Осколки

Сумиреко чувствует себя сломанной. После падения у неё едва шевелятся «руки», а мысли в голове — твёрдые и почти осязаемые, острые, как (гильотина) топор или отвёртка. Сумиреко медленно чинит саму себя; в конце концов, больше никого рядом нет. За исключением, конечно, врачей; они снуют туда-сюда, как рой пчёл, поднимают её и кладут на место, пишут что-то в блокнотах, Сумиреко едва дышит. Это больно. Это ощущается, как тогда, семь лет назад, или, возможно, так ощущают себя игрушки на свалке, которые нашёл какой-то любитель старья и… починил? Нет, Сумиреко говорит не так – «продлил срок». Головная боль ощущается резкими уколами под кожу с невероятной силой. Это лезвие проходит всего лишь в миллиметре от шеи; гораздо больнее ощущаются идеи и осознание, они пронзают Сумиреко ровно пополам, и самое обидное – этого никто не замечает (не пытается лечить то, что болит гораздо сильнее). Сумиреко чувствует себя одинаково: проигрыш в Курогуми — точно такой же, как фатальное нападение. Разве что цвета немного разные; тот был красный, этот – чёрный. Повседневность белоснежных больниц делает его серым, как дождь, а горечь поражения и собственной бесполезности добавляет немного алого или даже солёно-прозрачного. В итоге получается такая мерзкая клякса, что Сумиреко противно смотреть на неё; Сумиреко притворится, что ничего такого её в жизни не было, что она и всегда, и дальше – Королева, что она, конечно, проиграла, но это — лишь промежуточный итог. Что Хару еще увидит, какая она… Треснувшая. Вот что увидит Хару, надломленную её, и от этого Сумиреко становится немного грустно. Пожалуй, почти так же, как от осознания своей не Королевской привязанности к совсем неважному мнению обыкновенной Ичиносе. Сумиреко слышит стук в дверь и, медленно поворачивая голову на звук, ожидает и в ней услышать звон и душераздирающий скрип, почувствовать болт или шурупы; Сумиреко, конечно, чувствует всё то же самое, но немного пониже, где-то под левым плечом. В руке Хару – пакет с апельсинами, а на лице её – всё то же наивно-детское выражение лица, словно бы это не Сумиреко пыталась убить её неделю назад, словно бы Сумиреко уже не представляет опасности, словно бы Хару не боится её. Словно бы Хару вообще плевать на существование этой жалкой груды металлолома, которую развалили на больничной койке, как выставку высокохудожественного мусора. Но слова Хару и взгляд её – совсем другие, взрослее Сумиреко, это тоже неприятно скрипит; нечто вроде: «Ханабуса-сан, я волновалась», этот голос прокрадывается ей в душу и отравляет, отравляет, еще несколько раз вдоль и поперёк – «Ты проиграла, а Хару смотрит на тебя, как на равную». Улыбка Ичиносе разбивает её окончательно, как чёртову игрушку, как собственное зеркало; когда Хару смотрится в него, Сумиреко видит нечто старое, из бюро находок, покрытое пылью и паутиной — своё истинное лицо.