда Шинку в буквальном смысле ведет ее за руку по дороге становления настоящей, Суигинто чувствует благодарность. Суигинто учится ходить, спать, заваривать чай, а еще они вместе смотрят на луну, и от избытка эмоций Суигинто обнимает её. Она от всей души говорит «спасибо»; это слово уже давно ждало своего часа, и Суигинто так рада, что может сказать Шинку о своих чувствах. Суигинто ощущает, как внутри нее разрастается надежда, немного оттеняя мрачный, опасный огонек чувств к Отцу, прогрызающий в ней еще одну дыру. Затем к надежде примешивается нечто совсем неожиданное, неведомое прежде; Суигинто никогда не знала, что такое чувство существует. Оно совсем не похоже на огонь; скорее напоминает пурпурные цветки сирени, и Суигинто с каждым мгновением прижимает их ближе к сердцу. Но Суигинто чувствует сомнение, когда видит странный сон, впоследствии оказавшийся реальностью; алый туман, который Отец обнимал с такой нежностью (Суигинто хотела бы ощутить ее на себе) приобретал форму, а затем и черты лица, и золотые локоны. Суигинто чувствует недоверие, когда по мутному зеркалу проходит волна, и Шинку уверенно перешагивает старинную раму, не ответив Саре, почему они с Суигинто так и не сразились. Суигинто думает, что чувствует боль, когда ножницы Соусейсеки рассекают ее (все еще несовершенное) тело напополам, и она падает, и она ловит на себе сочувственный взгляд. Суигинто понимает, что вот-вот сломается под грузом отчаяния, свалившегося на ее хрупкие, незавершенные плечи, и она действительно ломается, когда Шинку смотрит на нее сверху вниз. Этот сочувственный взгляд ударяет Суигинто в самое сердце. Суигинто чувствует самое глубокое разочарование, медленно падая вниз. Жестокий голубой огонек жалеет ее, и пламя согревает сломанное тело. А потом Суигинто видит свет – и мягкую улыбку Отца, которую она желала прочувствовать столько, сколько вообще существовала. Суигинто чувствует, что хочет продлить этот счастливый миг, но он сохраняется в памяти слишком смазано, словно у художника этой необыкновенной картины не хватило красок. Суигинто плохо помнит лицо Отца и хочет увидеть его еще раз. Когда Суигинто возвращается, она чувствует холод. Мир становится гораздо жестче и предстает ей совсем в иных красках. Цветы надежды, посеянные Шинку, быстро увядают; в конце концов, их больше никто не поливал. Остается лишь всепоглощающее пламя, суть существования Суигинто и единственная сила, движущая ей, словно паровой механизм. Суигинто чувствует жаркое безумие, одержимость, поглощающую ее с головой – Отец, Отец, Отец. Даже когда она вылетает из зеркала вместе с ураганом перьев, даже когда рука Шинку с легкостью отрывается от тела, даже когда ее единственное крыло возрастает вместе с невероятной преданностью и привязанностью (она ведь достойна, достойна…?), и уж тем более, когда ее в действительности сжигает синее пламя – отнюдь не холодное. Она не может думать ни о чем ином; в конце концов, сама Суигинто была одной большой одержимостью, часами с кукушкой, которые показывали одно и то же время и постоянно били: «Отец, Отец». За шестьсот часов одиночества и мыслей о том, как могло бы быть лучше, Суигинто так многое поняла. Вместо того, чтобы усмирять пламя внутри себя, она шла у него на поводу и позволяла руководить собой; когда Отец вновь починил ее, Суигинто уверилась, что она – особенная, что Отец действительно любит ее, что бесконечные ночи отчаяния и правда были досадной ошибкой. Огонек разрастался, постепенно превращаясь в костер, затем – в пожар. А еще она всей своей кукольной душой ненавидела Шинку, теперь — еще сильнее. За самоуверенность, за любовь Отца, за вторую смерть и второе возрождение, за ее существование, отвратительные золотые локоны и мерзкую розу на месте броши. Суигинто, честно, готова была разорвать ее на тряпки, эту мерзкую лгунью. Для Суигинто все было до смешного просто (примитивно, на инстинктах); она должна была стать Алисой, доказать Шинку свое превосходство и обнять Отца; Суигинто стремительно бежала, летела к цели, но вдруг что-то попало ей в колеса, и Суигинто пришлось остановиться. Мегу постучалась, затем случайно без приглашения ворвалась в ее мир, и Мегу была совсем другой. Искренней, странной и такой несчастной; глядя на нее, Суигинто не могла не вспомнить свое первое пробуждение, и от этого ей было не легче. Но, в конце концов, она так понимала эту… девчонку. Впрочем, не во всем; Суигинто рвала ее цветы в клочья, а Мегу улыбалась, не говоря ни слова. Мегу называла ее «мой Ангел Смерти» и смотрела на Суигинто так, как та смотрела на Отца; Суигинто чувствовала себя очень неправильно. Так, как не должна была чувствовать себя без пяти минут Алиса. Суигинто мастерски прятала удивление, но на самом деле вместе с нарастающим непониманием в ней разрасталось неожиданно мягкое, плавное и успокаивающее чувство, которое раскидистыми лозами оплетало душу Суигинто, постепенно усмиряя синий пожар одержимости. Она была такая тихая, эта девчонка. Суигинто понемногу осознавала, как с ней было уютно, и эта западня казалась настоящей, истинной; не выдержав, Суигинто во второй раз (после Шинку ей уже не хотелось пробовать) осторожно ступила в капкан и с облегчением заметила, что челюсти не сомкнулись. Лишь холодное пламя в груди, управлявшее Суигинто все это время, вскоре взбунтовалось, но теперь оно казалось фальшивым, внушенным и слишком понятным. Оно даже не шло в сравнение с ее ненавистью к Шинку, которая начала гаснуть и принимать другие краски — теперь, когда Суигинто почувствовала настоящее тепло. Суигинто притворялась. Она была на самом деле так привязана к Мегу и, когда ей удалось превзойти свою первую убийцу ради Мегу, Суигинто принялась за вторую – для себя. Суигинто яростно бьет Шинку, хотя и понимает, насколько блеклая теперь ее ненависть. Уже нет былого азарта, желания сломать кукольное лицо, разбить вдребезги и растоптать; Суигинто понимает, что чувствует совсем не гнев, но одновременно многовековую обиду, разочарование, чувство вины и что-то еще. В конце концов, даже Мегу не смогла заставить ее окончательно разобраться в искусственных мыслях, но Суигинто впервые искренне кричит то, что действительно, казалось, думает – и смотрит на лицо Шинку, меняющееся со скоростью звука летящих кристаллов – словно та никогда не понимала своей истинной вины. Это внезапное непонимание добивает Суигинто раньше, чем настоящий удар. Когда Суигинто резко хватает Шинку за плечи, принимая удар Барасуишоу на себя, она еще успевает подумать, что ее чувства к Шинку были, в конце концов, особенными. Как смесь чувств к Отцу, Мегу и гнилому яблоку, кишащему гусеницами; раньше Суигинто никогда такого не ощущала. … впрочем, если подумать, на самом деле она состояла из трех чувств.