Осколки

Суисейсеки держит ее за руку. Помнится, с самого начала это было немного странно, как прикасаться к зеркалу; Соусейсеки ведь тоже такая… холодная. Другая, словно Суисейсеки прочитали слева направо, и это странно, и, когда нагревается отражение, кукольным пальцам тоже понемногу становится теплее. Со временем. Его ведь проходит… много? Они находятся рядом. Словно бы связанные вместе прочными невидимыми нитями, и они идут куда-то вперед, выходят из зеркал и входят обратно, почти теряются; Суисейсеки держит ее за руку, чтобы случайно не отпустить, и Соусейсеки отвечает тем же. Рука Соусейсеки все ближе к ней. Ближе, чем кто-либо, это чувство начинает перевоплощаться – так причудливо, словно его тоже отражают. Так и надо. Отклик внутри нее улыбается истиной. За долгие десятилетия им не надоедает невыносимо притягиваться, думается Суисейсеки. Но зеркало, в конце концов, подергивается рябью, ведь этот огонек в глазах Соусейсеки – первая значимая ошибка. Неправильное преломление света, в глазах Суисейсеки ничего похожего не было, и огонек тот сильно обжигает, если подойти слишком близко (а ближе Суисейсеки теперь нет никого). Этот огонек – чувство долга. Это пламя должно бы обжигать Суисейсеки мыслями о том, что она — неправильная, но болевой шок наступает слишком быстро, а вместе с ним приходит неожиданное осознание того, что Соусейсеки… отдаляется. Суисейсеки тщетно пытается пробиться сквозь прозрачную грань, но видит саму себя – и Соусейсеки на этом месте представляется теперь гораздо прозрачнее, чем прежде. Не опуская руки, она все же из последних сил хватает и держит, постепенно понимая, что надо бы отпустить. Но отпускать как раз нельзя, можно – пытаться достучаться, можно – сколько угодно лить слезы в свое отражение, можно даже слегка ударить ее по плечу. Но Соусейсеки отчаянно желает совершить ошибку, и Суисейсеки чувствует, что кричит в пустоту. Эта чертова игра Алисы играет новыми красками в ее сознании, калейдоскопом; Соусейсеки, как в лихорадочном бреду, выкрикивает что-то про долг и предназначение, а Суисейсеки намеренно тянет ее вниз, ведь. Она теряется. Любовь к Отцу оказывается несовместима ни с Суисейсеки, ни с призрачными отражениями, и это колется, и рука ее теперь неожиданно пуста. Этой руке не хватает тепла, которое привычное, которое правильное, которое теперь исчезает по своей воле. Это неправильно на корню, еще на уровне стремлений Соисейсеки. Начиная с концепции, что она должна кого-то убивать, и заканчивая желанием оставить Суисейсеки одну (оно ведь неискреннее, правильно?) Оно — просто кукольные инстинкты, они не должны побеждать, они не должны побеждать, эти эмоции, конечно же, не… В конце концов, под треск и взрывы мнимое «предназначение» перевешивает, и все эти уговоры, вся эта мнимая близость, все согревшиеся кукольные пальцы обрываются знакомой вечной нитью. И камнем падают вниз. Суисейсеки чувствует, как она тоже падает, ощущает толчок в грудь болезненной отдачей. Соусейсеки оттолкнула ее; это, очевидно, настолько же больно, как отрываться от собственной тени (не отражаться в зеркале, конечно же, невозможно). Суисейсеки знала цену той ошибки с самого начала, но зачем-то бросается к мутному стеклу, бросается к Соусейсеки и пытается достучаться до того, что от нее осталось. Кукольная душа медленно скрывается из виду, и Суисейсеки накрывает пустотой. Суисейсеки все равно держит ее за руку, но эта рука уже. Неожиданно холодная, правда? Суисейсеки словно сжимает в бледных ладонях осколки своего отражения, и кровь не течет только потому, что пальцы кукольные. Хотелось бы думать, что это не правда, и хотелось бы закрыть глаза, но. Взглянув вниз, Суисейсеки понимает, что Соусейсеки уже не дышит. От нее осталось лишь разбитое зеркало.