Осколки

Обжигающе. Жадными языками пламени на обветренных губах, буйным пожаром на платье, волосами, проглоченными алым огнем. И плавящимися пальцами под восковой свечой. Гореть, гореть! Дотла, и ей уже скоро совсем не жалко. Ее душа словно сгорает и становится, наверное, топливом, чтобы сжечь все остальное. Черным-черным рассыпчатым углем. Потому что все трясется, с чердака падают балки, разбиваются фарфоровые чашки, дрожат ложки в комоде, и это, да, почти землетрясение – как в тот день, когда она (смутно помнит) – пелену обжигающей боли и адскую жару, которая нашептывает ей в ухо, что это – (помогите все горит мама папа ГДЕ ВЫ мне БОЛЬНО) самая настоящая катастрофа. Ее ноги раздавлены, и Сумиреко просто не может убежать, зато все вокруг охвачено пламенем, и на ее волосах дрожат искры, и горят занавески. Все, что она помнит – горящие занавески, а еще чью-то жгучую, острую руку, потому что ее, в конце концов, зачем-то спасают. Холодные металлические протезы немного остужают, но Сумиреко до сих пор чувствует, как у нее горит все тело. Это может быть, наверное, полезно – все, как один, говорят ей, что ярость может двигать на великие свершения. Эти льстивые речи – как поцелуй пламени, который точно так же внушал ей саморазрушение. Ведь, пускай Сумиреко горит, сейчас это уже скоро ее выбор, потому что она все же жарко сияет и, взмахнув копной рыжих волос, видит за собой пылающий след. Точнее, никаких следов, потому что Сумиреко сжигает все на своем пути, даже эти треклятые занавески (Сумиреко ненавидит окна). Гореть, гореть? Жадными движениями в чужую сторону, буйным пожаром ярости, мыслями, проглоченными рыжим огнем. И плавящейся памятью под восковой свечой. Пока не догорит до конца. Очень, очень ярко.